Да кто такая эта ваша Джейн Остин?! (гет)

Итак, общеизвестная истина гласит, что одинокий молодой человек, располагающий средствами, должен непременно желать найти себе жену. Что думает об этом сам молодой человек — дело совершенно десятое, и гораздо важнее, какого мнения в данном вопросе придерживается мадам Мария Медичи.

Если по какой-то причине вы не слышали имя этой дамы, мы расскажем вам, дорогой читатель, кто она такая и почему вам лучше никогда с нею не спорить. 

Родилась Мария Медичи в Италии и принадлежала к тем самым Медичи, которые прославили столь многих художников Флоренции. Теперь род этот угас, но некоторых его представителей ещё можно встретить в разных уголках Европы. Описываемую нами представительницу однажды встретил французский дворянин Генрих де Бурбон — один из многочисленных потомков Людовика XIV, то есть почти что принц крови и человек при французском дворе известный. Известен он был в первую очередь тем же, чем славился и его знаменитый предок, но об этом мы упоминать из деликатности не будем. Упомянем же о том, что приданое за Марией давалось достойное герцогов Тосканских (которыми Медичи, правда, давно уже не были), и потому Генрих отчаянно решился связать себя с нею узами брака. Так он приобрел жену, несколько сотен тысяч ливров, а заодно весьма замечательный итальянский гарнитур для своей гостиной и расстройство желудка, мешавшее ему время от времени лакомиться его любимыми дынями.

Несмотря на замужество, героиня наша куда больше известна под своей девичьей фамилией; так, пожалуй, будем называть её и мы, чтобы остаться верными историческим фактам. Но, впрочем, не станем слишком задерживаться на её живописании — о нем она сама охотно расскажет вам при случае. 

Повествование наше следует начать 1789 годом — печальной датой, с которой начались злоключения для многих добрых французских семей. Помимо других горестных событий, имевших место во Франции в этот год, случилось и так, что мадам Медичи (несомненно, к своему большому несчастью) овдовела. Случилось это из-за того, что Генрих де Бурбон, несмотря на свой, по общему признанию, добрый нрав, любил поспорить со своей женой — и делал это частенько, особенно за завтраком. 

В утро четырнадцатого июля 1789 года они, по обычаю, разбранились. Предметом их размолвки был сон, который накануне приснился мадам Медичи. Что было в этом сне нам доподлинно неизвестно, но сама она истолковала его как знак весьма дурной и посему заявила своему дорогому супругу, что ему ни в коем случае не следует выходить сегодня за порог. Генрих, как он делал это нередко (или вернее — почти всегда), жену свою не послушал и отправился прокатиться по городу в коляске. Он собирался навестить старого друга, господина де Сюлли, но вынужден был нанести долгосрочный визит к своим славным праотцам, поскольку в голову ему нечаянно прилетел камень, брошенный в его сторону кем-то из возмущенных парижан. Возмущались они по другому поводу и Генриху, должно быть, зла ничуть не желали, но стоит признать, что четырнадцатое июля 1789 года было не лучшим днем для прогулок по французской столице. 

Так трагично окончил свой век Генрих де Бурбон, и вскорости после него трагедия постигла и французскую монархию. Что произошло вследствие этого с несчастным королем Людовиком XVI и многими его верными подданными, вам, должно быть, известно, мой дорогой читатель — говорить об этом мы не будем, дабы не бередить лишний раз старые раны. Вернемся же к рассказу о том, какая доля ждала Марию Медичи и её семейство. Муж оставил её с весьма внушительным состоянием и пятью малолетними детьми, которые так скорбели по отцу, что плач их заглушал и пушки Конвента, и пение марсельезы. Но, спасаясь от судьбы, постигшей многих французских дворян в эти страшные времена, бедная вдова вынуждена была оставить большую часть своего имущества и бежать в Англию. 

Добралась она до туманных британских берегов вполне благополучно, однако едва ли безоблачной можно назвать жизнь изгнанников (и в Англии особенно — погода здесь оставляет желать лучшего, что ни говори). Итак, жизнь была трудная. Дом пришлось приобрести крохотный, не более чем в двадцать комнат, и далеко не такой роскошный, какой остался в Париже. Прислуги было совсем немного и даже содержать карету стало затруднительно (хотя от кареты, конечно, отказаться было никак нельзя). Дохода же, за исключением тех средств, которые удалось вывести из французских банков, никакого не было, и поскольку мадам Медичи никогда за всю её более чем сорокалетнюю жизнь не приходилось интересоваться, откуда именно берутся деньги, она очень быстро растратила все, что у нее было, увязла в долгах и оказалась вынуждена распродавать собственные драгоценности (коих, впрочем, у нее было количество несколько избыточное). Столь же печальное существование влачили и другие представители славного французского дворянства, чьи богатства и владения пустили с молотка в их родном отечестве. Немногим удалось найти способ вернуть себе надлежащее состояние, и перспективы у бедных скитальцев вставали поистине удручающие… 

