Разрушители чар (гет)

Я плохо помню ночь своей смерти. Думаю, можно сказать, что к тому времени я был к ней готов, даже жаждал, чтобы это случилось. Отправляясь в ту ночь в Визжащую хижину, я был полон решимости выступить против Темного Лорда плечом к плечу с Поттером и его дружками-подхалимами Грейнджер и Уизли и молился лишь об одном — пусть это будет в последний раз. Я устал. Я так устал. Я сделал достаточно и просто хотел, чтобы все наконец закончилось. Я слишком долго боролся с жалостью и отвращением к себе, — и то, и другое победило, — и я был готов уйти. Я так устал быть Северусом Снейпом. Как будто я хоть когда-нибудь был счастлив быть собой.

Независимо от того, кто победит, я стал бы бесполезен, как рудимент, не соответствующий требованиям и больше не нужный. Меня ждало либо пожизненное заключение в Азкабане, либо такое же служение безумцу. Ни одно из этих предложений не наполняло меня радостным предвкушением. Нет уж, лучше стать жертвенным агнцем и покончить с этим всем быстро, чем долго и мучительно подчиняться капризам Тёмного Лорда или Министерства магии. В тот момент оба варианта казались мне одинаково плохими.

Я помню, что накануне ночью много думал о том, что скажу Тому Риддлу, пока он не испустил дух, и какое удовлетворение испытаю, когда его смертельное проклятие поразит меня. Я надеялся напоследок стать тем отвлекающим фактором, который нужен Поттеру, чтоб он наконец выполнил ту чертову работу, которой пророчество обременяло меня все эти годы. И первое, что я собирался сделать, попав за Завесу, — это найти Альбуса Дамблдора, этого старого мерзавца в пидорской мантии со звездами, и высказать ему всё, что я думаю о нем и его проклятом богами Высшем благе.

Благородство ни к чему меня не привело. Я был более чем готов проявить хорошую дозу эгоизма.

Покинув этот мир, я оказался бы с Лили. Единственным истинным желанием, которое я когда-либо произносил вслух, было: «Если есть боги наверху и внизу, позвольте мне провести вечность с моей единственной настоящей любовью. Единственной женщиной, которая когда-либо любила меня. Я с радостью умру, если она будет моей наградой». Конечно, я это заслужил. Несомненно, после последнего года на посту директора Хогвартса, когда все и вся меня ненавидели и, теша себя иллюзиями, что я не слышу, за спиной называли последними словами, я заслужил немного счастья, пусть даже и за Завесой.

Не многие люди идут в бой, молясь о смерти, но я был готов к ней. Моё тело пело от предвкушения смерти. Унижения последних двадцати лет наконец-то могли быть смыты, и мне бы больше не пришлось за стенами окклюментных щитов захлебываться от вины, позора и стыда за то, что я — Северус Снейп. В ту ночь я почти бежал навстречу своей судьбе, трепеща от ожидания, что осталось немного, повторяя, как мантру — скоро всё закончится… скоро всё закончится… скоро…

Любой мог нарваться на укус чертовой змеи.

Что ж, в последний момент мне было отказано в героической смерти. Пусть будет так. Даже когда моя кровь заливала пыльный пол, и я уже чувствовал, как меня тянет за грань, а Поттер уставился на меня, я был так благодарен, что почти улыбался ему, хотя и знал, что должен выполнить свой последний приказ. Уповайте на Грейнджер, у которой нашелся флакон для моих воспоминаний.

В них бы последний кусочек головоломки, который я должен был отдать Поттеру перед финальной битвой. До того, как чертова змея попыталась перегрызть мне горло. Я успел прохрипеть: «Посмотри на меня», — просто чтобы ещё раз увидеть глаза Лили, прежде чем меня поглотит милосердная тьма. А потом я умер. Ура и два средних пальца вам всем.

* * *

Я шёл по бесконечно длинной дороге под бетонно-серым небом посреди безжизненного и безлюдного пространства. И мне казалось, что я вижу вдалеке кого-то, кто идет мне навстречу. За Завесой было так тихо, словно все вокруг было окутано чарами самого совершенного заклинания «Силенцио».

Я побежал к приближающейся фигуре, но как бы быстро я ни бежал и как бы медленно ни шёл, фигура приближалась ко мне всегда с одной и той же скоростью. В конце концов мне стало скучно, и я просто побрёл вперёд. Делать было нечего, а тишина в ушах уже начинала действовать мне на нервы.

Спустя некоторое время, казавшееся целой вечностью, одинокая фигура приблизилась ко мне настолько, что я смог её разглядеть, и я не смог сдержать слез, узнав в ней Лили Эванс, любовь моего детства. Конечно, она должна была ждать меня здесь!

— Ты наконец-то здесь! — воскликнул я, радуясь встрече со своей любовью, которую я пронес через всю свою жизнь. Моё желание сбылось. После всех тех лет, когда жизнь только и делала, что била меня прямо по кривым зубам, боги наконец-то улыбнулись Северусу Снейпу и исполнили моё желание. Я готовился провести вечность с единственной женщиной, которая любила меня. Наконец-то.

Фигура наконец-то коснулась меня. Это была моя Лили.

— Любовь моя, — выдохнул я сквозь слёзы, и небо над нами потемнело. В полумраке пространства цвета сепии Лили была яркой, живой и прекрасной, и я опустился на колени перед моей прекрасной богиней и обнял её за талию. Я помнил, что когда она была жива, она пахла мятой и апельсинами, но за Завесой я ничего не почувствовал. Тот мир не наполняли ни вкусы, ни запахи, ни звуки. Как будто ты запечатан в бутылку с вакуумом.

— Вставай, Сев, — сказала она, и когда её голос, такой сладкий и прекрасный, прозвучал в равнодушном небе, я громко вскрикнул, снова услышав его после стольких лет. Я был так счастлив, что подумал — сейчас умру еще раз, но на этот раз от счастья.

— Ты ждала меня, — сказал я, преисполненный благодарностью за то, что это свершилось, куда большей, чем мог себе представить. Лили посмотрела на меня и, даже не улыбнувшись, покачала головой. Даже тогда я все еще был настолько охвачен эйфорией, что не заметил, что что-то было ужасно, ужасно неправильно. Я нервно дернул ее за юбку и попытался улыбнуться.

— Неужели я даже не услышу «Добро пожаловать домой, Северус»? — Признаю, что это была жалкая попытка пошутить, но я был слишком потрясён, чтобы блистать чувством юмора.

Лили снова печально покачала головой, и впервые с тех пор, как я её увидел, мне стало холодно, даже холоднее, чем когда я испустил последний вздох на грязном полу той богом забытой хижины. Лили вздохнула и подняла меня на ноги.

— Ты не дома, Сев. Это не твой дом.

Я почувствовал, как меня охватывают страх и паника.

— Нет, Лили, я умер! Я спас Гарри! Мне больше не придётся мириться с дерьмом, которым была моя жизнь! — Её взгляд изменился, и я увидел в нём жалость. Она жалела меня. Осознание ударило меня, как молотом. О нет. О нет, нет, милостивые боги, нет. Слезы текли по моему лицу, а она продолжала качать головой.

Я зарыдал.

— Нет, пожалуйста!

Лили отступила назад.

— Северус, я здесь не для того, чтобы куда-то тебя отвести. Я здесь для того, чтобы убедиться, что ты вернёшься.

С криком, который чуть не разорвал мне горло, я всхлипнул и задрожал.

— Пожалуйста, Лили, пожалуйста, не заставляй меня возвращаться! Я не могу этого вынести! Позволь мне остаться с тобой! — Моё сердце было разбито. Это было невыносимо.

Я отчаянно завопил:

— Там я один! Меня никто не любит! Мне некого любить! — Я знал, что говорю по-детски, но мне было всё равно.

Я снова опустился на колени, по моему лицу текли слёзы и сопли.

— Пожалуйста, позволь мне остаться и быть с тобой, — едва слышно прошептал я, — Если я вернусь, то опять буду человеком, которого все ненавидят, которым я всегда и был. Я хотел умереть. Я просто хочу остаться и быть любимым тобой. Это всё, чего я когда-либо хотел.

— Значит, ты хотел не того, — мягко сказала Лили. Она тоже опустилась на колени и смахнула несколько слезинок с моего лица, но на их место тут же устремились новые капли соленой влаги. Лили выглядела такой милой, грустной и прекрасной, что мне захотелось закричать. Кажется, я и кричал.

— Ш-ш-ш, Сев, всё хорошо, — проворковала она, но когда я потянулся к ней, она не обняла меня. Глядя на меня с такой жалостью, с какой за всю мою несчастную жизнь на меня никогда не смотрели, она продолжила, — Сев, есть ты и я, но — она обвела рукой нас обоих, — никогда не было никаких «мы». Я никогда не была твоей, как и ты никогда не был моим.

— Я любил тебя, — я плакал, — и всё ещё люблю тебя. Только тебя. Я никогда не полюблю никого другого. — Я знал, что бормочу что-то бессвязное, и знал, что это не принесёт никакой пользы, не изменит её и не позволит мне остаться, но я был отчаявшимся, тонущим, жалким подобием мужчины, и мне было всё равно.

— Ты был моим другом, — сказала она осторожно, с сочувствием, — и я любила тебя как друга, но это никогда бы не зашло дальше. Я любила Джеймса. Я и сейчас с Джеймсом. Мы с ним всегда будем вместе. Твое место не рядом со мной, Сев, и ты должен это принять.

— Нет, — простонал я, сломленный и безутешный, мой плач стал похож на плач ребенка, знающего, что плачем ничего не добьётся, но продолжающего рыдать. — Я не смогу этого вынести. Я не могу больше выносить ненависть и насмешки. Я больше не хочу жить такой жизнью… — Я никогда не чувствовал себя таким опустошённым, таким потерянным, таким покинутым. Я думал, что смерть вернёт мне мою Лили, но она принесла мне лишь новый кошмар.

— Тебе и не нужно, Сев. Тебе больше не нужно жить такой жизнью. Теперь ты свободен.

Я уже не слушал ее. Единственное, о чём я мог думать, — о том, что Лили сказала мне, что никогда не была моей, и, если бы я был честным с самим собой, я бы понял это много лет назад, в ту ночь, когда они с Джеймсом отдали свои жизни Тёмному Лорду во имя своего сына. Но во мне всегда жила надежда, что однажды мы будем вместе, и эта надежда была единственным, что поддерживало меня на протяжении последних нескольких месяцев.

С таким же успехом я мог бы надеяться достать луну с небес. С таким же успехом я мог бы надеяться, что однажды проснусь кем-то другим, а не Северусом Тобиасом Снейпом, самым ненавидимым человеком в Волшебной Британии. И теперь меня вынуждали вернуться к той жизни. Большое вам спасибо, боги, за то, что ответили на мои молитвы.

Я поднялся, вытирая нос рукавом и презирая себя за то, что повел себя как сопливый нытик, который заслужил прозвище, которым меня с удовольствием наградили Мародёры. Я глубоко вздохнул, и, должно быть, на моем лице Лили увидела то, что искала. Она улыбнулась мне в последний раз.

— Сев, я всегда буду частью тебя. Никогда в этом не сомневайся. И я всегда буду заботиться о тебе и присматривать за тобой, как и подобает другу. Как друзья Гарри присматривали за ним. Но, Сев, тебе не обязательно быть тем же человеком, каким ты был до сегодняшнего вечера. Теперь у тебя есть выбор. Твои хозяева мертвы. Ты предназначен для чего-то большего, и тебе придётся вернуться в мир живых, чтобы достичь этого.

Пока она говорила, воздух вокруг меня поменялся, потемнел, уплотнился, пришел в движение, и, к своему ужасу, я увидел, что Лили отдаляется от меня.

— Нет! Не сейчас! — закричал я, зная, что это не поможет, но не имея сил себя остановить. — Я не готов тебя покинуть! — С криком я выплескивал свои гнев, боль и печаль в потемневшее, закручивающееся в воронку небо. — Почему? Почему я не могу остаться? ПОЧЕМУ ТЫ МЕНЯ НЕ ЛЮБИШЬ?

Вихрь магии окутал меня, как при самом отвратительном, вызывающем ужасную тошноту путешествии с портключом, я потянулся к Лили, но она исчезла в тумане магии, красок и оглушительных звуков…

Я пришёл в себя в аду. То есть, если бы ад выглядел как лазарет Хогвартса в ту ночь, когда Мальчику-Который-Выжил наконец-то удалось вытащить палец из задницы и применить заклинание, которое заставило Тома Риддла испустить последний вздох и прекратить существование. Я открыл глаза и попытался пошевелиться, но чья-то рука остановила меня.

— Ш-ш-ш, — успокаивающе произнёс мягкий голос, и я почувствовал, как что-то тёплое коснулось моего лба. — Теперь ты в безопасности. Скоро всё закончится.

Одновременно предупрежденный и встревоженный этим загадочным сообщением со ставшей привычной фразой, которое произнес смутно знакомый голос, я попытался открыть глаза и сесть, но шею пронзило вспышкой такой боли, что я со стоном рухнул обратно. Что касается боли, то она была не самой худшей из тех, что мне доводилось испытывать. Я бы предпочел эту боль Круциатусам и магическому девятихвостому хлысту Тёмного Лорда. Я достаточно их вытерпел, чтоб понять, что такое настоящая боль, и у меня осталось немало шрамов, это подтверждающих.

Эта новая боль была жгучей, сухой и зудящей. Вместе с ней я ощущал слой холодного воздуха, обволакивавший мою исстрадавшуюся кожу, и слышал пронзительные крики, эхом отдававшиеся у меня в голове. Позже я узнал, что это кричали раненые, но в своём лихорадочном бреду я думал, что это кричу я сам. Я пытался пошевелиться, чтобы убраться от холода вокруг кожи и от невыносимых непрекращающихся криков. Но маленькие сильные руки удерживали меня на месте.

— Пожалуйста, не двигайтесь, профессор… Северус, — произнес дрожащий голос. — Пожалуйста, лежи спокойно, пожалуйста. — Умолял меня ласковый голос, дрожащий от страха. Я понял это. Я вернулся в мир живых. Я открыл опухший глаз и обнаружил, что смотрю в пару огромных глаз цвета корицы, полных беспокойства и усталости. Гермиона Грейнджер. И я подумал, что все шло слишком хорошо, чтоб так могло продолжаться вечно.

— Лили, — простонал я, пытаясь вернуться в то тихое место, где она нашла свою обитель. Я презирал этот полный холода и криков филиал ада, из которого не имел сил выбраться. Я презирал саму мысль, что Грейнджер может хватать руками мое полубессознательное тело. Я презирал всё и всех, и особенно себя.

* * *

Несколько дней спустя мое сознание впервые по-настоящему прояснилось. Полуденное солнце заглядывало в окна лазарета, и, открыв глаза, я увидел Гермиону Грейнджер, сидящую на стуле с книгой по целительству на коленях. Она дремала, слегка склонив голову вперёд. От одного моего легкого движения она проснулась и улыбнулась мне так, словно я только что обнаружил лекарство от маггловского рака.

— Северус, слава Мерлину, ты очнулся! — она вскочила и, размахивая палочкой, начала накладывать на меня диагностические чары. — Как ты себя чувствуешь?

— Пить. — Я хотел, чтобы это прозвучало властно и повелительно, но получилось только хрипло каркнуть. Грейнджер сразу же принесла стакан воды и помогла мне его выпить. Я был слишком слаб, чтобы проявить гордость, но позже все равно отругал себя за то, что позволил ей нянчиться со мной.

— Как долго… — снова прохрипел я и попытался откашляться, от чего боль пронзила мою шею. Беспокойство Грейнджер ощутимо возросло.

— Пожалуйста, Северус, не пытайся говорить больше, чем действительно нужно, — она суетилась, взбивая подушки, укрывая меня одеялом, делая всё то, что обычно делала Поппи Помфри и что раздражало меня, заставляя чувствовать себя беспомощным. Должно быть, Поппи, дает уроки своим ассистентам-целителем.

Грейнджер заметила моё раздражение и сжалилась надо мной.

— Ты проспал почти неделю, — Она одарила меня собственнически-нежной улыбкой. — Мы сделали это, Северус! Волан-де-Морт мёртв. Окончательно мёртв! Гарри справился — с твоей помощью.