Но сказано в Писании, что награда от Господа — дети, и этого добра у мадам Медичи, слава Богу, было порядочно. Как упоминалось, детей было пятеро: двое сыновей и три дочери. Едва двум старшим девочкам подошел срок для замужества, как заботливая родительница пристроила их одну за другой за местных джентельменов, которые оказали своей, как говорят англичане — матери в законе, посильную помощь по части финансов. Помощь была вполне сносная, так что грех бы жаловаться, но Мария Медичи имела несчастье принадлежать к тем людям, у которых расходы никогда не сходятся с доходами — сколько бы денег у нее ни было.

Это, в частности, явилось причиной, по которой она рассорилась и с одним, и с другим своим зятем. Вместо того, чтобы прислушаться к её возмущениям и увеличить её содержание, они очень нелюбезно сократили его, что привело к совершенному разрыву и поставило бедную вдову и её оставшихся детей в крайне незавидное положение. О примирении не могло идти и речи при таком оскорблении высокого достоинства дамы, в чьей крови водились герцоги Тосканские, а потому она вынуждена была обратить свой взор на младшую дочь, Генриетту, которой минул шестнадцатый год в ту пору, о которой мы поведем дальнейший рассказ. 

Генриетта — или, вернее, Генриетта-Мария — была последней из братьев и сестер и ей должно было исполниться только пять лет в тот год, когда её отец так неосторожно не послушался свою жену и вышел из дома в неподходящий день. Следовательно, отца она едва ли помнила и настоящую свою родину тоже, поскольку была совсем ещё мала, когда её семье пришлось отчалить от неспокойного французского берега. 

Но и вдалеке от своего отечества воспитана она была совершенной француженкой. Друзья её в Лондоне, где большей частью прошло её детство, были сплошь французы, по-английски она говорила неважно, а самих англичан (о которых она судила в первую очередь по мужьям своих сестер, отказавшихся обеспечить ей приданое), юная Генриетта весьма презирала. Красотой она, можно сказать, что отличалась — хотя это, конечно, дело вкуса — но нрав у нее был такой, о котором говорят «врагу не пожелаешь», и матери приходилось с ней непросто.

Выдать её замуж при выше означенных обстоятельствах, да ещё так, чтобы обеспечить себе безбедную старость, явилось задачей трудно достижимой. Но мадам Медичи, тут следует отдать ей должное, была дамой упорной в высшей степени, и если уж она решала чего-нибудь добиться, она прикладывала к этому все мыслимые (а иногда и не вполне) усилия. Стремительно подходящие к концу средства, в свою очередь, придавали ей ещё больше решимости исполнить свой замысел. 

Поскольку сватать детей в Лондоне было делом довольно затратным, а конкуренция среди девиц в столице была неблагоприятно высока, мадам Медичи справедливо рассудила, что провинция будет намного предпочтительнее для такого рода предприятия. Немало её намерению уехать загород способствовал и тот факт, что некий дворянин по имени Джордж Вильрес, чрезвычайно состоятельный молодой человек, проболтался о своем желании провести лето в Незерфилд-парке — принадлежащем ему поместье в графстве Хартфордшир. Именно этому джентельмену, по твердому убеждению мадам Медичи, и нужна была жена. 

Совершив небольшую рекогносцировку, она обнаружила, что как раз в Хартфордшире и как раз недалеко от владений мистера Вильреса сдается внаем коттедж, который был ей практически по карману. Крайне обрадованная такой удачей, наша бедная вдова заняла довольно большую сумму денег у одного из своих приятелей, дабы объявиться при решительном параде — и вместе с дочерью отправилась в Хартфордшир пытать судьбу. 

Здесь мы оставим юную Генриетту и её предприимчивую родительницу и расскажем о том, что за люди собрались в это время в вышеозначенном графстве. С ними нам придется иметь дело до конца повествования, поэтому не обессудьте за столь долгое вступление. 

Начать следует с того, что мистер Вильрес приехал отдыхать от праздности не один, а со своей сестрой Сьюзен Филдинг — ещё довольно молодой вдовой графа Денби. От мужа у нее имелось состояние — не меньшее, чем у её брата и принадлежавшее ей исключительно, так что она обладала большой независимостью и могла бы проводить свое время там, где сама пожелала бы. Но поскольку она предпочитала всюду сопровождать брата, можно было предположить, что к нему она была очень привязана. 

Помимо графини Денби в Незерфилд-парке гостил друг мистера Вильреса, некий джентельмен по имени Чарльз Стюарт — о нем было известно только то, что на свое состояние он также не жаловался, и владения его в графстве Дербишир, как говорят, были весьма обширны. Поскольку он, по всей видимости, был человеком в высшей степени замкнутым, в обществе он появлялся редко, поэтому в том, что касается него, нам придется довольствоваться только слухами. 

Не хотелось бы их распускать, но раз уж так вышло, мы отметим, что те, кому все же пришлось столкнуться с мистером Стюартом, отзывались о нем как о неприветливом и даже высокомерном молодом человеке. В то же время его друг Вильрес, обладавший легким нравом и хорошими манерами, был абсолютным любимцем всех своих знакомых, в особенности дам. Не любили его лишь мужья этих самых дам, но только потому, что они, вероятно, завидовали его молодости, красоте и богатству. 

Где бы мистер Вильрес ни появлялся — там непременно становилось весело и шумно, и даже самое посредственное общество он умудрялся расшевелить, придав ему блеска (надо заметить, что и вид у него всегда был какой-то блестящий, то ли от здорового сияния лица, то ли от драгоценных колец, которые он носил на всех пальцах в таком количестве, что ему бывало трудно согнуть руку в кулак). Мистер Стюарт, в свою очередь, производил впечатление крайней чопорности, и даже прежде приятная и непринужденная беседа в его присутствии умолкала. Как и почему два столь несходных джентельмена свели дружбу — оставалось для всех загадкой. 

Но не будем ломать себе голову и обратимся к другой семье, которая в ту пору проживала в Хартфордшире. Семья эта также была родом из Франции и также как в свое время бедной мадам Медичи с детьми, им пришлось бежать из родной страны в Англию, дабы спасти свои жизни от гильотины. Но в отличии от вдовы Генриха де Бурбона, им удалось устроиться в своем новом пристанище несколько удачнее. 

Месье Клод Бутийе — отец этого семейства — имел степень адвоката, и в Лондоне ему нашлось дело, поскольку заполонившие английскую столицу французы доверялись своему соотечественнику гораздо охотнее, чем местным законникам. Он также вложился кое-куда довольно удачно, и дела у него пошли, так что его сыну Леону, юноше восемнадцати лет, должно было бы достаться некоторое состояньице. Вместе с матерью семейства и своими друзьями — такими же французскими эмигрантами — они проводили лето в небольшом поместье, которое соседствовало с Незерфилд-парком. 

О друзьях следовало бы сказать особо. Давним товарищем господина Бутийе был Арман дю Плесси — человек больших достоинств и весьма выдающийся. В свое время он состоял на службе французской короны и непременно дослужился бы до очень высокого поста, если бы не произошедшее с французской короной несчастье. Он был очень образован и обладал редким умом и, хотя был уже не столь молод, многие дамы сочли бы за счастье выйти за него замуж или выдать за него своих дочерей. 

Господин дю Плесси, однако, весьма ценил свой душевный покой, поэтому мягко отклонял все посягновения на свой статус завидного холостяка и, переехав в Англию, посвятил досуг своей главной страсти — литературе. Почти все время он что-нибудь читал, иногда даже писал сам, но был столь скромен, что не находил возможным предать плоды своих трудов огласке. Хотя все его имущество также пропало в бушующем потоке революции, деньги у него водились. Никто не знал доподлинно, что было источником его дохода, но известно, что человек неглупый нуждаться никогда не будет, какая бы беда с ним ни приключилась. А, как уже было сказано выше, Арман дю Плесси был человеком крайнего ума. 

Помимо литературы была у господина дю Плесси ещё одна большая привязанность. Звали её Мари-Мадлен де Виньеро, и она приходилась ему племянницей. Не могло быть сердец более родных друг другу, чем эти два, и если от литературы при чрезвычайной надобности месье дю Плесси мог бы еще отказаться, то без мадмуазель де Виньеро представить свою жизнь он не сумел бы ни в коем случае. Он никогда с нею не расставался, и хотя на её прекрасную руку также претендовали многие английские джентельмены и французские шевалье, каждому из них было безапелляционно отказано. 

Мари-Мадлен совершенно не смущалась таким деспотизмом, поскольку знала, что он проистекает от большой любви к ней и любила дядюшку ничуть не меньше, чем он её. Разлуку же с ним она почла бы за великое горе и потому замуж выходить ни капли не желала. Она проводила дни свои в заботах о дяде, находя помимо этого множество других полезных для себя занятий, никогда таким образом не скучая и не представляя для себя лучшей жизни, чем та, которую она вела. 