С растущим изумлением я слушал рассказ Грейнджер о событиях той ночи, когда я умер. Значит, то, что случилось со мной, никак не повлияло на конечный результат. Мой вклад в финальную битву был не больше, чем у игрока из Хаффлпафа на соревнованиях по Квиддичу. Меня затошнило от отвращения. Значит, Поттер победил, а Тёмный Лорд Риддл мёртв.

— Кто еще погиб? — Прохрипел я.

Грейнджер поморщилась.

— Лучше поговорим об этом позже, Север…

— Кто? — мой голос звучал так хрипло, как будто у меня острый ларингит. Я чувствовал себя отвратительно и стал чувствовать себя ещё хуже, когда Грейнджер перечислила мне имена погибших. Так много учеников. Моих учеников. Убитых, когда я был директором. И всё потому, что я был марионеткой в руках Дамблдора и Тома Риддла. Голос Грейнджер дрожал, когда она упомянула Фреда Уизли, Нимфадору Тонкс и Ремуса Люпина.

Значит, смерть разлучила своенравных близнецов Фреда и Джорджа Уизли. Как Джордж сможет свыкнутся с жизнью без своего близнеца? Тонкс и оборотень тоже погибли. Я слышал хогвартские сплетни, что у них появился ребенок. С отвращением к самому себе я отвернулся от Грейнджер на сколько позволила мне шея. Она наконец запнулась и замолчала.

— Северус, ты в порядке? Тебе что-нибудь нужно?

Я покачал головой. Меня охватили печаль и ненависть к себе, и я снова задался вопросом, почему меня вынудили вернуться к этой жизни. Не помогало и то, что Грейнджер разговаривала со мной так, будто мы были старыми друзьями, а не ученицей и учителем. Её фамильярность почему-то разозлила меня, и я повернулся к ней:

— Я профессор Снейп, мисс Грейнджер. Вы забыли свое место. Не припомню, чтобы разрешал вам вольности с моим именем.

Цирцея, эта маленькая речь вымотала меня до предела, и я уснул, но не раньше, чем с удовлетворением увидел боль на ее лице.

* * *

— Что со мной случилось?

Прошло несколько дней, прежде чем я смог сидеть несколько часов подряд. Я всё ещё был слаб, к моему разочарованию, и меня ужасно злило то, что Грейнджер взяла на себя роль моего личного целителя. А Поппи Помфри была на седьмом небе от счастья. Она считала, что я нуждаюсь в круглосуточном уходе, и по какой-то странной причине Грейнджер хотела его мне обеспечить. У Поппи было полно других дел: лазарет был переполнен пациентами, посетителями и обеспокоенными родителями.

Услышав мой вопрос, Грейнджер слегка покраснела и замолчала. Я ухмыльнулся.

— Подумать только. Если бы я только знал правильные вопросы, то смог бы заставить тебя замолчать много лет назад. — Ядовито проговорил я, и она почти незаметно вздрогнула.

«Так ей и надо», — подумал я.

С самого первого курса она была настырной занозой в заднице и не давала мне покоя своими бесконечными размахиваниями рукой и заученными по учебникам ответами. Я прозвал её «невыносимой маленькой всезнайкой», и ничто из того, что она сделала или сделает, не заставит меня изменить свое мнение. По правде говоря, она слишком сильно напоминала мне меня самого в её возрасте, а поскольку я презирал себя, то вполне логично, что презирал и Грейнджер тоже.

— Ну? — рявкнул я, когда ответа не последовало. — Ну же, Грейнджер, ты же можешь сформулировать ответ без использования одного из твоих любимых учебников, не так ли?

Она покачала головой.

— Сев… профессор, это совершенно неинтересная история. Вы были ранены, я принесла вас сюда, чтобы вы поправились. — Она сказала об этом, как о чем-то незначительном, но, что было странно, не смотрела мне в глаза.

— Что ты скрываешь? — тихо спросил я. Годы, долгие годы работы шпионом, выуживающим информацию у неохотно сотрудничающих источников, научили меня читать языка тела, и в прошлом я использовал свои навыки с ужасающей эффективностью. Я не постеснялся бы использовать их и сейчас в случае отсутствия удовлетворительного ответа.

— Гермиона, — сказал я, понизив голос до самого мягкого, шелковистого тона. Я был достаточно уверен в себе, чтобы знать, что некоторым мой голос нравится, и я не стеснялся использовать его, чтобы получить желаемое.

— Гермиона, — повторил я, — посмотри на меня.

Конечно же, она посмотрела на меня своими прекрасными золотистыми глазами, и я увидел, как участилось её дыхание. Она смотрела на меня с абсолютным доверием, покорная и смиренная, как агнец. Я улыбнулся, поймав её в ловушку, глядя на нее, как василиск.

Я прошептал: «Легилименс», — и ее карие глаза широко распахнулись. Я вторгся в её мысли, как вандал, вломившийся в сокровищницу, готовый не задумываясь разрушить все на своем пути, лишь бы добраться до искомого. Она была слишком уставшей, чтобы оказать мне хоть какое-то сопротивление, и я с ликованием сломал её защиту, с такой же легкостью, с какой рука взрослого шлепает ребёнка.

Я снова оказался в Визжащей хижине. На несколько секунд позже того момента, как отдал Поттеру свои воспоминания. Я видел глазами Гермионы, как упал замертво. Я чувствовал её ужас, страх и отчаяние, но вместе с ними скрытую мрачную решимость поступить правильно.

Я видел, как Поттер и Уизли убежали, очевидно, искать омут памяти, чтобы просмотреть мои воспоминания, а Грейнджер побежала за ними, но только для того, чтобы сделать вид, что уходит. Она быстро вернулась к моему телу и, упав на колени, судорожно обыскивала мои карманы в поисках зелий, которые я мог носить с собой.

— Умная девочка, — пробормотал я, невольно впечатлившись. Двум убежавшим болванам даже не пришло в голову проверить, подготовился ли я к сражению, да и вообще умер ли я. Грейнджер нашла мой тайник и добавила к нему несколько флаконов из своих запасов.

Только в этот момент я понял, что натворил. Если я так стремился умереть, тогда зачем вооружился таким количеством восстанавливающих зелий? Кроветворное, противоядие, антисептическое, обезболивающее. Зачем я подготовил столько зелий для защиты, если был готов умереть? Я мрачно продолжил путь, решив изучить свои мотивы после того, как покину голову Грейнджер.

В своих воспоминаниях Грейнджер бережно положила мою голову к себе на колени, её глаза были такими огромными от страха, что почти выскочили из глазниц. Она пробормотала: «Не умирай у меня на руках, Северус Снейп! Не смей умирать! Не смей!» Затем, более мягко: «Пожалуйста, не умирай». Я видел, как она открывала мой рот и по очереди вливала в меня зелья, растирая моё горло и заставляя меня глотать. Её руки так сильно дрожали, что я удивился, что в мой раскрытый рот вообще что-то попало.

Она положила ткань на ужасную рану от змеиного укуса на моей шее и сильно прижала, чтобы остановить кровотечение. Было очевидно, что она изучала оказание первой помощи. Хм-м-м. Врачи скорой помощи Святого Иоанна гордились бы ею. Она растирала мои конечности, чтобы улучшить кровообращение. Она растирала мои холодные руки своими, чтобы согреть их. Она превратила мою мантию в толстое одеяло, прижалась ко мне всем телом и, согревая меня своим теплом, укутала.

Затем она сделала то, что было абсолютно не похоже на первую помощь «Святого Иоанна». Она снова и снова целовала меня в лоб сухими, потрескавшимися губами, умоляя остаться с ней — «пожалуйста, пожалуйста!» — и не умирать. Её слёзы капали мне на лоб, пока она нежно обнимала меня, умоляя остаться с ней.

Спустя какое-то время прилетел Фоукс, и Грейнджер плакала уже вместе с ним. Исцеляющие слёзы феникса капали на мою ужасную рану, очищая и заживляя. Феникс побыл с нами, пока какой-то неслышимый зов не увёл его прочь. Но даже слёз Фоукса оказалось недостаточно.

Я всё ещё балансировал на грани жизни и смерти. Магия Грейнджер начала ослабевать от того, что она продолжала колдовать одно исцеляющее заклинание за другим. Она снова и снова отправляла своего патронуса в замок.

— Кто-нибудь, скорее в хижину… Пожалуйста, помогите мне… Мне нужна помощь СЕЙЧАС… Если кто-нибудь жив, пожалуйста, придите в Визжащую хижину… Кто-нибудь, пожалуйста, придите…

Даже её патронус казался уставшим. Я видел, как она потеряла надежду, когда никто не пришёл ей на помощь, и посмотрела на моё угасающее тело с абсолютным отчаянием на лице.

Сделав глубокий вдох, она прошептала: «Надеюсь, у меня хватит сил на это. Я не могу отпустить тебя, не попытавшись, Северус. Пожалуйста, останься со мной…»

Не обращая внимания на струящиеся по лицу слезы, Грейнджер собрала последние остатки своей угасающей магической силы, — я видел, как магия, закручиваясь, собирается вокруг нас, начинаясь в точке над нами и распространяясь защитным куполом. Собрав всю свою магию до последней капли, Грейнджер втянула ее в себя и закричала:

— Invenio etanimo serveturus!

Потом она направила палочку мне в сердце, и я увидел, как моё безжизненное тело дёрнулось в её руках. Вокруг нас вспыхнул яркий белый свет, и я увидел, как делаю долгий мучительный вдох. Грейнджер почти рухнула на меня, её магия и энергия были настолько истощены, что на мгновение исчезли даже магические следы, и плакала от облегчения с громкими рыданиями.

— Всё в порядке, Северус, — сказала она, икая и всхлипывая. — С тобой всё будет хорошо. Я здесь. Я тебя не оставлю.

Спустя, казалось, целую вечность, Поттер, Уизли и авроры нашли нас и помогли ей отнести меня в лазарет. Гермиона направила на них палочку и держала их всех под прицелом, пока каждый из них не дал ей волшебную клятву не причинять мне вреда и не забирать меня никуда из Хогвартса. Один вид авроров напомнил мне, что я был в шаге от Азкабана, а Грейнджер вернула меня в этот мир.

Я вырвался из её разума так же безжалостно и бессердечно, как и вторгся в него, ошеломленный тем, что она сделала. Грейнджер отшатнулась назад, на стул, у нее из носа тонкой струйкой текла кровь. Я знал, что должен извиниться за то, что так безжалостно вторгся в её разум, но я был слишком взвинчен, чтобы сделать что-то, кроме как попытаться отвернуться от неё и бороться со своими мыслями.

Да, Грейнджер вернула меня с того света, но едва не убила себя, чтобы сделать это. И самое худшее — о да, было кое-что гораздо хуже, чем всё остальное, что она успела сотворить, вместе взятое — она сделала это ради любви. Грейнджер была влюблена в меня. О, лучше и быть не могло. Любовь — самый сильный и могущественный источник магии на земле, как любил повторять Дамблдор. И Грейнджер связала мою душу со своей, чтобы удержать меня здесь, на земле. Она связала меня любовью. Я был обречён.

Сейчас мне стыдно признаться, но тогда я устроил ей за это настоящий ад на земле. Я был так зол, что не мог собрать слов. Прошло несколько секунд, прежде чем я обрел дар речи, и тогда я с лихвой компенсировал своё молчание. Я набросился на неё и обрушил на нее весь свой гнев.

— Ты глупая, бестолковая маленькая девчонка! — рычал я, испытывая извращенное удовольствие от того, как она сжалась от моей ярости. — Ты хоть знаешь, что означает это заклинание? У тебя есть хоть малейшее представление о том, что ты натворила?

— Я… Я хотела спасти тебя, — заикаясь, произнесла она, съёжившись, словно от физического удара. — Пока мы были в бегах, я читала о заклинаниях Святилища, на случай, если кого-то из нас смертельно ранят…

— На случай, если ты когда-нибудь решишь удерживать в своих ручонках чью-то душу до конца ее жалкой жизни? — Я шипел от ярости. — Как ты смеешь пытаться украсть мою душу, ты, маленькая выскочка, магглорожденная заноза в заднице, жалкое подобие ведьмы?

— Северус, что за скандал? — Поппи, встревоженная тем, что я плевался ядом, открыла дверь в мою палату. — Тебя на весь лазарет слышно! Не говоря уже о том, что я должна напомнить тебе, что ты всё ещё восстанавливаешься после смертельно опасного ранения, а я за тебя отвечаю…

— Я скажу тебе, кто виноват! — закричал я, указывая на Грейнджер. — Эта маленькая глупая девчонка использовала заклинание Invenio et animo serveturus, чтобы вернуть меня с чертогов того света! Теперь я обязан ей до конца своей жалкой жизни!

— Профессор, пожалуйста! — Грейнджер чуть не плакала, произнося моё имя. В отчаянии она переводила взгляд с Поппи на меня, и в её глазах читался ужас. — Вы умирали. Я просто пыталась помочь…

— Я хотел умереть, глупая, бестолковая девчонка! — Моя ярость сладко и горячо разливалась по моему телу, а я только разогревался. — Я был за гранью со своей прекрасной Лили, а ты вернула меня в этот филиал ада на земле, забрав мою душу? Почему ты просто не превратила себя в крестраж, безмозглая дрянь?

— Достаточно! — закричала Поппи. — Успокойся, Северус, или я волью в тебя самое сильное успокоительное, из тех, что ты сам для меня и сварил! Уверена, что у мисс Грейнджер были причины пойти на крайние меры для обеспечения твоей безопасности…

— О, и каковы же были ваши причины, мисс Грейнджер? — Я выплюнул ее имя, как будто это было самое отвратительное из ругательств. — Не хотите поделиться с нами этим возвышенным оправданием? Нет? — Она продолжала молчать, а ее огромные глаза наполнились слезами. И я решил добить ее, наслаждаясь тем, что причиняю ей боль.

— Что ж, позвольте мне кое-что вам сказать, мисс Грейнджер, — начал я, понизив голос до более низкого, шелковистого тембра, который я всегда использовал только чтобы уговаривать или соблазнять, а теперь — чтобы уничтожить.

— Моя душа никогда не будет принадлежать тебе. Она принадлежит моей возлюбленной Лили, и какой бы умной ты себя ни считала, какой бы хитрой или благородной ни была, по сравнению с ней ты — ничто! Для меня ты не больше, чем грязь под её ногами. А теперь убирайся с глаз моих, жалкая, унылая магглорожденная дрянь!

В комнате возникла тишина. Всепоглощающая и оглушительная. Наконец, тихим голосом, которого я никогда раньше от неё не слышал, Поппи сказала:

— О, Северус. Как ты мог? Не понимаю, как ты можешь говорить такие вещи тому, кто только и делал, что заботился о тебе.

Она покачала головой.

— Мне никогда не было так стыдно за тебя за все то время, что я тебя знаю, а после прошлого года это что-то да значит. Мисс Грейнджер ни на шаг не отходила от тебя с тех пор, как принесла тебя сюда…

— Нет, мадам Помфри, пожалуйста, — Грейнджер спокойно смотрела на меня. Кожа вокруг её губ побелела, как будто её ударили и она всё ещё не оправилась от шока. Она посмотрела мне в глаза, и я увидел в них боль, такую же, какую испытывал я, но без мстительности. Я видел только вину и раскаяние, и сокрушительную печаль. Она тщательно подумала, прежде чем переведя взгляд на Поппи заговорить.

— Причины, по которым я сделала то, что сделала, не должны использоваться для того, чтобы заставить кого-то чувствовать себя виноватым или обязанным мне, особенно профессора Снейпа.

Она снова повернулась ко мне, ее глаза потускнели от боли.

— Я хотела спасти тебя. Я думала, что ты будешь свободен от Волан-де-Морта и даже от профессора Дамблдора. И даже не предполагала, что ты можешь подумать обо мне как о ком-то из них — как об еще одном хозяине, которому нужно служить. Я все исправлю, профессор, и больше никогда вас не побеспокою. Вам никогда не придется вспоминать об этом, — она отвернулась, и по ее щекам полились первые слезы. — Мне так жаль. Боже, мне так жаль.

Грейнджер исчезла так быстро, что вся моя вспышка гнева развеялась, как сон. Я уже начал жалеть, что это был не сон. Первоначальная эйфория от того, что я выпустил пар, прошла, и меня замутило. Голова раскалывалась от боли, а Поппи смотрела на меня так, как будто хотела закончить то, что не удалось Нагайна.