Таково было общество, собравшееся летом 1801 года в Хартфордшире, и хотя есть ещё герои, которые примут участие в нашей истории, о них мы расскажем в дальнейшем, когда они по тем или иным причинам пожелают попасться нам на глаза. Теперь же поведаем читателю о том, чем занялись описанные нами лица по приезде в этот прекрасный мирный край, где так чудесно провести летние месяцы в тиши и покое…

У каждой страны есть свои недостатки, и у Англии их тоже довольно. Об изменчивой погоде этого края было сложено много легенд — вполне правдивых и немножко преувеличенных. Мы об этом предмете тоже скажем пару слов в дальнейшем, а теперь же отдадим должное природе Хартфордшира. Не скажу за всю Англию, но в этом графстве она чудо как хорошо, особенно же в летнюю пору. Благодатная сельская местность с зелеными лугами, лесами и чистыми прозрачными реками радует глаз всякого — и местного жителя и проезжающего мимо путника. Здесь может найти покой мятежная душа, и стрекотание сверчков или же пение птиц служит тому лучше, чем музыка. Распустившиеся полным цветом сады радуют своим благоуханием, и тёплые дни преобладают над днями холодными, что вполне способствует прогулкам как в одиночестве, так и в компании. 

Именно прогулки по окрестностям были главным занятием юной Генриетты и большой заботой её матери. Мы оставили нашу бедную вдову и её дочь на дороге, ведущей в Хартфордшир, и могу вас заверить, что доехали они до своего нового пристанища безо всяких помех. 

Обосновавшись как следует в своем летнем жилище — не роскошном, но сносном, мадам Медичи приступила к исполнению своего замысла. Первым делом она добилась того, чтобы получить возможность бывать в Незерфилд-парке. Сделать это оказалось нетрудно, поскольку наша предприимчивая вдова озаботилась всеми деталями своего замысла заранее. Ещё в Лондоне она свела знакомство с матерью мистера Вильреса и миссис Филдинг, ненароком сказав ей, что они с дочерью намерены провести лето в Хартфордшире. Рассчитывая на то, что в семейной переписке рано или поздно всплывут эти подробности, мадам Медичи отправилась в путь. Расчеты её полностью оправдались — и в первую же неделю пребывания на новом месте их посетил сам мистер Вильрес, проезжавший мимо на своем замечательно породистом жеребце. Отчитавшись о здоровье своей матушки, он осведомился, нравится ли им Хартфордшир и обмолвился о том, что они с сестрой (какое невероятное совпадение) снимают поместье совсем рядом. 

Таким образом приглашение в Незерфилд было получено, а присутствие подле брата миссис Филдинг обеспечило постоянный предлог для визитов, даже несмотря на то, что по возрасту и наклонностям она не была близка ни к матери, ни к дочери. Но, как уже говорилось, мадам Медичи была упорна и умела достигать желаемого, поэтому никогда она не покидала Незерфилд-парка, не добившись от миссис Филдинг выражения горячего желания увидеть своих дорогих гостей ещё раз. 

Визиты были хорошим началом, и зоркий глаз мадам Медичи подмечал, что мистер Вильрес проявляет некоторый интерес к его дочери. Как она и полагала, в отсутствие других юных леди, коих в Лондоне был сильный переизбыток, Генриетта представала идеалом всякого совершенства. Следуя строгим наказам матери (хоть и с неохотой, надо признать) она старалась производить благоприятное впечатление и знаки внимания своего будущего жениха всячески поощряла. Мистер Вильрес, впрочем, был из тех кавалеров, которые не стесняются проявлять симпатию ко всем возможным дамам, даже и в тех случаях, когда дамы этому не очень-то и рады, а потому об истинных его намерениях судить было трудно. 

Полагая, что для подогревания этих самых намерений одних только разговоров в присутствии посторонних мало, мадам Медичи отправляла свою дочь прогуливаться где-нибудь неподалеку от Незерфилд-парка по несколько раз на дню, дабы там она могла нечаянно встретиться со своим воздыхателем и провести с ним наедине некоторое время. 

Поначалу Генриетту забавляли выдумки матери, но меньше чем через неделю усиленных променадов по английским холмам, ей это страшно надоело. Характер у нее, как говорилось, был вздорный и не лишенный, к тому же, изрядной доли смелости, поэтому она отважилась обратиться к своей родительнице с протестом по поводу таких чрезвычайных мер. Мадам Медичи, со своей стороны, протесты отклонила и заявила дочери, что двери и калитки будут запираться до тех пор пока не выйдет положенное время её моциона. Генриетте не оставалось ничего иного, кроме как слоняться по окрестностям в компании своей собачки. 

Собачку звали Митте, она была спаниелем, и большую часть своей ещё не очень долгой жизни провела за валянием на подушках и коленях своей хозяйки. Столь продолжительные и частые променады не пришлись ей по душе, и она обыкновенно плелась за юбкой Генриетты в самом дурном расположении духа. Не могу сказать, о чем думала собака, но мысли её владелицы по поводу сложившегося положения мне достоверно известны — приводить их здесь я, пожалуй, не буду, дабы не поражать слишком воображение моих читателей. Скажу только, что попадаться на пути у двух этих милых леди было делом довольно рискованным. 

В один из подобных дней, приятный для всех, кроме Митте и Генриетты, поскольку они снова проводили его на опостылевшем им свежем воздухе, произошла встреча — но отнюдь не та, на которую так надеялась мадам Медичи. 

Час был ранний, и это было ещё одним поводом для мрачного настроения юной мадмуазель де Бурбон, так как по утрам она предпочитала оставаться в постели и как можно дольше. Очаровательный пейзаж вокруг её ничуть не радовал; то же можно было сказать о бедной Митте, которая была мокрой от утренней росы и время от времени с возмущением чихала, поджимая свой маленький хвостик. 

Она не испытала ни капли восторга, когда на противоположной стороне дороги показались две другие собаки — маленький пятнистый спаниель и черная борзая. Бодро залаяв, они бросились к Митте, должно быть полагая, что она будет не прочь обменяться приветствиями с собратьями, но были встречены предупреждающим рычанием. Борзая дипломатично обошла недружелюбную товарку стороной и побежала дальше, но спаниель оказался на порядок настойчивее. Он сунулся было к Митте, видимо желая узнать, в чем причина такого нелюбезного поведения с её стороны, но оказался беспардонно укушен за ухо. Оскорбленный до глубин своей маленькой собачьей души, он ринулся защищать свое достоинство, и две собаки с лаем сцепились, взвизгивая так громко, что могли бы разбудить всю округу — если бы в округе этой кто-нибудь был. 

Но на все стороны, куда ни глянь, раскинулись только поле, лес и пыльная сельская дорога, на перекрестке которой и случилось это происшествие. Оба хозяина подошли одновременно с разных сторон, и вслед за Генриеттой на шум прибежала и борзая. Испытывая очевидное неодобрение по поводу происходящего, она тем не менее, не стала вмешиваться и наблюдала за недостойным поведением своих сородичей издалека. 

— Раскал! — позвал своего спаниеля его владелец, и пес, услышав оклик, хотел бы вернуться к хозяину, но Митте, разозленная дракой, не позволила ему сделать этого, снова повалив бедолагу на землю. 

— Отзовите свою собаку, мадам, — попросил джентельмен (а это по всем, внешним по крайней мере, признакам был джентельмен). Он заговорил по-английски, но поскольку этим языком Генриетта владела плохо, она не поняла, чего он хочет от нее. 

— Мадам, заберите вашу собаку! — повторил джентельмен уже не столь учтиво, подходя к дерущимся спаниелям. Раскал приветствовал его скорбным воем. 

— Митте, оставь его в покое, — бросила Генриетта небрежно. Она думала было вмешаться, но заметив, что её маленькая подруга ведет в этом поединке, оставила всякое беспокойство и решила не рисковать сохранностью своего платья. 

Митте к словам хозяйки не прислушалась, и несчастный Раскал продолжил подвергаться яростному нападению. Тогда джентельмен с решительным видом наклонился над ними и, изловчившись ухватить Митте за ошейник, отшвырнул её в сторону. Собака упала на спину, прилетев прямо в репейный куст, и жалобно завыла. 

— Что вы себе позволяете?! — воскликнула Генриетта с негодованием, бросаясь к своей любимице. 

— Что я позволяю? Ваша собака прокусила ему ухо, — заметил джентельмен, приподнимая для верности длинное ухо своего спаниеля. На его мокрой от росы и слюней шерсти виднелась кровь. 

— Очень жаль, — холодно отозвалась Генриетта. Митте уже сидела у нее на руках с видом самым мученическим. 

— В самом деле, — недовольно пробормотал джентельмен, озабоченно осматривая своего пса на предмет других повреждений. Бедный Раскал сиротливо жался к хозяину, трясясь от пережитого только что ужаса. 

— Вам нужно было лучше следить за ним, — произнесла Генриетта, испытывая некоторую вину и желая переложить её на кого-нибудь другого. 