Она задумчиво смотрела на меня, словно хотела сказать миллион вещей, и только самообладание мешало ей обрушить на меня все свои мысли разом, дополнив любимыми проклятиями.

Она улыбнулась натянутой, безрадостной улыбкой.

— Что ж, Северус, я вижу, что ты идешь на поправку. Оставлю тебя наедине с твоими мыслями. Я надеялась, что новая жизнь принесет тебе радость, но вижу, что на некоторые вещи надеяться не стоит.

Она повернулась, чтобы уйти, но потом передумала и снова посмотрела на меня.

— Ну не сиди просто так, — она идеально имитировала мою фирменную ухмылку. — Неужели ничего не скажешь в свой привычной манере? Люди ненароком подумают, что с великим и ужасным Снейпом что-то не так.

*Владимир Вараксин — Не лечится. Альбом Акустика.

Послушайте обязательно — https://vk.com/audio-2001270987_84270987

Внесены мелкие изменения, все ради вас💖

В оригинале используется песня Bonnie Raitt — Wounded Heart. Альбом Silver Lining. Но она категорически отказывалась ложиться стихами, а я уж, извините, не поэт, поэтому пришлось искать замену. Однако, если прочитав главу и послушав Бонни, вы вспомните что-то русскоязычное и подходящее ситуации — напишите мне, я буду рада.

Грейнджер была верна своему слову. Я никогда не видел ее днем. Изредка я слышал, как она по ту сторону двери разговаривает с другими пациентами. Её властный голос по большей части был мягким, если только она не отчитывала какого-нибудь ученика за то, что тот не слушался мадам Помфри или забывал принимать зелья.

В основном она предлагала людям помощь и поддержку. Она успокаивала тех, кому снились кошмары, шутила и приносила подарки, давала советы, отвечала на сотни вопросов, держала за руку, вытирала слёзы и утешала испуганных детей. Она избегала меня, как чумы, и я сказал себе, что избавился от ненужного хлама.

Проходили недели. Я выздоравливал мучительно медленно. Я и в лучшие времена не был лучшим из пациентов, а теперь ни один целитель, кроме Поппи, не хотел меня посещать. Если кто-то и надеялся, что окончание войны сделает Северуса Снейпа более чутким и мягким, то я был более чем готов развеять их надежды. Осознание того, что я всё ещё на этой грешной земле, наполняло меня горечью, которая с каждым днём становилась всё сильнее.

Однажды утром в предрассветные часы я проснулся, дрожа от кошмара и с острым желание опорожнить мочевой пузырь. Во сне я что-то потерял, и как только я находил это, оно исчезало, как дым. Возможно, это был человек или предмет, но в капризной манере снов он, казалось, постоянно менял форму и назначение.

Я точно знал, что это была не Лили, потому что она всё время была рядом со мной и ругала меня за то, что я потерял то, что у меня было.

— У тебя это было, но ты это потерял, Сев, — упрекала она, печально качая головой. — Теперь тебе придется усердно трудиться, чтобы вернуть это. Теперь тебе придётся делать это самому. Чтобы вернуть это, потребуется время. Время и нежность, и все равно может оказаться, что уже слишком поздно.

Я поплелся в туалет и, справив нужду, вернулся к кровати, на которой, к своему удивлению, обнаружил пергамент. Я взял его в руки и узнал почерк Грейнджер. Это было что-то вроде стихотворения или песни, и по мере того, как я читал его, мой пульс учащался.

Всё это не лечится, поверь.

Выдыхай.

Известны симптомы все.

Осталось чуть-чуть,

Я ничуть не шучу.

И если можешь, терпи

Эти холодные дни,

Где-то пересидеть…

Можешь сбежать и страдать,

Или прожить и забыть.

Всё это не лечится, прости,

И не терзайся

Своими вопросами…

Я знаю чуть-чуть,

И я очень прошу,

Если сможешь, пойми.

Это твой последний трамвай,

Тебе уже не успеть…

Можешь напиться и ныть,

Или смеяться и петь.Я хожу, как во сне,

Но нет сил поспать.

Я знаю, кто виноват,

Но нет сил признать.

И сутками напролет

Не гашу в доме свет.

Закрываю глаза

И считаю до ста.

Я выпила всё, что горит,

Съела всё, что смогла достать.

Но мне всё равно не забыть,

Как тебе идёт чёрный цвет…

Это всё не лечится, дыши.

Глубоко…

Это первый из признаков.

Тебе стало теплей.

Мне стало легко.

И если хочешь, спроси.

Это как ОРВИ.

Если сразу лечить,

Можно переболеть,

А можно не пережить…*

Нежность и время, — сказала Лили. Глупо, но я почувствовал, как мои глаза наполняются жгучими слезами жалости к себе. Я сердито смахнул их, усиленно генерируя в себе злобу к Грейнджер за то, что она посмела пытаться заставить меня пожалеть ее. И только после третьего прочтения я понял, что это она жалеет меня.

Я не мог сказать, хватит ли одной любви для того, чтобы унять мою боль. Прошло слишком много времени с тех пор, как это чувство хоть как-то ассоциировалось со мной. Я снова посмотрел на стихотворение. Оно также недвусмысленно говорило о том, что Грейнджер надоело быть моей грушей для битья. Она удовлетворила мою просьбу об уединении.

Оставшееся время в лазарете я провёл, пытаясь восстановить силы, принимая большие дозы противоядия и магических физиопроцедур, чтобы справиться с самыми тяжёлыми последствиями раны. Шрам был магическим — он всегда будет со мной. Горечь тоже понемногу уходила, сменяясь мрачным смирением. Если уж на то пошло, то я всегда был реалистом. Я был жив, и мне нужно было как-то устраивать свою жизнь. То есть, если мне удастся избежать Азкабана, в чём я на тот момент всё ещё не был уверен.

Однажды я снял больничную рубашку и поморщился, взглянув в зеркало. Я был в ужасном состоянии. Моя кожа была ужасающе бледной, испещрённой старыми ранами, шрамами, ожогами. Вид был отвратительный.

Никому и в голову не придет захотеть тебя, ты несчастный, жалкий человечишка, — сказал я себе.

Я услышал шум за дверью туалета и быстро оделся. Я ухмыльнулся, догадавшись, что это Грейнджер влетела в палату, в вихре развивающейся вокруг неё мантии.

— Профессор Снейп! — позвала она и уже собиралась крикнуть это снова, когда я вышел к ней.

— Профессор, вот вы где! — Она улыбалась самой широкой улыбкой, которую я когда-либо видел, и её глаза светились от радости.

Она выглядит нелепо, — подумал я. Хм-м-м.

— Со своими зубами ты похожа на пианино, когда так улыбаешься, — проворчал я, прищурившись. Я вздохнул, не желая видеть её счастливое лицо. — Чего ты хочешь, Грейнджер? Я не в настроении для компании.

От моих резких слов ее улыбка на мгновение погасла, но она вдруг улыбнулась еще шире, словно решив, что мое плохое настроение не может испортить ее счастливое.

— Я только что вернулась из Министерства вместе с Гарри, профессор Снейп. Это вам!

Грейнджер протянула мне маленькую коробочку. На крышке коробочки лежал свиток, запечатанный Кингсли Шеклболтом, новым министром. Я неторопливо сломал печать, намеренно растягивая время, чтобы показать Грейнджер, что не буду торопиться из-за её почти щенячьего энтузиазма. Прочитав первые несколько абзацев, я тяжело опустился на кровать.

В тот момент я получил подтверждение того, что Визенгамот снял с меня все обвинения.

Используя выборочные воспоминания, официальный портрет Дамблдора и большую дозу Веритасерума, они убедили Министерство признать меня невиновным в убийстве Альбуса и в том, что я был Пожирателем Смерти или участвовал в деятельности Пожирателей Смерти. Я мог вернуться в Хогвартс в качестве профессора, если захочу. Меня не отправят в Азкабан. Наконец-то я был свободен. Я положил свиток на кровать и посмотрел на коробку, которая прилагалась к нему.

С некоторым усилием, дрожащими пальцами я открыл ее. Орден Мерлина. Первой степени. Северусу Тобиасу Снейпу за его самоотверженные усилия, направленные на свержение волшебника Тома Риддла, также известного как лорд Волан-де-Морт. Второй пергамент был из Министерства финансов. Ежегодная стипендия от благодарного правительства, назначенная до конца моих дней. И к нему прилагалось торопливо написанное от руки личное послание от Шеклболта: «Этого недостаточно, Снейп, но я надеюсь, что на первое время этого хватит».

Я посмотрел в окно. Нет, этого было недостаточно, но этого должно было хватить. Я был жив. Я был свободен. Меня признали невиновным. Я действительно мог, если захочу, начать все сначала.

На мгновение я был слишком ошеломлён, чтобы почувствовать осторожное счастье. Но тут мой жесткий самоконтроль пошатнулся, и я посмотрел на Грейнджер. Она выглядела такой же ошеломленной, как я сам только что. И тут я понял, что ухмыляюсь, как идиот.

— Профессор… Северус, — выдохнула она, и на её лице появилось выражение удивления и восторга. Она смущённо попыталась скрыть это. — Простите. Я просто никогда раньше не видела, чтобы вы улыбались, — ответила она с сияющей улыбкой на губах. И если бы на лице женщины могла читаться любовь, то лицо Гермионы тогда сияло любовью.

Я сглотнул. Она была счастлива за меня. Оглядываясь назад, я понимаю, что она бы обняла меня, если бы я позволил. Но я не хотел этого. Я знаю, что не хотел. Я уже говорил себе об этом, не так ли?

— Что ж, мисс Грейнджер, я бы не советовал вам афишировать этот факт. У меня, знаете ли, ограниченная квота, — я хотел, чтобы это прозвучало легкомысленно, но с моими блестящими социальными навыками это прозвучало кисло и раздраженно. Я осмелился взглянуть на Гермиону сквозь завесу своих длинных волос. С тех пор как она перестала быть моим лечащим врачом, они снова стали жирными.

Гермиона улыбнулась мне улыбкой, полной тоски и сожаления.

— Всё в порядке. Я буду твоим Хранителем Тайны, — с этими словами она пожелала мне хорошего дня и оставила меня наедине с моими мыслями.

Через день или около того ко мне заглянул Поттер, чтобы, заикаясь, неуклюже извиниться и неловко протянуть мне оливковую ветвь примирения. Я не облегчил ему задачу, но ради Лили я простил ему его проступки, раз уж он так охотно стремился простить мне мои.

После неохотного рукопожатия мы расстались и, когда он уходил, я увидел на заднем плане Грейнджер, которая с тревогой наблюдала за нами. Она осторожно подошла ко мне.

С чем-то похожим на укор в голосе она начала:

— Профессор? Вы…

— Как вы видите, я не проклял мистера Поттера, так что ваш друг в полном порядке, мисс Грейнджер, — огрызнулся я, раздраженный их солидарностью. Они доверили Грейнджер присматривать за мной, на случай, чтобы, не дай бог, не оказался слишком невежливым с Поттером Великим.

Она открыла рот, закрыла его, а затем раздражённо фыркнула.

— Я беспокоилась не о нём, ты, чёртов болван! На случай, если ты забыл — ты всё ещё восстанавливаешься после опасной для жизни травмы. Я хотела убедиться, что он не расстроил ТЕБЯ!

Закатив глаза и покачав головой, она налила мне стакан воды и ушла, но не раньше, чем я услышал то, чего совсем не ожидал. Она рассмеялась.

— Вы один на миллион, профессор. Определённо, единственный в своем роде, — с этими словами она развернулась на каблуках и ушла, продолжая хихикать.

* * *

Не знаю, когда заметил, что она снова вторглась в мою жизнь. Сначала это были мелочи, например, ваза с полевыми цветами на моей прикроватной тумбочке, появление книги, которую я когда-то хотел прочитать, но так и не смог открыть. После нескольких дней попыток набраться смелости и попросить, она предложила мне почитать ее, ее голос был легким и выразительным. Мне это не понравилось.

Она тихо радовалась моим ежедневным улучшениям. Она мягко, но непреклонно отказывала репортёрам «Ежедневного пророка» и ревностно, но с пониманием принимала моих посетителей. Она была сильной и во время моей реабилитации умудрялась делать так, что мои случайные спотыкания выглядели так, будто это я поддерживал её, а не наоборот. Гермиона оберегала моё достоинство — единственное, что я по-настоящему чувствовал своим и что мог защищать и лелеять.

Я не помню, когда она стала для меня такой важной. Она была той, за кого я цеплялся, когда возвращались кошмары и проклятая змея снова и снова бросалась на меня во сне. В те тёмные часы я был ребёнком, а она — взрослой, прогонявшей мои страхи. Это было не очень по-мужски — цепляться за женскую юбку, но по-мужски было признаться в этом.

Я начал бояться засыпать без нее.

— Профессор, могу я задать вам вопрос? — как-то вечером сказала Гермиона, прямо посреди очень хорошей книги, которую она мне читала. Я вздохнул.

— Если я отвечу, ты вернешься к чтению? Ты остановилась на самом интересном месте.

Ей хватило такта покраснеть.

— Это насчёт заклинания. Того заклинания.

Я собрался с духом. Она всё равно спросила бы. Лучше было выложить всё сразу.

— Давай, Грейнджер. Что ты хочешь знать?

Она закрыла книгу, отметив место пальцем.

— Когда ты узнал, какое заклинание я использовала, ты очень разозлился, — она продолжила: — Судя по тому, что я читала о заклинании Invenio et animo serveturus, оно — последняя попытка не дать душе покинуть тело.

— Это правда, насколько это возможно, — сказал я, немного поёрзав, чтобы устроиться поудобнее. Рана от укуса заживала и чесалась под повязкой, и единственным способом почесать её так, чтобы это не заметила ни одна целительница в Англии, было притвориться, что я ёрзаю. Обычно это срабатывало.

— Пожалуйста, не три повязку. Так рана будет заживать дольше.

Я издал горлом рычащий звук, смутившись из-за того, что меня поймали.

— Вернись к чёртовому вопросу, Грейнджер.

Она покраснела и опустила голову.

— Ну, дословный перевод заклинания звучит так: «Я найду твою душу и сохраню её в безопасности». Почему это так плохо? Я имею в виду… — Она сглотнула, не решаясь снова заговорить о той ночи. — Почему ты так разозлился из-за того, что я сохранила твою душу в безопасности?

Я собрался с мыслями.

— Видишь ли, Грейнджер, ты раскопала некоторые факты, но не всю картину. Заклинание Инвенио — очень старая магия. Изначально оно было создано для того, чтобы связывать брачные пары во время темных ритуалов.

У нее кровь отхлынула от лица, и, судорожно втянув воздух, она в ужасе зажала рот рукой.

— О нет! Мне так жаль… — В ее глазах выступили слёзы. — Я не знала всех подробностей. Я думала, что это заклинание сохранит твою магическую душу до тех пор, пока твоё физическое тело не исцелится. — Она была так расстроена, что я почувствовал, как меня мучает совесть. Сколько раз я сам сначала произносил заклинание, а потом думал о последствиях?

Я снова попытался стать наставником и ответил учительским тоном:

— Ещё одна причина помнить, что не все ответы можно найти в книгах, Грейнджер. На самом деле, тёмным заклинание делает намерение волшебника. В тёмных искусствах это заклинание используется волшебником, чтобы привязать к себе душу желаемой ведьмы. Пока он не освободит её, она будет неполноценной. И только этот волшебник мог дать ей доступ к её душе и всей полноте её магии.

— Я думаю, что в твоём случае ты вернула мою душу, но часть её осталась в тебе, в твоём магическом ядре. Твой патронус изменился с той ночи?

Она задумалась, затем вытащила палочку и воскликнула: «Экспекто Патронум!» В поле моего зрения появилась милая серебристая выдра. Она, глядя на меня любопытными умными глазами, игриво и довольно дерзко носилась вокруг моей кровати.

— Нет, он такой же, как был, — ответила Гермиона, внимательно наблюдая за ним. — Хотя, возможно, мне это только кажется, но он стал немного больше, — мы оба смотрели, как патронус резвится и заигрывает, до тех пор, пока Гермиона не отменила заклинание.

Когда он растворился в воздухе, от него, словно пылинки, отделились мерцающие искорки света и опустились на мою голову и плечи. Я почувствовал, как магия проникает в меня, и слегка вздрогнул. Гермиона задумчиво прикусила губу.

Я тоже задумался на мгновение.