Джентельмен взглянул на нее удивленно. 

— Это ваша собака напала на мою собаку, — сказал он с оттенком неуверенности — но не оттого, что он сомневался в своих словах, а потому что был в высшей степени озадачен брошенным ему упреком. 

— Ваша собака первой полезла к моей собаке, — возразила Генриетта, деловито высвобождая из длинной шерсти Митте репейные колючки. 

— Я прошу прощения, но если ваша собака не привыкла вас слушаться, вам стоило бы водить её на поводке. 

— Может быть, вы ещё скажете, что мне стоит посадить её на цепь? 

— Может быть, и скажу, — проговорил джентельмен, поджав губы в гримасе, которую можно было бы счесть за оскорбительную. Вполне вероятно, впрочем, что таковой она и была. 

— Я сама решу, что мне с ней делать, спасибо большое, — бросила Генриетта презрительно. 

— Оставлю за вами это право, мадам, — процедил джентельмен. — Но учтите, что если она ещё раз нападет на кого-то из моих собак, я не постесняюсь в нее выстрелить. 

За спиной у него висело охотничье ружье, так что обещание не звучало пустым. Сердце Генриетты сжалось от такой перспективы — Митте была её главным сокровищем. Затем щеки её залились краской гнева. 

— Если вы это сделаете, я вам не позавидую, — произнесла она, вперив в незнакомца взгляд, который немногие захотели бы испытать на себе. 

— В самом деле? — переспросил джентельмен издевательским тоном (по крайней мере, Генриетта расценила его как издевательский). 

— Если вы причините какой-либо вред моей Митте, я перестреляю всех ваших собак, затем ваших лошадей, если они у вас есть, а закончу вами, — пообещала она совершенно серьезно. 

От такой угрозы джентельмен слегка даже опешил. 

— Я полагаю, что на цепь стоило бы посадить не собаку, а её хозяйку, — сказал он вполголоса и снова по-английски, но на этот раз Генриетта поняла его отлично. 

— Полагайте, что вам угодно, но имейте ввиду, что я предупредила вас, месье, — проговорила она и, гордо вздернув нос, прошла мимо джентельмена в ту сторону, в которую она направлялась до того как собачья потасовка прервала её прогулку. 

Месье проводил её удивленным взглядом. Мы бы даже сказали обалделым, но поскольку джентельменам не пристало смотреть на кого-либо с подобным выражением, мы скажем, что он был очень удивлен.

Если не считать встречи с неприятным незнакомцем тем памятным утром, Генриетте больше не попался на пути никто значительный — ни в тот день, ни в какой-нибудь другой. Хотя доподлинно было известно, что мистер Вильрес совершает регулярные променады по своим владениям, по какой-то обидной случайности пересечься с Генриеттой им все никак не удавалось, сколько бы она ни ходила по тропинкам и дорожкам обширного поместья. Её мать, видя, что от этих прогулок нет никакого толку, милостиво разрешила дочери прекратить их. 

Обрадованная Генриетта уже собиралась выдохнуть с облегчением, но мадам Медичи ни в коем случае не собиралась оставлять её в покое. И уж тем более она не была намерена отступаться от своего плана. Она выдумала новую, гораздо более хитроумную уловку, потребовавшую от нее нескольких дней напряженных размышлений и даже одной бессонной ночи. 

Уловка также требовала удачного стечения обстоятельств, коими были два события, которые должны были совпасть во времени. Событием первым было приглашение на чай в Незерфилд-парк, а вторым — непременно пасмурный и по возможности дождливый день. Поскольку мы имеем дело с Англией, второго обстоятельства дождаться было нетрудно, что же касается приглашений в Незерфилд, то их мадам Медичи и мадмуазель Генриетта получали достаточно часто, чтобы в конце концов один из визитов пришелся на плохую погоду. 

Увидев одним прекрасным утром на небесах долгожданные тучи, мадам Медичи велела дочери садиться верхом и отправляться в гости к миссис Филдинг. Генриетта верховую езду любила и никогда не отказывалась лишний раз прокатиться, но перспектива оказаться совершенно мокрой её несколько смутила. 

— Делайте, что я говорю, дочь моя, — сказала мадам Медичи тем непередаваемо весомым тоном, которому мог бы позавидовать любой генерал-фельдмаршал. — И не упрямьтесь. 

— Не вижу причины, почему бы мне не поехать в экипаже, — возразила Генриетта, поскольку упрямиться она любила, а теперь у нее был ещё и удобный повод это сделать. — Тем более, что вы собираетесь весь день оставаться дома. 