— Возможно, часть моей магии слилась с твоей. Не хочу тебя расстраивать, но это может быть причиной того, что я так долго не могу оправиться от укуса Нагайны. Мое магическое здоровье не восстановилось в полную силу, поэтому физическое здоровье восстанавливается дольше.

Увидев ее пораженное лицо, я нехотя добавил:

— Но, нужно помнить, что Нагайна была отвратительно сильной магической змеей. Возможно, я так долго выздоравливаю потому, что мне вообще повезло остаться в живых, — я, как и Грейнджер, понимал всю иронию своего заявления, но мы оба решили, что благоразумие — лучшая часть доблести, и оставили все как есть.

Только проснувшись однажды ночью и неожиданно застав Гермиону, я понял, что она вызвала своего патронуса, чтобы тот охранял меня, и, когда выдра, подпрыгивая, носилась по невидимым дорожкам по кругу над моей кроватью, из нее вырывались на свободу потоки магии, похожие на воду, и впитывались в меня, как лучи серебристого лунного света.

Умная маленькая проказница догадалась. Её патронус был хранителем недостающих частей моей души.

Гермиона нашла способ восстановить мою душу, те её части, которые она, сама того не понимая, забрала себе той ночью в Визжащей хижине, когда пыталась вернуть меня к жизни. Гермиона возвращала мне недостающие части моей души, но, к сожалению, восстановленная магия имела побочный эффект в виде ночных кошмаров.

Справедливо, — подумал я. Я привык жить с кошмарами. С каждым днем по мере того, как моя душа восстанавливалась, я становился все сильнее. Вскоре моя магия была почти полностью восполнена, и с того момента мое физическое восстановление пошло просто чудесно.

Однажды, когда я проснулся, Гермионы рядом не было. Я сказал себе, что не скучаю по ней. Я просто привык, что она рядом. Я подождал полдня, прежде чем проглотить свою гордость и спросить Поппи, где она.

Поппи, запыхавшаяся и измученная, ответила:

— Северус, девочка упала в обморок прошлой ночью. Она заботилась о тебе днями и ночами несколько недель подряд, хотел ты этого или нет. Во время ужина она потеряла сознание, и я отправила ее в ее комнаты отдохнуть, приказав оставаться там, пока она снова не сможет двигаться. Она почти исчерпала свою магию, исцеляя тебя, неблагодарный ты негодяй.

Я непонимающе посмотрел на неё, пытаясь решить, стоит ли обижаться. Покачав головой, Поппи улыбнулась одной из своих редких почти-улыбок.

— Мерлин знает почему, но эта девушка неравнодушна к тебе, болван. Каждую ночь она возвращает тебе всё больше и больше твоей души. Она создала обратную реакцию в своём магическом ядре, и теперь истощается её душа. Я просто надеюсь, что однажды ты оценишь всё, что она для тебя сделала.

Затем Поппи одарила меня материнским взглядом, который я так хорошо знал. Выражение её лица немного смягчилось, и я вспомнил мадам Помфри из своей школьной жизни, ту, которая нам, мальчикам, втайне немного нравилась. Она нежно положила руку мне на плечо и сжала его.

— Дай себе передохнуть, Северус. Знаешь, однажды ты сможешь стать достойным этой девушки, если только наконец повзрослеешь, — с этими словами она оставила меня наедине с моими мыслями, и её каблуки, удаляясь, застучали по каменному полу.

Поппи была права. Мне нужно было повзрослеть. Может, я и был на двадцать лет старше её, но из нас двоих именно Гермиона всегда была более эмоционально зрелой.

Прошло почти две недели, прежде чем Гермиона достаточно поправилась для того, чтобы вернуться в лазарет. Я читал одну из её книг, когда её тень упала мне на ноги. Я досчитал до трёх, а затем поднял на нее глаза. Я знал, что это она, так же точно, как если бы кто-то объявил о ее приходе.

Она улыбнулась мне, и что-то в моем сдерживаемом «я» узнало ее душу в моей. И это было так просто. Я был рад ее видеть, и наши души, не способные на такие мелочи, как гордость и обман, соприкоснулись и поняли, что это правда. Мне не нужно было бояться насмешек или отказа. Я видел душу Гермионы. Ее намерения были чисты. Чистота и Северус Снейп не сочетались с детства, но тогда я был готов к чистоте.

Нежность и время. Лили сказала, что для исцеления мне понадобятся нежность и время. Как всегда, моя старая подруга была права. Времени у меня было в избытке. Постепенно и, признаюсь, поначалу неохотно, я позволил нежности проникнуть в мою душу. Я бы хотел сказать, что у меня было право голоса в этом вопросе.

Гермиона, дерзкая маленькая ни на кого не похожая девушка, сделала это. Одна улыбка за раз. Одно нежное прикосновение за раз. Одно мытьё волос за раз. Мерлин, эта девчонка любила запускать руки в копну этого чего-то на моей голове. Я позволял ей это. Она заставляла меня сдаться.

А потом были осторожные ласки в моменты, когда она помогала мне поддержать равновесие. Потом объятия, сначала робкие, а потом более крепкие. Мелочи, как в тот день, когда я с трудом встал и потянулся к ней, бормоча: «Иди сюда, женщина».

Гермиона ахнула, а потом обняла меня так крепко, что я подумал, что на моей недолеченной шее сейчас швы разойдутся. Её глаза сияли.

— Ты назвал меня женщиной! Повтори ещё раз, — восторженно сказала она, вытирая с глаз слёзы радости.

Я ухмыльнулся.

— Нет.

Глупая маленькая девочка. Женщина. Конечно, я отказал ей в её прихоти, но после я при каждом удобном случае называл её «женщиной».

А ещё были крепкие, без оглядки на правила, объятия. Всеобъемлющие, сжимающие грудь объятия, от которых у меня перехватывало дыхание и я жаловался, что она может давать Нагайне уроки, как правильно душить. Она нападала на меня сзади, подкрадывалась и обнимала так крепко, что я почти чувствовал себя обязанным пожаловаться. Почти.

Я скрывал свое удовлетворение и говорил ей, что не возражаю против её объятий как таковых, но чувствую, что другие пациенты могут чувствовать себя… обделенными ее вниманием. Не то чтобы я стал терпеть, если бы она обнимала кого-то ещё, заметьте. Я убеждал себя, что эти объятия были частью моей магической физиотерапии. Я хорошо умел себя убеждать.

В конце концов, как я мог сказать ей, что её крепкие, тесные объятия стали частью магии, которая теперь удерживала осколки меня вместе? Что толку быть настоящим супершпионом, если ты не можешь хранить секреты даже от самого себя?

А потом был первый поцелуй. Я скрытен по натуре, или по крайней мере, тогда был скрытным, так что не буду делиться низменными подробностями. Достаточно сказать, что, как и подобает мужчине, инициатором был я. То, что она пыталась вскарабкаться на меня во время поцелуя и после, может кое-что рассказать вам о моём мастерстве в поцелуях. То, что потом я позволил ей отвечать мне взаимностью, пока у меня не закружилась голова, да так, что взволнованная Поппи заставила меня принять успокоительное зелье, может кое-что рассказать вам о Гермионе.

* * *

Видите ли, как ни странно, пусть это и прозвучит извращенно, но после того, как Лили отвергла меня, я стал кем-то вроде демона секса. Страдая от её отказа, я обратился к Тёмным искусствам, чтобы дать себе волю, и исследовал все доступные мне аспекты секса. Мне это нравилось, но даже получая удовольствие, я знал, что они — бледная имитация того, как это могло бы быть с Лили. Как никто другой, я знал разницу между сексом и любовью.

Когда Лили погибла, мои физические потребности на какое-то время умерли вместе с ней, а чувство вины и угрызения совести загнали мои сексуальные желания куда-то ниже нулевой отметки. Пожиратели Смерти за глаза называли меня Тёмный Эстет, Целибат, я слышал, Беллатриса Лестрейндж любила называть меня «евнухом Дамблдора».

Моя репутация уберегала меня от худшего из того, что происходило вокруг меня. Теперь «Веселье» не вызывало во мне ничего, кроме ненависти к себе и отвращения. Я не занимался сексом, потому что секс был единственным самым близким понятием, которое я мог приравнять к любви, а я убил свою любовь. Моё травмированное либидо так долго оставалось в спящем режиме, что самоотречение стало моим образом жизни.

Я не стану ранить ваши нежные чувства подробностями нашей первой ночи в качестве любовников. Скажу только, что мы тихо читали вместе в моих покоях. Гермиона выглядела нежной и податливой, как котенок, сидя в моем большом кресле, поджав под себя ноги в носках. Признаюсь, я был полностью поглощен своим журналом по зельеварению.

Я бы сказал вам это, даже если бы это было не так. Только услышав тихий звук, я поднял взгляд и увидел, что она стоит передо мной и протягивает мне свою маленькую руку. Она выглядела хрупкой, но я знал, какая она сильная. От неё пахло дождём и свежей травой, и я просто знал, что на вкус она будет такой же восхитительной. Внезапно я понял, что хочу ее больше всего на свете.

Я молча поднялся, и мы пошли рука об руку к моей кровати. Моё сердце колотилось как бешеное, когда она раздевалась передо мной, и я смотрел на неё, как голодный человек смотрит на свою первую настоящую еду. Только когда она предстала передо мной обнажённой и смущённой из-за своего слишком худого тела и множества шрамов, я наконец сообразил, что нужно чарами снять с себя одежду и показать, что у меня тоже есть шрамы.

Несколько мгновений мы изучали друг друга. Не в сексуальном смысле, нет. Просто два человека, познающие друг друга, оценивающие, видящие, кто и что мы на самом деле. Она нежно коснулась моей Тёмной Метки, и впервые в жизни я понял разницу между жалостью и утешением. Она гладила мою кожу так, словно это было какое-то таинство. Никто никогда так не прикасался ко мне. До этого момента думал, что у меня есть опыт, но оказалось, я не был готов к чувственным прикосновениям, которые почти разрывали меня на части своей нежностью.

Она сказала мне, что я прекрасен, и мне захотелось ей поверить. Я сказал ей, что она красивая, и это было правдой. Я потерялся в этой надоедливой, чудесной маленькой ведьме, и мне пришлось это признать. Все мысли о предательстве Лили исчезли из моей жизни с последними следами моего самоконтроля.

Эта милая, прекрасная, умная, лохматая гриффиндорка имела наглость, имела глупость влюбиться в меня. И доказать это. Снова и снова. За несколько месяцев мои чувства ожили. Желание, надежда, удовольствие. Всё, что я ассоциировал с Лили, теперь ассоциировалось с Гермионой, и, более того, в глубине души я знал, что Лили была бы рада за меня. В конце концов, она знала, что ждёт меня, если я позволю этому случиться.

Мое молчание и самоотречение теперь казались мне такими же изжившими себя и ненужными, как и Темный Лорд. Оказалось, что в моей жизни не было причин сдерживаться, кроме глупой, упрямой гордости, которую я так долго носил на себе, что она с успехом могла бы сойти за наложенное на меня заклинание Муффлиато. Гермиона отменила его, и я понял, что на самом деле по нему не скучаю. По крайней мере, не с ней.

Когда наших исследующих рук стало недостаточно, в дело вступили наши губы. А когда перестало хватать и их, я подхватил её на руки, зная, что потом у меня будет болеть спина, и положил на кровать. Протянув ко мне руки, Гермиона одарила меня самой озорной улыбкой, которую я когда-либо видел, и я услышал, как из моего горла вырвался звук, похожий на нечто среднее между приказом и мольбой.

Наконец, в ее объятиях я снова обрел свой голос. Мой рык, мое мурчание, мои крики, мои мольбы, мои требования, мои бормотания — все это было для Гермионы, и я чувствовал, как моя душа поет. Кто бы мог подумать, что Северусу Снейпу понравится грязно выражаться во время секса? И что Гермиона Грейнджер будет подстрекать его? Уж точно не сам Северус Снейп.

Мне хотелось сделать наш первый раз с Гермионой настолько хорошим, чтобы она захотела повторить это со мной. Много раз. Только после первого толчка я понял, что это был её первый раз. Полный стоп. При моем первом восхитительном погружении она издала удивлённый возглас удовольствия и боли, настолько изящный, что мне пришлось закрыть глаза и очень сильно сконцентрироваться на перечислении двенадцати видов использования драконьей крови. Прошло некоторое время, прежде чем я смог продолжить.

Что ж, для меня это было очень-очень давно, и я так разволновался от ощущений шока и невыразимого удовольствия, что всё почти закончилось едва начавшись.

Я помню, как наши взгляды встретились, когда мы двигались вместе, находя свой собственный ритм, а звуки, которые она издавала, заставляли меня чувствовать себя самым талантливым любовником на свете. Гермиона сделала молчаливое приглашение, и я не смог удержаться от того, чтобы заглянуть в её мысли.

Это было странное ощущение — смотреть на себя её глазами, но я могу сказать вам, что никогда в жизни я не выглядел таким красивым. Или таким счастливым. Или таким любимым. Или таким смиренным, как тогда перед лицом этого готового на все, великолепного существа, двигающегося под мной, любящего меня. Любящего меня.

Я дрожал, готовый взорваться от счастья. Я чувствовал, как наша магия кружится вокруг нас, пока мы стремились к взаимному удовлетворению. Душа к душе, тело к телу, я был любим. Северус Снейп, жирноволосая летучая мышь из хогвартских подземелий, бывший Пожиратель Смерти, был любим и чувствовал себя первым человеком на земле, испытавшим это.

Когда наша страсть достигла своего поразительного пика и заставила нас обоих задыхаться и всхлипывать от ее силы, Гермиона улыбнулась мне, и ее лицо озарилось тем же сиянием, которым я наградил ее в ответ. Сила тяжести заставила слезы скатываться по ее волосам, и я нежно вытирал их. Это не она плакала из-за потери девственности, это я плакал, вновь открыв для себя способность любить.

Кажется, я немного потерял голову. Кажется, я сказал: «Я люблю тебя, Гермиона Грейнджер» — в ту ночь. Кажется, я повторял это снова и снова, пока это не стало новым заклинанием, подвластным только мне. Я схватил перо и написал это на её влажной коже, пока она визжала от щекотки. Я написал это мелом на доске в кабинете зельеварения. Кажется, я распахнул окно и прокричал это в морозную ночь. Ладно, я немного опьянел от секса. Которого у меня не было очень, очень, очень давно. Я много смеялся. Я был бесконечно влюблен.

Теперь я знал, что нахожусь там, где и должен быть, как говорила Лили. Я больше не чувствовал, что предаю её память. Я чувствовал только благодарность за то, что она отправила меня обратно к этой тёплой, неистовой, неукротимой, заботливой, любящей маленькой львице, и будь я проклят, если позволю чему-то заставить Гермиону думать иначе. Мою Гермиону, которая считала, что я способен достать ей Луну.

После того как мне предоставили выбор, я решил вернуться к преподаванию зельеварения со следующего семестра. Меня не просили вернуться на пост директора, и я был вполне доволен этим решением. Господа Поттер и Уизли вернулись в Хогвартс, чтобы продолжить прерванное обучение. Я терпел их. Гермиона умоляла меня об этом. Конечно, она тоже вернулась, чтобы закончить последний учебный год. Я умолял её об этом.

Для обычных учеников Хогвартса я почти не изменился. Я был всё тем же язвительным, угрюмым, суровым, мелочным, неприятным и сальным типом, каким был до смерти Тома Риддла. Я стал относиться к людям по-другому только из-за Гермионы. Разве я мог иначе? Без неё я был почти беспомощен. Став частью моей магической души, она стала частью меня самого.

Однако это не значит, что у меня не было неприятных моментов. Гермиона рассказала мне, что во время маггловских войн у солдат иногда развивалось так называемое посттравматическое стрессовое расстройство. Полная чушь, — усмехнулся тогда я. Ты делаешь то, что должен, ты выживаешь, ты идёшь дальше. Если ты ломаешься, то только потому, что сам того захотел.

В первый раз, когда это случилось, я просто что-то бубнил себе под нос, обучая второкурсников, как варить бодрящее зелье. Внезапно моё сердце начало бешено колотиться. Я начал задыхаться, пот полился с меня ручьями, и мне показалось, что я сейчас потеряю сознание. Пока ученики с нарастающим ужасом смотрели на меня, я, пошатываясь, вышел из класса и в ужасе направился в лазарет.

По пути я встретил Джиневру Уизли, она шла мне навстречу и побледнела, увидев, что её некогда ненавистный бывший директор школы весь покраснел, держится за стену и хватается за грудь.

Сострадание пересилило в ней воспоминания о прошлом годе, и она побежала, чтобы сократить разделяющее нас расстояние. Она выглядела испуганной, когда приблизилась.

— Мерлин, профессор Снейп, что случилось? Я могу чем-нибудь помочь? — проблеяла она, и её страх усилил мой.

— Гермиона, — это имя было моим защитным заклинанием, моей литанией, моей мантрой. — Гермиона, — мисс Уизли убежала обратно по коридору, а я прислонился к стене, дрожа и впервые в жизни молясь о том, чтобы не умереть. Я услышал топот бегущих ко мне ног и повернулся, задыхаясь и хватая воздух ртом, как будто пробежал марафон. Ко мне прибежала моя Гермиона, а мисс Уизли не отставала от неё.

Гермиона. Благослови её небо. Она точно знала, что происходит, и стояла рядом со мной в коридоре, обнимая меня и успокаивая, пока приступ паники не прошёл. Она говорила со мной о любви, радости, доверии и единении. Она говорила о будущем и о бессмысленных, глупых вещах, таких как зелья, кроссворды, книги, которые мы читали вместе, и о мыши, которую её уродливый фамильяр поймал вчера вечером.

Она успокаивающе гладила меня по спине. Она целовала меня в щёки и проводила руками по моим волосам. Она говорила о том, какими шелковистыми они были теперь, когда я регулярно пользовался её шампунем, о том, насколько лучше, мягче стали её кутикулы с тех пор, как я варил ей специальный крем для потрескавшихся рук.

Она рассказала мне, как Поттер во время обеда так сильно рассмешил Уизли, что у того тыквенный сок пошел носом. Она рассказала самую дурацкую шутку, которую я когда-либо слышал. Спасибо мистеру Долгопупсу. Я невольно рассмеялся, и железный обруч, тисками сжимавший мою грудь, ослабел.

Гермиона изливала свою любовь, уважение и преданность в моё изголодавшееся по ним сердце, и я с благодарностью их принимал. Я задавался вопросом, смогу ли я когда-нибудь насытиться её проявлениями любви? Мы так и стояли, как изваяния, почти пятнадцать минут, пока заканчивались и начинались уроки, а ученики и учителя проходили мимо, глядя на нас, но не осмеливаясь на комментарии.

Это случалось нечасто, но когда это происходило во время уроков, или собраний персонала, или во время пополнения запасов зелий, я спешил в тот класс, где она в тот момент была, распахивал дверь и судорожно мотал головой, пока не находил её, уже встававшую со своего места и спешащую подойти ко мне.

Полагаю, что довольно быстро мы стали привычным зрелищем для обитателей замка. Большой и злой мастер зелий, цепляющийся за миниатюрную гриффиндорку, ее мягкий голос ослаблял тиски вокруг моего горла и сердца. Я не чувствовал вины за то, что забирал ее с уроков.

Моя дорогая маленькая отличница так сильно опережала всех, что могла бы проспать остаток учебного года и всё равно получила бы высшие баллы на всех выпускных экзаменах. Я оправдывал её отсутствие тем, что мне она была нужнее, чем им.

На самом деле, я больше никогда не чувствовал себя виноватым. Я провел столько лет в вынужденном одиночестве из-за чувства вины, притворяясь, что это мой выбор. А теперь то, что я на кого-то могу положиться стало казаться мне самой естественной вещью в мире. Никто не осуждал меня за это. На самом деле, как только Минерва, благослови её небо, оправилась от шока, узнав, что её любимая маленькая львица делит жизнь и постель с главой Слизерина, она стала нашим самым верным союзником. Это было приятно. Это было поддержкой.

Поскольку формально Гермиона всё ещё была студенткой, она ела вместе со своими друзьями за гриффиндорским столом. Мне же приходилось есть за преподавательским столом, но я редко отрывал от неё взгляд, желая убедиться, что она хорошо поела. Я прикасался к ней на уроках зельеварения, иногда я читал целые лекции, положив руки ей на плечи.

Некоторые болтали что-то о том, что нам нужно «найти комнату». Другие смеялись и шептались о том, что я был настоящим собственником. Еще кто-то шептал, что студентка таким образом «заслуживала» себе привилегии. Я поставил на место одного из этих умников, попросив других профессоров проверить пару работ Гермионы. Я не собирался давать поводов в ней сомневаться.

По правде говоря, я опирался на неё, чтобы набраться сил. Мои цепляющиеся за ее руки свидетельствовали о том, что это я нуждался в поддержке, а не наоборот. Возможно, я был немного собственником, но она никогда не отказывала мне. Она любила меня. И прежде чем ты, дорогой читатель, обвинишь меня в том, что я размяк, я скажу: ну и что? Что хорошего мне принесло то, что я годами был таким жёстким?

Мы ходили вместе по школьным коридорам, как мастиф, сопровождающий котенка. Ее ладонь всегда была в моей. Но на самом деле это она сопровождала меня. Это было для моего спокойствия, а не для ее. Мне приходилось прощаться с ней у двери класса, целовать ее в лоб и ждать окончания занятия, чтобы отвести её на следующий урок.

Она всегда понимала мои мотивы. Для мужчины, так долго жаждавшего любви, я был жадным и ревнивым, и даже её занятия не имели наглости отнимать её у меня.

По вечерам она рассказывала мне о своих занятиях, открытиях и достижениях. Я хвалил её за ум и сочувствовал её разочарованиям в ее друзьях-мальчишках и их рассеянности. Я сказал ей, что не против, если они будут иногда приходить в мои покои, чтобы заниматься вместе с ней. Я изо всех сил старался говорить искренне. Что толку быть изменившимся человеком, если ты не меняешься?

Ученики исподтишка наблюдали за нами и редко, но все же отпускали комментарии в наш адрес и в нашем присутствии. Гермиона защищала меня, когда в наш адрес летели не самые доброжелательные фразы. Преподаватели оставили меня в покое. Что они могли сказать? Мы оба были взрослыми. Мы оба были героями войны.

В конце концов мне пришлось отвести в сторону своих обиженных и смущённых слизеринцев и напомнить им, что если они будут издеваться над Гермионой, то их учёба в Хогвартсе закончится. Они были недовольны мной. Они больше не уважали меня, но это не так сильно расстроило меня, как могло бы. Я решил не обращать внимания на пренебрежительные замечания большинства членов моего факультета.

Теперь я был сам себе хозяин. Ну, я был мужчиной Гермионы, и эта мысль меня вполне устраивала.

Ночью я упивался нашей недавно открытой чувственностью. Гермиона была бесстрашной маленькой распутницей в моей постели, и я провел половину занятий по зельеварению, придумывая новые удовольствия, которые можно было бы попробовать с ней.

— Сегодня у меня возникла мысль… — начинал я, понижая голос до низкого тембра, который заставлял ее очаровательно ерзать. Она всегда встречала мои предложения с энтузиазмом. Она никогда не говорила «нет». Она вдохновляла меня.

Ей нравился звук моего голоса, и поэтому я говорил ей в порыве страсти такие вещи, которые никогда не говорил ни одной живой душе. Она поощряла меня быть более откровенным. Мне нравилось, как она реагировала на меня, и, конечно, я бесстыдно этим пользовался. То, что я изменился, не означало, что я перестал быть слизеринцем.

Меня воодушевляла моя искренняя потребность в ней и её неутолимое желание быть со мной. Мы писали наши страсти на телах друг друга огненными чернилами.

Мы не делали ничего скрытного или грязного. Никаких непристойных ласк в замковых нишах или отвратительных свиданий в общественных местах. Мы говорим о женщине, которую я люблю, если вы не против. Мои намерения были благородными, даже если фантазии, которые мы разделяли, — нет. В тот день, когда я понял, что у меня серьёзные проблемы, она села ко мне на колени, обняла меня за шею и хрипло прошептала: «Сегодня я подумала…»

Похоже, мисс Грейнджер в тот день была очень плохой девочкой и заслужила наказание. Наказание, которое нужно было привести в исполнение, предварительно обязательно положив ее на мои колени. О, в какие милые, озорные игры мы с ней играли. Я узнал, что могу заставить мою маленькую львицу мурлыкать, если прошептать ей на ухо несколько тщательно подобранных слов. Я также обнаружил, что могу заставить её рычать, если сопроводить эти слова лёгким прикосновением пальца. И каждую ночь я засыпал в изнеможении, думая: «О, Мерлин, мне пора начать приводить себя в форму, если я хочу и дальше справляться с этим…»

Я жил, чтобы служить ей.

* * *

В те выходные в Хогсмиде было холодно и ясно, и мы с Гермионой шли по улице, держась за руки. Меня больше не волновали сплетни. Если волшебный мир не одобрял союз Мозга Золотого Трио с Ублюдком из Подземелий, то чёрт с ним. Со временем мнение людей изменится. Мир изменился. Я изменился. И они изменятся. Да, я всё ещё мог быть ублюдком в классе, но не беспричинно.

В маленьком кармане моей мантии в коробочке лежало кольцо, и я собирался сделать кое-что важное. Скажи вы мне два года назад, что я соберусь это делать, я проклял вам яйца и сорвал бы вашу доставку в больницу Святого Мунго, чтобы вам не смогли пришить их обратно. В тот вечер я собирался сделать ей предложение, опустившись на одно колено.

Иронично, не правда ли? Да, я собирался попросить ведьму выйти за меня замуж. Я знал, что она согласится, но хотел сделать это особенным образом. Признаюсь, я немного самодовольно улыбался при мысли о том, как её прекрасные глаза загорятся от моего романтического жеста, а в уголках глаз появляются слёзы, когда я надену кольцо ей на палец.

Падал лёгкий снежок, и Гермиона легонько подрыгивала, пиная ботинками сугроб у наших ног. Она любила снег; будучи родом с юга Англии, она нечасто его видела, и здесь, в Шотландии, он всегда её удивлял. Она улыбалась мне и рассказывала о новом магазине в Хогсмиде, который хотела посетить. Теперь, когда война закончилась, в Волшебной Британии случился бум, и новые магазины открывались почти каждый день. Я был очень снисходителен; теперь, с Гермионой я часто был снисходителен.

Мы повернули за угол, и я наклонился, чтобы лучше её расслышать, когда первое заклинание «Экспеллиармус» сбило меня с ног. Моя палочка покатилась по обледенелой земле. Я с трудом поднялся, голова кружилась, и я увидел, как Макнейр замахивается для следующего заклинания. Я увидел блеск масок, когда он и ещё трое бывших Пожирателей Смерти окружили нас с Гермионой. Это была месть Слизерина. То, что Том Риддл был мёртв, не означало, что не осталось его последователей, которые стремились продолжить его дело. Предатель и самая ненавистная грязнокровка (их слова, не мои) мы были их главными мишенями.

— Акцио, палочка! — крикнул я, и моя палочка с даром влетела в мою раскрытую ладонь. — Редукто! — Моя колдовская сила была такой же мощной, как и всегда, но я был медленнее, чем в предыдущих схватках. Жестокий страх, заставлявший поджиматься яички, который обострял мои рефлексы в годы войны, больше не был частью моей жизни.

Другими словами, я промахнулся в Макнейра на целую милю. Долгие месяцы восстановления после травм, улучшившийся аппетит и регулярный секс с любимым человеком привели к тому, что я стал ленивым, как кот, и утерял ловкость и скорость. Макнейр легко уклонился от проклятия, и мой слизеринский мозг заставил меня пообещать себе, что я снова начну практиковаться в дуэлях, если мне удастся выжить.

Притянув Гермиону к себе, я закричал, чтобы другие ученики вокруг меня пригнулись, но, к моей тайной гордости, несколько из них подняли свои волшебные палочки, чтобы защитить нас. Я слышал, как заклинания и проклятия летели направо-налево и в центр, и боялся, что в своём пылком желании защитить нас они проклянут нас или друг друга.

Мне не нужно было беспокоиться. Джиневра Уизли бросила в одного из Пожирателей Смерти заклинание такой силы, что его отбросило и впечатало в кирпичную стену магазина. Он не поднялся. Остальные трое вели ответный огонь, хотя и довольно осторожно. В толпе было довольно много моих слизеринцев, а Пожиратели Смерти не хотели навредить своим.

С ловкостью, которая делала его таким грозным противником на войне, Макнейр сумел увернуться от очередного потока заклинаний и проклятий, и выстрелил Круцио в такое количество учеников, какое только могли охватить его чары. Я услышал разносящиеся в воздухе крики, когда дети, находившиеся под моим присмотром и ответственностью, падали, испытывая мучительную боль, из-за которой Непростительное проклятие получило своё название.

Гермиона и мисс Уизли отменяли заклинания так быстро, как только могли, но Гермиона в основном держала щит на мне, пока я сражался со своими бывшими «товарищами». Ситуация изменилась, когда одного за другим мы одолели Пожирателей Смерти. Возможно, я и был немного медлителен, но я всё ещё мог проклясть любого, как чертов сукин сын.

Мне следовало быть осторожнее, но я услышал крик слева от себя и на секунду отвёл взгляд от Гермионы. Макнейр нацелился на меня быстро и смертоносно, как гадюка. Гермиона прокричала моё имя, когда он направил на меня палочку, чтобы бросить Смертельное проклятие, и, прежде чем я успел ее перехватить, бросилась передо мной.

Дьявольски улыбнувшись, Макнейр перевел палочку на нее и взревел: «Анима Кедавра!» Яркий фиолетовый луч, вырвавшийся из его палочки, попал Гермионе прямо в грудь. Она упала на землю в самой страшной тишине, которую я слышал со времен своего путешествия в страну смерти. Словно мир остановился, и единственным звуком в нем было моё собственное хриплое дыхание.

— Гермиона? — прошептал я, наклонившись над ней. — Открой глаза, Гермиона. Открой глаза сейчас. СЕЙЧАС ЖЕ! Энервейт! — Я отчетливо помню, как командовал ею. Она всегда потворствовала мне, так почему я должен был думать, что она не станет этого делать в тот момент?

Остальные стояли вокруг нас и плакали. Я не помню ничего, кроме Гермионы. Я прижимал её безжизненное тело к груди, рыдая и умоляя: «Очнись, любимая. Это я. Это Се… Северус. По… пожалуйста, очнись ради меня, пожалуйста… пожалуйста». Я смотрел на её лицо и кричал от боли, видя её спокойное, мирное, безучастное выражение. «Только не снова», — подумал я. «Нет, нет, только не снова».

Мир погрузился во тьму, когда последнее заклинание, когда-либо выпущенное Макнейром, попало в меня. Оно вырубило меня, прежде чем на него обрушился шквал проклятий подоспевшего подкрепления в лице Поттера, Долгопупса и Уизли. От Макнейра мало что осталось, но бойцам АД удалось доставить его остатки в Азкабан до того, как я пришёл в себя. Мне сказали, что ему никогда не позволят выйти, но я-то знаю, что они просто побоялись, что я доберусь до него раньше авроров.

* * *

Я скажу вам, я просто ненавижу просыпаться в больничном крыле Хогвартса. Мерлин знает, что я делал это чаще, чем мне хотелось бы признать, и Поппи Помфри, вероятно, знает моё тело лучше, чем даже Гермиона. Гермиона. Осознание пришло ко мне, когда я пришел в себя, и мой резкий отчаянный возглас привлёк Поппи к моей кровати.

В кои-то веки она не квохтала надо мной, как наседка. Она села рядом со мной и молча протянула мне зелье от боли. Я быстро выпил его, надеясь, что оно поможет заглушить боль и заполнить пустоту в моём сердце, которую раньше занимала Гермиона.

— Северус, я хочу, чтобы ты подготовился, — тихо сказала Поппи, и я заметил, что ей трудно смотреть мне в глаза. — Я не знаю, как тебе это сказать…

— Она умерла, — я сам удивился тому, каким ровным, спокойным и бесцветным был мой голос. Вы едва ли смогли бы расслышать мои сдавленные рыдания.

Поппи положила тёплую руку мне на плечо. Глубоко вздохнув, она покачала головой:

— Нет, она жива, Северус.

Я вскочил с кровати так быстро, что меня чуть не стошнило от головокружения. Я справился с этим и закричал:

— Где она? Мне нужно её увидеть!