— Как ваша мать, — начала мадам Медичи гневно. — Я имею обязанность руководить вами. Вы имеете обязанность быть мне послушной. Поэтому садитесь верхом и езжайте в Незерфилд, и чтобы больше я не слышала никаких пререканий, иначе я прикажу лишать вас десерта до тех пор, пока вы не выйдете замуж!

Четвертой любимой вещью Генриетты после Митте, упрямства и верховой езды, были именно десерты. И поскольку угрозу свою мадам Медичи действительно могла привести в исполнение, ей в очередной раз пришлось уступить материнским капризам. 

— Я пожалуюсь на вас Луи, — пообещала она, уходя переодеваться в амазонку. 

Луи де Бурбон был братом Генриетты и старшим сыном мадам Медичи. Последние пять лет он почти беспрерывно воевал на континенте в корпусе принца Конде и дома не появлялся, но в эпистолярной форме всегда вставал на сторону сестры. Поскольку с Наполеоном недавно был подписан прискорбный мир, а сам принц Конде отбывал в Англию, то же делали и многие его офицеры. Луи должен был вернуться со дня на день, и его приезда Генриетта ждала с нетерпением, уповая на то, что присутствие дома старшего брата наконец избавит её от материнской тирании. 

Но до тех пор она вынуждена была совершенно рабски подчиняться матери. Она поехала в Незерфилд верхом, как ей было велено, попала под дождь и решительно растопила (и без того, впрочем, довольно податливое) сердце миссис Филдинг. Встретив свою промокшую до последней нитки соседку, она не смогла бы отпустить её домой до тех пор, пока одежда её полностью не просохнет. 

Таким образом Генриетта осталась в Незерфилд-парке до самого вечера, о чем оповестили весьма довольную мадам Медичи. Но это было лишь частью её коварного плана — следующий акт интриги Генриетта должна была разыграть при помощи своих актерских способностей, которые у нее без сомнения имелись. Образовались они у нее как вследствие домашней традиции устраивать время от времени театральные постановки, так и от необходимости скрывать от матери свои детские шалости, которые маленькая Генриетта очень любила осуществлять в компании с другим своим братом, Гастоном, росшим с ней вместе. Но поскольку Гастон был у матери любимцем, он редко бывал за свои проделки порот — чего нельзя сказать о Генриетте, частенько получавшей наказние в двойном размере. Надо заметить, что на пользу её характеру это едва ли пошло. 

Но вернемся к замыслу мадам Медичи. Состоял он в том, чтобы на как можно более долгий срок оставить Генриетту в Незерфилде. Сделать это можно было бы в том случае, если бы она сказалась больной, и беря во внимание пережитый ею ливень, убедить в её болезни доверчивую миссис Филдинг было совсем нетрудно. 

Так Генриетта и поступила. Поскольку к обману она, как мы только что упомянули, была приучена с детства, никаких угрызений совести по поводу своего откровенного вранья она не испытала. Единственное, что её действительно беспокоило, была перспектива лишиться до самого замужества десертов. И хотя замужество это по всем признакам должно было случиться довольно скоро, мысль о том, чтобы прожить даже одну только неделю без сладкого, придавала её усиленному кашлю и чиханиям особенно естественную выразительность. 

— Вы не можете поехать домой в таком ужасном состоянии, — заявила в конце концов миссис Филдинг. — Оставайтесь, пожалуйста, у нас. 

— Ну, что вы… я должна вернуться к моей дорогой матушке, — с очень натуральным смущением отозвалась Генриетта, но перепугавшаяся миссис Филдинг решительно уговорила её остаться. Мистер Вильрес, также присутствовавший при этом разговоре, полностью поддержал сестру. 

Повозражав для порядка ещё немного, Генриетта уступила, и ей была предоставлена на ночь славная спальня — гораздо более удобная и просторная, нежели в коттедже, который они снимали, и лучше той, которая имелась у них дома, в Лондоне. Совершенно довольная, Генриетта отправилась в постель — мягкую и теплую от множества грелок, которые заботливая миссис Филдинг приказала уложить под одеяло своей бедной простывшей гостье. 

Сладко проспав несколько часов, Генриетта оказалась разбужена неприятным ощущением, подозрительно похожим на чувство голода. Поскольку от ужина для большей правдоподобности своего недомогания ей пришлось отказаться, не было ничего удивительного в том, что теперь ей хотелось есть — ведь как известно, юные организмы (особенно когда они полностью здоровы) имеют потребность в регулярных приемах пищи. Пролежав в кровати некоторое время, Генриетта обнаружила, что снова заснуть у нее не выходит и, кажется, не выйдет до тех пор, пока она не найдет, чем успокоить свой возмущенный желудок. 