Взгляд Поппи невольно метнулся к двойным дверям в конце коридора. Я сглотнул. Я уже бывал за этими дверями в те времена, когда шпионил. Туда помещали только самых тяжёлых и неизлечимых пациентов. Я пошёл вперёд.

— Почему она не в Святом Мунго? — возмутился я.

Поппи почти бежала за мной, пытаясь догнать меня своими короткими шажками.

— Ей здесь тоже хорошо, Северус, — она потянула меня за руку, пытаясь остановить, когда я потянулся к двери.

— Ничего нельзя сделать, Северус, — она убрала руку и отвернулась. — Прости, — её голос слегка дрожал.

*Луи Армстронг — «What a Wonderful World». Перевод — Виктор Кириллов

Ах, боги. Кого боги решили погубить, того они сначала сведут с ума, или что-то в этом роде, — эта мысль навязчиво крутилась у меня в голове, пока я смотрел, как Поппи открывает дверь в закрытую палату, где покоились мои сердце и душа. Я вошел, пытаясь сглотнуть, потому что горло пересохло и болело.

Я услышал её неровное дыхание, и мой взгляд упал на Гермиону. Она лежала на большой кровати неподвижно, как мёртвая. Белая вуаль закрывала всё её тело, так что с моей точки обзора она казалась такой же призрачной, как невеста из сна.

— Вуаль — это защитное приспособление, — прошептала Поппи, как будто Гермиона могла услышать её и обеспокоиться. — В ней заключена магия жертвы. Заклинание Кедавра, примененное к Гермионе, было создано для того, чтобы вырывать из тела волшебника его магическую душу.

Я кивнул. Я много раз видел, как Риддл использовал это заклинание. Оно было разновидностью Авада Кедавры и, следовательно, не оставляло следов, и было таким же разрушительным. Вместо того чтобы отнять жизнь у тела, оно отнимало магическую жизненную силу — сущность души ведьмы или волшебника.

Как ни странно, волшебники часто восстанавливались после него. Да, у них практически не оставалось магических сил, но они часто выживали и со временем учились жить без магии.

Однако смертность ведьм от проклятия Анима Кедавра была гораздо выше. Внутренняя магия ведьм была частью их души, поэтому без магии душа со временем «отделялась» от физического тела и рассеивалась. Ведьмы просто исчезали, превращаясь в безмагическую, бездушную оболочку.

Это был последний акт мести некогда могущественных Пожирателей Смерти Тома Риддла. Если бы Гермиона оказалась дальше от Хогвартса, она была бы уже мертва. К счастью, Поттеру, Уизли и его сестре Джиневре удалось достаточно быстро доставить нас обоих в лазарет, где Поппи остановила начавшееся действие проклятия, но ущерб, увы, был нанесен.

Пока я был без сознания, она погрузила Гермиону в зачарованный сон, чтобы замедлить процесс. Полностью осознавая происходящее, жертва проклятия еще больше расстраивалась, что, в свою очередь, ускоряло рассеивание магической души. Моя спящая красавица, моя Гермиона, была похожа на сказочную героиню, окутанную пеленой вечного покоя.

Магическая вуаль «удерживала» магию в её теле, но это было всё, что она могла сделать. Это равносильно тому, как если бы вы сели на бладжер и не давали ему улететь. Как только завеса будет снята, магия, а значит, и душа Гермионы, в течение нескольких часов исчезнет, и в зачарованном сне больше не будет необходимости. Гермиона погрузится в магическую кому и никогда не очнётся.

Моя любовь оказалась в ловушке под вуалью, из-под которой она никогда не восстанет, никогда не оправится. Если я не смогу найти контрзалинание, то буду обречён смотреть, как она увядает и умирает. Я пообещал ей — пообещал себе, что этого не случится. Я проигнорировал совет Поппи отдохнуть и прийти в себя и взялся за дело.

Почти месяц я лихорадочно изучал это заклинание. Я перерыл личную библиотеку директора, запретную секцию мадам Пинс и свою собственную впечатляющую коллекцию книг. Чёрт, я даже проглотил свою гордость и отправился в поместье Малфоев, где Нарцисса с радостью предоставила мне свободный доступ к обширной коллекции по тёмной магии Люциуса.

Драко, в редком проявлении щедрости, закатал свои изящные рукава и помог мне с исследованиями. Я не нашел ничего, что мог бы использовать. Ни заклинание, ни чары, ни контрпроклятие, ни зелье… ничего не могло обратить его вспять, и лишь немногие могли хотя бы чуть-чуть замедлить его.

«Анима Кедавра» было сравнительно недавним творением, созданным специально для уничтожающего арсенала Пожирателей Смерти. Большинство заклинаний, созданных во время прихода к власти Тома Риддла, были созданы без возможности применения контрзаклинаний — считалось, что в них никогда не будет необходимости.

По иронии судьбы, это было почти такое же заклинание, которое Гермиона использовала, чтобы спасти меня в Визжащей хижине. Вместо того чтобы привязать душу к другому человеку, «Анима Кедавра» отделяла душу от тела, выкачивала и отталкивала её от владельца.

Если я не смогу найти способ сохранить её магическую душу, вуаль никогда нельзя будет снять. Я даже пытался воссоздать заклинание Гермионы «Invenio etanimo serveturus», но всё, что произошло, — это то, что моя собственная магическая подпись потревожилась внутри меня, и я несколько дней чувствовал себя плохо.

Каждую ночь я приходил в лазарет и, измучанный отчаянием, часами сидел рядом с Гермионой. Мой гнев, черный, изменчивый и горький, вернулся. Поттер и Уизли приходили навестить ее, и я был резок и бессердечен с ними, обвинял их, выплескивал на них злость, потому что это было единственное, что помогало мне чувствовать себя лучше. Я ненавидел себя за это. Гермиона была бы огорчена, узнав, что я так плохо к ним отношусь.

Они мрачно терпели моё настроение до тех пор, пока у меня не закончились силы злиться на них, и в конце концов мы заключили шаткий мир. Устав от натянутых разговоров о квиддиче и бесчисленных чашек чая, мы начали осторожно делиться историями о Гермионе. И неизбежно перешли к теме последнего года перед поражением Риддла.

Поттер и Уизли восполнили пробелы в рассказах Гермионы о том, как они выживали в бегах. Их любовь и восхищение Гермионой были очевидны, и я почувствовал абсурдную нелепую собственническую гордость. С их слов, она была отчасти валькирией, отчасти ангелом-мстителем, отчасти матерью семейства, пока они втроём скрывались. По сути, она поддерживала их жизнь в те отчаянные времена, когда казалось, что они одни против всего волшебного мира и Тьма может восторжествовать.

Некоторые из их рассказов заставили меня содрогнуться. Я был в ужасе от того, что этих троих молодых людей отправили на невыполнимую миссию, несмотря на огромные трудности, чтобы завершить работу Дамблдора. Я мысленно проклинал старого дурака за то, что он не подсказал им, что искать и что делать. Меня также поразил тот факт, что и Поттер, и Уизли открыто признались, что Гермиона, по сути, всё поняла и помогла им пройти через это и выжить.

Гермиона почти никогда не говорила о том годе, а когда говорила, то шутила о какой-нибудь глупости, которую сделал Уизли, или преуменьшала опасность. Моё сердце разрывалось от боли за мою маленькую львицу. Я знал, как она была напугана, но несмотря ни на что она была такой чертовски храброй, что я почти преклонился перед ней. Я слушал рассказы Поттера и представлял себе Гермиону, которая упорно вела их вперед, защищала, присматривала за ними и делала всё, что в ее силах. Какая женщина! Моя храбрая гриффиндорская девочка.

Взамен я рассказал Поттеру немного о Лили. Он сиял, когда я рассказывал о ее вере, преданности, любви к семье. Я обнаружил, что могу говорить о Лили без старой знакомой боли. Мое сердце вернуло любовь к Лили на свое место. Поттер в ответ рассказывал о Гермионе и некоторых подвигах, о которых не знал даже я. О большинстве их приключений среди учителей ходили легенды, но некоторые из более нежных и важных историй так и остались в тайне в сердцах мальчиков.

Несколько вечеров мы втроём провели у постели Гермионы и разговаривали. Иногда кто-то из них внезапно вставал и уходил, чтобы вернуться позже с покрасневшими глазами и смущёнными извинениями. Иногда это был я. В конце концов я попросил их оставить меня с Гермионой наедине. Разговоры о ней в таком тоне напоминали мне поминки, как будто они уже приготовились к неизбежному.

Чувство вины, страх и горе преследовали меня каждый миг бодрствования. Поппи заставляла меня есть и спать — этому магически способствовала Минерва. Как моя работодательница и, чего греха таить, бывшая учительница, коллега и подруга, она имела полное право заставлять меня. Я подчинялся ее доводам. Если моя магия ослабнет, она станет слишком нестабильной и неспособной помочь Гермионе.

Прошел второй месяц, и состояние Гермионы начало стремительно ухудшаться. Она становилась все бледнее, все прозрачнее. Чем больше она бледнела, тем отчаяннее я пытался услышать ее голос. Я терял ее. Кошмары вернулись, и это пугало меня. Кто облегчит мою боль, кто утешит меня, если моей Гермионы не будет рядом?

Я нехороший человек. Я эгоистичен, мелочен, упрям, собственнически настроен и инфантилен. Я слишком умён, чтобы игнорировать собственные недостатки, и слишком прагматичен, чтобы считать, что жизнь справедлива. Но мне дали второй шанс. Я должен был вернуться в мир живых по какой-то причине, и эта причина заключалась в том, чтобы найти способ спасти Гермиону. Я говорил себе об этом в начале каждого дня и напоминал себе об этом, сидя рядом с Гермионой в конце каждого вечера.

* * *

Лили стояла на перекрёстке, где мы встретились в ту ночь, когда Гермиона спасла мне жизнь.

— Сев, ты это упускаешь, — сказала она.

Я кивнул, слишком уставший, чтобы спорить. Я провел рукой по своему заросшему щетиной подбородку. Сон огласил шуршащий звук.

— Я знаю. Я не могу это найти, — мы снова играли в ту старую игру из моих снов, гоняясь за ненайденным. — Я даже не знаю, где искать.

Лили покачала головой и с поразительной для мёртвой женщины силой ударила меня в грудь так, что я отшатнулся и взвыл: «Оуч!» Я раздражённо потёр пострадавшую грудь.

— Какого чёрта ты это сделала? — Я услышал в своём голосе жалобные нотки и возненавидел себя за это.

Раздражённая Лили закатила глаза и прицокнула языком. Она возразила:

— Я показываю тебе, куда смотреть, Сев! Честное слово, когда ты успел стать таким бестолковым? — Она проворчала, — Ты начинаешь говорить как злодей из пантомимы. Думай, Сев! Нежность и время, помнишь?

— Что? — спросил я. — Время и нежность. Откуда это? — Я огляделся. Я был один посреди унылого и пустого пейзажа.

Я проснулся, вздрогнув, и сон рассеялся, пока я пытался вспомнить его детали. Я заснул в кресле рядом с Гермионой. У меня сильно болела шея, и мне нужно было в туалет.

Я встал, оцепеневший и одурманенный коротким тяжёлым сном, и посмотрел на свою любовь. Она была неземным духом, облачённым в мягкую белую вуаль. Я едва видел, как её дыхание колышет волшебную ткань, и вздохнул, чувствуя себя таким одиноким и опустошённым, что на мгновение мне показалось, что я сейчас заплачу.

Осторожно наклонившись, я нежно поцеловал ее прохладные губы. Вуаль мягко и шелковисто прижалась к моим губам.

— Не оставляй меня, — прошептал я и подавил рыдание. — Драгоценная девочка. Гермиона, вернись. — Слеза упала с моего глаза и скатилась с вуали, как ртуть. В этот момент я, кажется, потерял надежду.

Я выпрямился и почувствовал, как заколотилось сердце. «Мерлин, — простонал я про себя, — только не очередная паническая атака!» Я сжал в кулак ткань мантии над своим колотящимся сердцем, в том самом месте, куда Лили ударила меня во сне. Моё сердце… моё сердце…

Ярость и боль захлестнули меня, и я задыхался. Вдруг в моей голове раздался звон.

— Моё сердце! — воскликнул я. Даже не задумываясь о причинах и следствиях, я схватил свою палочку. — Ты забрала моё сердце, но вернула его, — сказал я, и тут же яростный стук ослаб, а голова прояснилась. — Ты вернула его, — торжествующе прокричал я. Я поднял палочку над бездействующей Гермионой и крикнул: «Expecto Patronum!».

Из моей палочки, сбив меня с ног, вырвалась большая выдра. Ослепительно яркий свет залил комнату.

— Черт возьми! — воскликнул я, настолько потрясенный этим патронусом, что чуть не выронил палочку. Выдра была огромной, гораздо большей той, что была у Гермионы. Когда патронус встряхнулся, с его тела полетели огромные капли чего-то похожего на серебристую воду и упали мне на плечи.

Я вздрогнул, почувствовав, как моя магия мерцает, приняв форму патронуса. Несколько капель попало на Гермиону, но скатились с магической вуали, как вода со спины утки, не позволив Гермионе поглотить заклинание.

Я потянулся вниз, ухватился за край длинной белой вуали и попытался приподнять ее, но это было все равно что пытаться поднять здание за стену. Заклинание обволакивало ее, как вторая кожа.

— Проклятье! — выругался я про себя. Я напрягся, пытаясь приподнять ткань, но она не сдвинулась с места. Я позвал Поппи, но никто меня не услышал.

Я послал ей своего нового патронуса.

— Немедленно иди сюда… Мне нужно снять вуаль…

Прошло несколько мгновений, и моё нетерпение и тревога переросли в разочарованный гневный вой, и я успокоился, пытаясь собраться с мыслями.

— Ты забрала моё сердце, но вернула его, — прошептал я, обращаясь к своей душе, отчаянно желая понять, что моё сердце пытается сказать моей голове.

Моя душа. Моя душа была частью души Гермионы. Что там говорила Поппи? Её душа вплелась в мою. Её душа была частью меня. И было что-то ещё… что-то, что ускользало от меня…

Я быстро провел палочкой над неподвижным телом Гермионы. Я не был целителем, но нельзя стать Мастером зелий, не научившись накладывать кое-какие диагностические заклинания. Сквозь плотную завесу было трудно что-либо разглядеть, но… вот! Вот оно. Слабый розоватый свет. Над её животом. Я отшатнулся.

Ребёнок.

Мой ребёнок был там, под вуалью, вместе со своей матерью, вместе с Гермионой. Часть моей жизненной силы была в ней. Если часть меня была с Гермионой, то и часть её души, переплетённой с моей душой, тоже была там, надёжно спрятанной в нашем нерождённом ребёнке. Сначала я был в ярости из-за того, что Поппи не сказала мне. Полагаю, она считала, что это только ухудшит ситуацию. Мой ребёнок. Там, с Гермионой. Что это даёт? Думай, парень!

Я могущественный волшебник. Я говорю это без всякого тщеславия. Магия просто проявляется во мне, и я не могу повлиять на неё так же, как не могу повлиять на цвет своих глаз. Таким уж я был рождён. Магия — часть духовного склада волшебника, и либо вы будете ее служителем, либо она вашим. Я посвятил большую часть своей жизни тому, чтобы контролировать и направлять свою магию с мастерством и точностью. В тот момент это время прошло. Тогда я решил подчиниться магии и перестать пытаться управлять ею. Я отдал бразды правления ей.

Я почувствовал, как воздух загудел от нараставшей закружившейся силы и отдал свою душу магии внутри меня. Я не стал призывать магию. Я позволил магии призвать меня к себе. К Гермионе и нашему нерождённому ребёнку. Я закрыл глаза и позволил магии овладеть мной. Я никогда не пытался сделать это и не знал, что это такое. Я только знал, что это происходит, и это было великолепно.

— Делай со мной всё, что пожелаешь! — прошептал я в экстазе. Я шептал заклинания, которых не знал, слова, которых никогда не произносил, голосом, которым никогда не пользовался; всю свою жизнь я ждал этого момента…

Я проревел «Carmine confringam animo dimittere!». И магия, вызванная заклинанием, с ураганной силой пронестись сквозь меня. Я потерялся, стоя в ярости заклинания, которого не знал и не мог определить. Нечто большее, чем мой патронус, большее, чем сотни патронусов, вырвалось из моего магического ядра и закружилось вокруг меня, заполнив собой всю комнату.

Словно в меня одновременно проникла тысяча лучей света. Это было прекрасно и ужасно, боль и наслаждение, агония и экстаз. Во рту появился горький привкус, от сладости которого меня затошнило, и я подумал о своей душе, душе Гермионы и душе нашего малыша — все они боролись за нее.

Я представлял, как Гермиона улыбается, хвалит меня, гордится моей способностью творить такое мощное волшебство. Я представлял, как она собирает последние крохи своей могущественной магии, чтобы воскресить меня из мёртвых только потому, что любит меня. Моя любовь к ней била фонтаном из моей груди, излучаясь из моего сердца. В этом восторге я чувствовал, как та часть ее прекрасной души, которую я носил в себе, покидает меня и возвращается к ней. Я был не более чем сосудом. Я собирался вернуть Гермиону, и эти мучительные усилия были направлены на достижение этой цели…

Гермиона слегка шевельнулась под вуалью. Я торжествующе закричал, пока не понял, что вуаль всё ещё остаётся барьером. Я подготовил ее душу, и если не смогу снять магическую завесу, защищавшую ее, то отпущу ее драгоценную душу в небытие и позволю забрать с собой нашего ребенка. Ребенок был якорем, но в тот момент он был слишком хрупким.

— Antolle velumus! — Сквозь рёв магии я услышал панический крик Поппи, и тогда магическая завеса, взметнувшись вверх от распростёртого тела Гермионы, обвилась, как рыболовная сеть, вокруг меня, и на мгновение я запаниковал, отчаянно пытаясь освободиться от невероятно тяжёлой ткани.

— Поппи! — взревел я. — Ради Мерлина, сними с меня эту чертову штуку!

— О! Прости, Северус! — воскликнула она, и от звука очередного заклинания завеса вокруг меня рассеялась.

Порывы ветра усилились до оглушительного воя, и, высвободившись из моей палочки, не имеющий преграды в виде защитной завесы, пульсирующий, клубящийся свет влился в тело Гермионы с такой силой, что она выгнулась дугой над постелью. Её глаза распахнулись, и она в ужасе закричала. Казалось, что весь мир закричал одновременно, и моя палочка выпала из моих обессилевших пальцев.

Я старался оставаться в сознании, правда, старался, но ощущение было такое, будто каждую унцию моей магии высосали из меня — из сердца через руку и кончик палочки. Меня передернуло, и я потерял сознание, рухнул лицом на каменный пол, сломал нос и снова загремел в этот чёртов лазарет…

* * *

Я отчетливо помню ту ночь, когда Гермиона вернула меня к жизни. Я проснулся с ужасным чувством, что мой нос снова починили (люди думают, что я родился таким. Ха. Конечно, у меня и так был большой нос, но нельзя играть в квиддич и терпеть издевательства гриффиндорцев с таким носом и ожидать, что он останется невредимым, не так ли?). Меня годами мучил зуд в постоянно искривлённой носовой перегородке, и меня разбудил собственный храп.

Я сел и попытался встать с кровати, но из-за тошнотворного головокружения мне пришлось пересмотреть своё решение. Я лёг обратно, пытаясь вспомнить, как сюда попал. Я открыл глаза. Широко. Я собирался стать отцом.

— Гермиона! — прокричал я, снова пытаясь подняться. На этот раз мне удалось встать на ноги, но меня так шатало, что можно было подумать, будто меня поразил сглаз «Желейных ног». — Кто-нибудь, помогите мне, — простонал я, расстроенный и охваченный противоречивыми эмоциями.

— Северус! Мерлиновы отвисшие яйца, почему ты не в постели, глупый человек? — Поппи, изобразив из себя заботливую курицу-наседку, подошла к моей кровати. — Ложись сейчас же. Я не буду отвечать за…

— Гермиона! — взвыл я, и это было единственное слово, на которое у меня хватило сил. — Гермиона?

— Северус, послушай, ради Цирцеи, — огрызнулась Поппи. Она толкнула меня обратно на кровать и мягко улыбнулась.

— Северус, — тихо сказала она и взяла меня за руку. Я почти уверен, что всхлипнул.

— Северус, она… она в порядке. Ты сделал это, молодой человек, — сказала Поппи, и, к моему большому удивлению, на её глазах выступили слёзы. Она мягко встряхнула меня. — Ты сделал это. Ты вернул её. Она цела и здорова. Она отдыхает, — сказала она, когда я попытался снова сесть. — Сейчас она крепко спит, и когда проснётся, я дам тебе об этом знать. И Северус… — сказала она и замялась.

Я сжал ее руку и похлопал по ней, мое облегчение было настолько огромным, что я смеялся и плакал одновременно.

— Я знаю, Поппи. Я стану отцом. — Я задыхался, чувствуя, как слезы стекают в волосы на висках. — Мой ребенок позвал меня. Так я понял, что делать. Он… он позвал меня, Поппи.

Она качала головой, смеясь и плача вместе со мной. Должно быть, мы выглядели как два полных идиота, которые одновременно бормочут, плачут, смеются и всхлипывают.

— Я никогда не видела ничего подобного. Я не знаю, что именно произошло, но ты сделал это, Северус. Я знала, что ты чертовски сильный волшебник, но на этот раз ты превзошёл сам себя. Гермиона будет так гордиться тобой, когда ты расскажешь ей, что сделал.

Я замолчал.

— Я бы сам хотел, чтобы кто-нибудь рассказал мне, что я сделал. Всё, что я знаю, это то, что я позволил магии сотворить заклинание. Душа Гермионы подсказала мне, что делать. Магия души.

Поппи некоторое время размышляла над моими словами.

— Знаешь, Северус, Лили Поттер защитила Гарри своей материнской любовью, а Тот-Кого-Нельзя-Называть…

— Поппи, — перебил я её с ноткой предостережения в голосе. Она покраснела.

— Э-э, Том Риддл, то есть, не смог убить Гарри из-за этой любви. Я думаю, здесь было то же самое. Любовь зачала этого ребёнка. Твоя любовь, любовь, которую ты считал потерянной, спасла Гермиону так же, как и магия твоей души.

Я обдумал слова Поппи. Любовь. Когда-то я посмеивался над болтовнёй Альбуса о любви и защите, но теперь мне придётся серьёзно переосмыслить сказанное. Затем я решил отложить эти рассуждения на другой день. Моя Гермиона и мой ребёнок снова были среди живых и были в безопасности. Неужели мне действительно было всё равно, как это произошло?

Несколько мгновений мы с Поппи сидели в дружеском молчании, погрузившись каждый в свои мысли. Меня охватил новый страх.

Я с нарастающим беспокойством посмотрел на Поппи.

— Я… я… Поппи, у меня осталась хоть капля магии?

Не говоря ни слова, она протянула мне мою палочку, и я подумал о Гермионе и о том, что скоро стану отцом. Мой новый патронус легко вырвался из моей палочки и игриво закружился вокруг нас. Мы молча наблюдали за ним, наслаждаясь его грациозными движениями. Поппи оглянулась на меня и спросила:

— Когда твой патронус изменился, Северус?

Я пожал плечами.

— Без понятия. Прошлой ночью я впервые вызвал патронуса с тех пор, как… — Я вспомнил морозную ночь в лесу Дин. — С тех пор, как закончилась война. Я вызвал его, чтобы вернуть Гермиону, и он пришел в такой форме.

Я обессиленно откинулся на спину. У меня всё ещё была магия, но даже вызов патронуса истощил меня. Я задумался об изменениях. Патронус меняется только тогда, когда дух волшебника претерпевает глубокие изменения. Выдра. Хм-м-м. Я не испытывал к ней ненависти.

Признаюсь, мне было немного грустно от того, что серебряная лань, которая была моим патронусом на протяжении двадцати лет, больше не была частью меня, однако было уместно вернуть ее Лили, так же как я должен был вернуться к Гермионе. Я отпустил Лили и своего старого патронуса с лёгким сердцем, как если бы позволил жидкой тьме вытечь из меня и развеяться.

Сев рядом со мной, Поппи протянула мне свой носовой платок, чтобы я вытер глаза и высморкался. Я позволил ей суетиться вокруг меня, зная, какое для нее счастье — иметь кого-то, кого можно приласкать. Я даже позволил ей напоить меня зельем сна без сновидений, взяв с неё твёрдое обещание разбудить меня, когда проснётся Гермиона.

Я действительно становился самым невыносимо сентиментальным болваном.

Боги, моя репутация будет в полностью разрушена, подумал я, а затем отбросил эту мысль. Я разберусь с этим, когда придет время.

* * *

Я открыл глаза навстречу яркому шотландскому солнцу и потянулся. Всё мое тело затекло и болело, к тому же я был голоден. Я медленно сел, вспомнив о головокружении, которое было у меня накануне вечером. К моему облегчению, моя голова и желудок решили, что мне можно принять вертикальное положение, по крайней мере на пробной основе.

Я спустил ноги с кровати и огляделся по сторонам, сонно моргая и ничего не понимая. Что-то привлекло мое внимание к прикроватной тумбочке. Это был пергамент, и я осторожно потянулся за ним, стараясь не спровоцировать головокружение. Я поднес пергамент к глазам, и сердце мое екнуло при виде знакомого почерка:

Зелена листва, роз алый цвет

Их свежесть — вам и мне привет,

И подумал я как замечателен мир.

Вижу синь небес, бег облаков,

Дня ярок блеск, густ ночи кров,

И подумал я как замечателен мир.

И радуга цветная, украсив небеса

Всем лица открывая, огонь зажгла в глазах.

Там и тут руки жмут, говоря: «Как дела?»

Словно сказав: «Люблю тебя».

Слыша детский крик, их вижу рост,

Как учат их! Жаль, я так не рос,

И подумал я как замечателен мир.

Да, подумал я как замечателен мир..

О, да…*

Детские крики… Я стану отцом, подумал я. О боги. Я стану отцом. Меня охватило внезапное волнение при этой мысли. Папой. Я буду папой.

— Привет, — сказал слегка хриплый, успокаивающе властный голос. Я закрыл глаза.

— Гермиона? — Признаюсь, я боялся. Боялся, что всё ещё нахожусь в той промежуточной зоне, в которой барахтался много месяцев назад, умоляя позволить мне остаться.

Нежная рука погладила мои волосы, перебирая их пальцами.

— Розовый маникюр Мерлина, Северус, когда ты в последний раз мыл голову?

Я посмотрел в лицо своему сердцу, своей душе, матери моего ребёнка. Она была худой и хрупкой на вид, но я-то знал, что это не так. Она была самым сильным и красивым существом в моём жалком маленьком мирке. Я бы хотел сказать, что ответил с достоинством, подобающим моему положению Мастера зельевара и сальноволосой летучей мыши слизеринских подземелий, но, скорее всего, я бы солгал.

Я помню, как опустился на колени, обнял её за талию и почувствовал, как её исхудавшие руки обняли меня, словно оберегающий щит. Я помню, как бормотал слова «любовь», «душа», «жениться», «ребёнок», «отец» снова и снова и слышал, как она смеётся и соглашается со всем, что я говорю. Я помню, как с благоговением целовал её живот и накрывал его руками в защитном жесте.

Мои руки казались огромными по сравнению с её крошечным телом, и я поставил перед собой цель вылечить Гермиону. Хогвартс, Волшебная Британия, весь мир могли катиться к чёрту, пока Гермиона и мой ребёнок были в безопасности.

*Григорий Лепс — Я тебе верю, послушайте тут https://vk.com/audio628901499_456239090_7fb3134266ac10be5d

Мы поженились на очень маленькой церемонии. Невеста украсила волосы цветами, а жених был одет в преподавательскую мантию с довольно большой прожженной дырой на рукаве. Мы поженились между Зельеварением у первого и Трансфигурацией у пятого курса, и Минерве пришлось поспешить провести церемонию, пока ее класс не успел превратить друг друга в чайники.

Нашими свидетелями были Гарри Поттер и Рональд Уизли. У них только что закончился урок у Хагрида, и они были покрыты чем-то, что выглядело и пахло подозрительно похоже на дерьмо фестрала. Никто не спрашивал.

Моя мантия стала жертвой несчастного случая с зельем, и у меня было достаточно времени для того, чтобы поцеловать невесту и вернуться в кабинет зельеварения за мгновение до того, как Невилл Лонгботтом закончил плавить свой второй котел за тот год. Я вздохнул. Ничего не меняется.

Беременность сделала Гермиону пышной и сияющей. Я не мог отвести от неё глаз. Наш ребёнок рос здоровым и крупным в её плодородной утробе, а Гермиона во время родов была поистине великолепна. Она кричала, пукала, кряхтела, ругалась и, вцепившись в мои руки, сжимала их во время схваток, при этом причитая: «Малыш Снейп, надеюсь, ты стоишь всей этой суеты и усилий, иначе я прокляну яйца твоего отца!» Я никогда не слышал, чтобы Поппи так сильно смеялась; она едва могла приказать Гермионе тужиться.

Рассел Мартин Снейп родился 26 июля. Первой моей мыслью, когда я протянул руки, чтобы взять его у Поппи, было: «Мерлин, надеюсь, он похорошеет».

Моя красавица-жена пыхтела, вытирала слезы и сопли с лица, но уже командовала мной, требуя, чтобы я проверил, сколько у малыша пальцев на руках и ногах. Меня же интересовало только одно: его нос. Он был маленьким и идеальной формы — как у Гермионы, слава Мерлину.

Я смотрел на окровавленное, склизкое, дрожащее существо, которое Поппи сунула мне в руки. Оно было таким же уродливым и тёмным, как обезьяна с копной чёрных волос на голове, и надрывалось от плача. Внезапно оно перестало плакать — мой сын открыл глаза и посмотрел прямо на меня, как будто точно знал, кто я и что я. Мои глаза наполнились слезами.

— Мой сын, — благоговейно произнес я. — Ты мой, малыш.

Он мгновение изучал меня. Кажется, увиденное его устраивало. Я посмотрел на его мать, которая одарила меня таким любящим взглядом, что я чуть не опустился на колени перед ней.

— Мой, — снова сказал я, и мне понравилось, как это звучит.

Расс, как его вскоре стали называть, был гордостью Хогвартса и пользовался всеобщим уважением. Минерва, его неофициальная бабушка, считала его самым красивым ребёнком и часто говорила мне об этом. Я с ней соглашался. Расс, казалось, был идеальным воплощением нас с Гермионой, и ведьмы и волшебники часто останавливали нас на улицах Хогсмида и Косого переулка, чтобы отметить, какой он красивый.

Конечно, у него были мои иссиня-чёрные волосы и глубокие черные глаза. Мои доминантные гены, — гордо заявлял я. Расс также унаследовал фарфоровую кожу и идеальные зубы Гермионы. Правда, меня волновало только то, чтобы мальчик не унаследовал мой нос. Мне было совершенно безразлично, будут ли у него косые глаза, двенадцать пальцев на ногах или зубы, растущие из щек, лишь бы ему не достался мой нос.

Тереза Персефона Снейп родилась, когда Рассу было четыре года. Мы назвали ее в честь Поппи, которая сыграла огромную роль в начале наших отношений, и она была гордой и прекрасной крестной матерью. Приза (Расс был еще слишком мал, чтобы назвать ее Терезой или Персефоной) была таким красивым ребенком и была так похожа на Гермиону, как внешне, так и по характеру, что я часто высказывал сомнения в том, что действительно способствовал ее зачатию, от меня в ней не было ничего, кроме высокого роста, горбинки на носу и, пожалуй, выразительных бровей.

Приза, умная маленькая шалунья, как и ее мать, рано поняла, что я лаю громче, чем кусаю, и вила из меня веревки почти с самого рождения. Из-за того, что мать и дочь были чертовски похожи, она к моему тайному удовольствию часто выводила из себя Гермиону. Мы с дочерью стали сообщниками в заговоре против Гермионы и нашего потрясающе красивого сына, который рос настолько похожим на меня по характеру, что на девятый день рождения попросил черную мантию и набор для зелий.

Расс рано начал проявлять свою магию. Полагаю, это не должно было удивлять. Как сказал Рональд Уизли на ритуале наречения имени Расса: «Ну, мы говорим о самых могущественных ведьме и волшебнике в Британии. Я имею в виду, Гермиону Грейнджер и мастера зелий Северуса Снейпа? Котел такой великолепной наследственности просто обязан был оказаться волшебным зельем для рождения очень сильного волшебника». Действительно.

Вскоре после рождения Призы мы отправились в Австралию, чтобы найти родителей Гермионы и вернуть им память. Увидев своих внуков, Хелен и Джон Грейнджеры удивительно быстро приняли то, что я стал их зятем. Видимо, красивые внуки покрывают множество грехов, и как только шок и адаптация от смены часовых поясов прошли, Грейнджеры стали пользоваться каждым удобным случаем, чтобы встретиться с нами в Косом переулке и «на время освободить нас от детей».

Мы пытались изображать облегчение и на самом деле наслаждались несколькими часами передышки от ставшего привычным прерывания полового акта, которое неизбежно наступает с появлением в вашей жизни детей («Папа, можно, я попрошу у домовых эльфов немного торта?» — сдерживаемые вздохи и стоны — «Торт, вино, огневиски, болиголов, всё, что хочешь, сынок, а теперь закрой дверь!»), но настоящая правда заключалась в том, что спустя день или чуть больше мы так сильно начинали скучать по детям, что нам приходилось идти и забирать их. Единственное, чем Грейнджеры могли пожаловаться на нас, было то, что мы никогда не оставляли детей с ними надолго.

Признаюсь честно, я боялся. Боялся, что моё прошлое вернётся и будет преследовать меня, что мои ужасные детские воспоминания каким-то образом повлияют на моих отпрысков, но мне не стоило беспокоиться. Легкости Гермионы хватало для всех нас, и я обнаружил, что наслаждаюсь отцовством. Не то чтобы я восторженно об этом говорил. Мне нужно было поддерживать репутацию, к большому удовольствию моей снисходительной жены.

Вскоре после того, как Расс начал учиться в Хогвартсе, Гермиона отвела его в его комнату и рассказала ему всю историю нашей жизни. Он начал задавать вопросы, в основном из-за того, что слышал завуалированную и крайне неточную информацию, которую ему рассказали его друзья — Скорпиус Малфой и Джеймс мл. (грррр) Поттер. Простите. Мне на самом деле нравится мальчик Поттер. Его чувство юмора развито гораздо лучше, чем у его серьёзного отца.

Гермиона рассказала Рассу всю неприглядную историю, начиная с возвышения Тома Риддла и заканчивая той ночью, когда он родился. Она рассказала о годе, который провела в бегах, о тех днях, когда я был директором и шпионом, о том, как мы встретились в ту роковую ночь в Визжащей хижине, о моём изменившемся патронусе и о том, какую роль сыграл сам Расс в возвращении его матери ко мне. Потом она рассказала мне — он слушал тихо и внимательно, ловил каждое её слово. Когда она закончила, он встал, разгладил мантию, извинился и оставил её озадаченно сидеть в одиночестве в его комнате.

В тот вечер Расс подошёл ко мне, когда я сидел в кабинете и проверял сочинения третьекурсников. Он немного постоял и понаблюдал за мной, а потом спросил:

— Пап, можно с тобой поговорить?

Я опустил перо и сжал пальцами переносицу.

— Буду только рад сделать перерыв от этих эссе, сынок. Ты и в семь лет был искуснее в зельеварении, чем большинство этих болванов сейчас, — я повернулся и внимательно посмотрел на своего умного, чувствительного сына. Он был необычно серьезен. — Чем я могу быть полезен, Рассел?

Внезапно он обхватил меня за шею, едва не свалив с табурета.

— Ну-ну, — сказал я, отвечая на его крепкие объятия, — к чему это ты?

Его голос был приглушён моей мантией.

— Мама рассказала мне, что ты чуть не умер! — сказал он, и я услышал, как в его голосе зазвучали слёзы. — Она сказала, что ты был так близко к смерти, и она так испугалась! Мама говорит, что ты герой, а ты никогда мне об этом не рассказывал! Если бы ты умер, у нас с Призой не было бы папы!

В этом возрасте он был очень чувствительным, и тогда до меня дошло, что я тоже был таким, то есть до того, как жизнь схватила меня и перемолола жерновами.

Я мысленно посмеялся над его логикой, но почувствовал, как у меня перехватило дыхание при мысли о том, как близко я был к смерти и что я чуть не упустил свою жизнь. У меня был прекрасный сын, появившийся на свет благодаря моему семени. У меня были патенты на несколько известных зелий и многочисленные публикации в журналах по зельеварению. В прошлом году я вошёл в тройку лучших Мастеров зельеварения в мире, и всё это ничего не значило по сравнению с ценностью моей семьи и их общим мнением обо мне. Я был совершенно доволен этим.

Я попытался утешить сына, который расстроился, узнав, что его старик, которого он любил, но о котором раньше думал только как об отце, сражался в последней битве со змеёй и жаждой смерти. Расс наконец отстранился от меня, вытирая слёзы рукавом мантии, и я задумчиво посмотрел на него.

Я создал это прекрасное создание, — подумал я, протягивая ему носовой платок и предупреждая, что его мать будет недовольна, если увидит сопли на его второй лучшей мантии. Он рассмеялся и высморкался.

Он был жизнерадостным, уверенным в себе мальчиком, которому было комфортно быть собой. Я понял, что он был таким, каким и я мог бы быть, если бы мой никчёмный отец был тем человеком, которым пытался стать я. Тогда я понял, что переверну небо и землю, чтобы не разочаровать своего маленького сына.

Постепенно он расслабился, и мы снова почувствовали себя непринуждённо друг с другом. Затем он робко спросил: «Можно мне их посмотреть?» Я кивнул, зная, что он хочет увидеть. Я сходил в нашу библиотеку и взял с полки коробку. Его глаза расширились и заблестели, когда он открыл коробку, в которой лежал мой Орден Мерлина. Орден Гермионы лежал под моим. Мы с ней никогда на них не смотрели. Когда ты вернулся с того света и живёшь с двумя любознательными и умными детьми, которые любят тебя и часто прерывают во время секса, такие вещи, как медали, отходят в конец твоего списка приоритетов.

— Ух ты, пап, — выдохнул он, глядя на меня так, словно никогда раньше не видел. — Вы с мамой — герои.

Я закатил глаза.

— Легко раздавать медали, когда не можешь предложить ничего другого, сынок, — пробормотал я, закрывая коробку и убирая её на полку. — Твоя мама — настоящая героиня. Если бы она не спасла меня, я бы стал кормом для червей, — я знал, что моя грубая фраза разрядит обстановку, кроме того, все эти разговоры о прошлом вызывали у меня беспокойство. — Пожалуйста, не хвастайся перед друзьями, Рассел. Волшебный мир меня недолюбливает, знаешь ли.

Он посмотрел на меня, а затем на поблёкшие края Тёмной Метки, видневшиеся из-под моего закатанного рукава. Он почти нежно обвёл её контур длинным тонким пальцем и взял меня за руки. Только моя жена и дети прикасались ко мне так, с любовью и уважением. Это ошеломило меня.

Наконец, тоном, пугающе похожим на мой собственный, Расс проговорил:

— Тогда, полагаю, тебе придется довольствоваться тем, что я тебя люблю. Ты один из трех моих любимых людей, — он улыбнулся мне. Боже, как же я хотел быть достойным его.

Возможно, я крепко его обнял. Возможно, я одолжил у него для себя свой же носовой платок. Я не утверждаю, что так и было. Наверное, мне следовало, взять с него волшебную клятву о неразглашении. Редкая и драгоценная душа, мой мальчик.

Когда-то давно я пришел к выводу, что мое сердце — горький корень, который никому не нужен. Любовь — это слабость. Я был дураком.

Я упрям, но не настолько, чтобы отказываться от дара. Я принял счастье. Я принял любовь хорошей и достойной женщины. Я принял привилегию видеть, как растут маленький волшебник Расс и маленькая ведьма Приза. Любой мужчина гордился бы, если бы у него росли такие дети. Я был самым сильным волшебником на земле. Я был любим.

* * *

Когда Поппи ушла на пенсию, Гермиона заменила ее, а в год, когда Приза поступила в Хогвартс, Минерва ушла в отставку, и меня попросили занять мой прежний пост директора. Во время моей первой за пятнадцать лет речи директора в тот первый Приветственный вечер я поклялся всем ученикам, что на этот раз я буду достоин этого звания. Весь тот вечер я держал Гермиону за руку.

Она сжимала мою руку в нужных местах и поглаживала мою ладонь, давая понять, что да, она гордится мной, и да, когда закончится вечерний праздник, в наших покоях я получу особенное угощение. Мой голос всегда действовал на неё таким образом. И если честно, это была наша первая ночь наедине в наших покоях за почти пятнадцать лет, плюс-минус несколько ночевок. Эти покои были готовы к действиям.

Я с отцовским предвкушением наблюдал, как Призу вызвали на табурет для распределения. Мы с Гермионой поспорили. Я ставил на Гриффиндор, Гермиона — на Слизерин.

— Ещё одна Снейп, да? — весело пропела Распределяющая шляпа. — Я знаю, где ей самое место — с матерью на Гриффиндоре!

Я позволил себе слегка ухмыльнуться Гермионе, но она, сдерживая слезы гордости, хлопала вместе с остальными членами своего факультета. Она улыбнулась мне в ответ. Наши ставки в пари были чисто символическими. Никому из нас не было дела до того, на какой факультет попадут наши дети.

Приза была более целеустремлённой и менее самоуверенной, чем Расс, но, тем не менее, она была умным, решительным ребёнком, которому не терпелось доказать, что она не просто младшая сестра Рассела Снейпа. Она была так похожа на Гермиону, что я не мог не любить её и безжалостно поддразнивать, просто чтобы услышать рык моей маленькой львицы. Я не сомневался, что она добьётся больших успехов, и, чтобы успокоить ее в первый учебный вечер, я обнял и поцеловал ее, прежде чем отправить в башню Гриффиндора вместе с новыми однокурсниками.

Когда Расса определили в Рейвенкло, мы не удивились. Умный, популярный и легкий в общении, он был старостой и уже прославился как Ловец, который, скорее всего, побьет рекорды великого Гарри Поттера в квиддиче. Как крестный отец мальчика, Гарри был первым в очереди, чтобы поддержать его начинания.

Расс, если уж на то пошло, был самым красивым мальчиком в Хогвартсе, и мы с мистером Филчем, стареющим, но всё ещё бодрым, потратили немало времени и сил, отгоняя юных ведьм от тяжёлой дубовой двери, охранявшей факультет Когтевран.

Расс наслаждался всем этим вниманием, но предпочитал играть на равных. Он ценил милых юных девушек так же, как и любой другой пятнадцатилетний подросток, но был рад сосредоточиться на учёбе. За его весёлым нравом и приятным внешним видом скрывался очень прилежный и организованный ум.

К моему облегчению, мой сын не был влюблен в свою внешность. Наоборот, он был склонен громко заявлять о своих способностях к зельеварению. Он видел себя следующим Мастером зелий Хогвартса, и некоторые его эксперименты пугали даже меня. Однако я не мог не видеть в нем подающего надежды гения. Он был естественным, и я гордился им и часто говорил ему об этом.

Уже тогда Расс был моего роста, и со спины его часто принимали за меня. Было одновременно тревожно и приятно повернуть за угол и увидеть, как мой двойник целеустремленно шагает вперед, а черные мантии величественно развеваются вслед за ним. Неужели я когда-то выглядел так грациозно, так внушительно? Жена говорит, что я и сейчас так выгляжу.

— Мы с сыном, — часто с гордостью говорила Гермиона, — родственные души.

С тех пор как Гермиона рассказала ему нашу невероятную историю, я часто замечал, что Расс смотрит на Гермиону с таким же благоговением, как смотрят на божество. Я, как правило, смотрел на нее так же.

Когда в первый вечер семестра последние ученики разошлись по своим факультетам, я стоял у входа в Большой зал, прислушиваясь к звукам Хогвартса. Студенты возбужденно переговаривались, призраки летали над головой, лестницы двигались, портреты шептались, Пивз до чёртиков раздражал мистера Филча.

Я прожил здесь плюс минус последние сорок лет. Звуки, которые я слышал, были мне так же знакомы, как биение моего сердца, и я безмолвно возблагодарил всех богов, которые могли меня услышать. За что я был благодарен? В основном за то, что я просто был. За свою жизнь, за свою жену, за своих детей. За две хрупкие, тонкие, но сильные руки, которые обвились вокруг меня сзади и сжали так крепко, что у меня затрещали рёбра.

— Что ты делаешь, жена? — проворчал я. Объятия стали еще крепче.

— Пытаюсь заманить тебя обратно в наши покои, чтобы там коварно раздеть.

Я вздохнул. Мной всё ещё манипулируют, всё ещё принуждают, даже спустя столько времени. Дерзкая маленькая девчонка.

— Какая наглость, мисс Грейнджер! Отработка, немедленно.

Я почувствовал, как она улыбается мне в спину. Мне пришлось сдержаться, чтобы не потереть руки от радости. О, быть директором — это весело.

Эпилог

Поздно ночью я проснулся от тихого дыхания моей Гермионы, посмотрел на неё и увидел бесстрашную, преданную, доверчивую, любящую маленькую ведьму, которая завладела моей душой, чтобы вернуть меня к жизни, которую я сам ненавидел. Я задумался о том, как она безоговорочно верила в меня, когда все в магической Британии меня ненавидели. О том, как сильно она любила и восхищалась мной, когда меня невозможно было любить и когда я был недостоин её восхищения.

Я задумался о том, как близко я был к тому, чтобы потерять её, и как отчаянно мне нужно быть рядом с ней, хотя бы для того, чтобы видеть её и быть уверенным, что она счастлива. Она всегда говорит мне, что это я сделал её счастливой.

Я задумался о наших двух прекрасных детях, зачатых в любви и страсти. О волшебном мире и о том, как мы изменили его. Он всё ещё такой хрупок и балансирует на грани света и тьмы.

Я задумался о себе. Тот разгневанный, ожесточённый, никем не любимый человек, который вернулся из-за завесы, желал лишь одного — смерти. Как близок я был к тому, чтобы никогда не познать такую любовь, такую преданность. Моя жена, моя Гермиона, мы до сих пор любим друг друга с той неистовой страстью, с которой я впервые взял её в своей постели. Мои дети, к моей безграничной благодарности, любят и уважают меня. Они очень любят меня.

Я любим. Спасибо тебе, Лили, за то, что вернула меня к жизни. Меня любят.

— Да, тебя любят, муж, — говорит сонный голос. Я говорил вслух. Мягкая рука снисходительно поглаживает меня. — Тебе предстоит долгий день. Постарайся расслабиться и немного поспать, дорогой.

Теплое, соблазнительное тело прижимается к моему плечу, и мы идеально подходим друг другу. Как будто мы изначально были созданы друг для друга, а потом боги, пожелав нам удачи, разлучили нас и оставили скитаться в одиночестве, надеясь, что однажды мы снова встретимся. Теплая рука нежно гладит мою грудь, и я улыбаюсь темноте, притягивая ее ближе. Гермиона издает восхитительный мурлыкающий звук, от которого по мне пробегают мурашки.

Единственное искреннее желание, которое я когда-либо произносил вслух: «Если есть боги наверху и внизу, позвольте мне провести вечность с моей единственной настоящей любовью. Единственной женщиной, которая когда-либо любила меня».

Боги наконец-то дали мне то, чего я желал. Я счастлив. И меня любят. И да, я думаю, следует повторить: спасибо.

Заклинание можно произнести мысленно, но если произнести его вслух — оно будет сильнее. Особенно когда заклинатель — душа, а голос — сердце.

~FIN~

От переводчика: все мы слушаем музыку, ассоциируем ее с какими-то моментами, событиями, воспоминаниями и т. д. И раз уж в этой истории отведено отдельное место текстам, ставшим песнями, я решила внести свою лепту и рассказать вам о моей идеальной ассоциации со снейджером. Обязательно послушайте, отрываю, можно сказать, от сердца.

Дело сделано — ты поверила мне.

Белое тело или же судьбу отдала.

Молода ночь, а ты моложе.Но уже до дрожи своя.

Я тебе верю — ты моя вера.

Верь и люби меня!

Я тебе верю — ты моя вера.

Просто люби меня!

Я тебе верю, я тебе верен.

Просто люби меня!

У любви моей дней не считано, лет…

Нет у нее ни ран, ни седины, смерти нет.

Ты меня жди, возьми на веру.

Я с тобою, где б ни был я!

Я тебе верю — ты моя вера.

Бейся же за меня!

Я тебе верю — ты моя вера.

Бейся же за меня!

Я тебе верю, я тебе верен.

Просто люби меня!*