Стоит сказать, что на аппетит мадмуазель де Бурбон никогда не жаловалась и к подобным лишениям не была привычна. Хотя матушка её и была стеснена в средствах, но уж на еде она никогда не находила возможным экономить, и все положенные трапезы в её доме соблюдались строго по часам и священно. Сила привычки велика, как известно, и Генриетта не смогла долго противиться ей. Проворочившись ещё с полчаса, она поднялась с постели и отправилась на поиски чего-нибудь съедобного

Кроме актерских талантов, мадмуазель де Бурбон также отличалась наблюдательностью, а потому помнила, что остатки печенья и бисквита в этом доме убирались в буфет в чайной комнате. Туда она и направилась, тихонько ступая по коврам в темных коридорах. Ночь была глубокой, так что все обитатели Незерфилда давным-давно смотрели десятый, а может быть даже и одиннадцатый, сон, и риск попасться кому-нибудь на глаза был незначителен. Но об этом Генриетта и не особенно беспокоилась, уверенная, что она найдет, что сказать, если наткнется на припозднившихся слуг или хозяев. 

До чайной комнаты она добралась таким образом совершенно благополучно и к большой своей радости обнаружила, что буфет не был заперт на ключ. На одной из полок нашлась корзинка с печеньями, и невероятно довольная собой Генриетта принялась поглощать их одно за другим до тех пор, пока не уничтожила добрую половину. 

Оставшиеся печенья наша предусмотрительная юная леди распихала по карманам своего халата, справедливо решив, что нужно запастись провиантом наперед, дабы всегда иметь возможность отказываться от обеда без вреда для здоровья. Можно было бы и удовлетвориться таким трофеем, но Генриетта была не из тех, кто останавливается на малом, поэтому она решила отревизовать буфет получше. Взобравшись на стул, который она оттащила от стола, наша героиня полезла проверять содержимое верхних полок. Ничего полезного там, однако, не обнаружилось, и Генриетте пришлось отступить. Несколько разочарованная, она закрыла дверцы буфета и собралась слезать на пол, но тут вдруг скрипнули по полу шаги, и на пороге комнаты возник силуэт. 

Генриетта была действительно храброй юной леди — вы могли быть свидетелями того, что она не боялась ни темноты, ни высоты, ни общественных приличий. Но слишком уж внезапно появился этот силуэт, а от неожиданности мы часто совершаем то, чего не сделали бы в том случае, если бы были заранее подготовлены к вторжению новых обстоятельств в нашу жизнь. Так и Генриетта от растерянности попыталась покинуть стул через ту его сторону, которая обладала спинкой — стул накренился в соотвествии с физическим законом, и мадмуазель де Бурбон упала с него на пол, весьма хорошенько при этом выругавшись (что, разумеется, мы не советуем делать порядочным дамам, даже если они попали в такую неприятную ситуацию). 

На полу, по счастью, лежал мягкий ковер и ударилась Генриетта не сильно — только очень жаль было печений, которые повыпадали из её карманов. Силуэт же тем временем решительно приблизился и обладатель его с крайней учтивостью произнес: 

— Добрый вечер, мадам. 

Голос показался Генриетте странным образом знакомым, хотя в темноте она не могла бы точно сказать, что за человек стоял перед ней.

— Вы не ушиблись? — поинтересовался он, протягивая вперед себя свечу, которую держал в руках. 

— Нет, благода… Вы?! 

Столь противоречивая реакция с её стороны была вызвана тем, что человек этот оказался никем иным, как хозяином спаниеля и борзой, с которым они имели не самый любезный разговор совсем недавно. Открытие это совершенно её ошеломило. 

— Что вы тут делаете? — мрачно спросила Генриетта, придя в себя от удивления. 

— Я имел намерение спросить вас о том же, — отозвался джентельмен. 

Хотя Генриетта не принадлежала к людям, которых легко смутить, она все же была осведомлена о том, что находясь в гостях, следует спрашивать у хозяев, можно ли есть их печенья или нет, особенно если такая нужда пришла к тебе ночью. От того, что уже знакомый ей незнакомец и именно он, застал её за этим не слишком героическим занятием, ей стало в высшей степени неловко. Но как это с ней часто бывало в тех случаях, когда ей было неловко, она разгневалась. 

— Кто вы такой, чтобы требовать у меня отчета? — бросила она возмущенно и поднялась на ноги, чтобы джентельмен не имел перед ней такого большого преимущества в росте. 

Но прежде, чем он успел что-нибудь ответить, ей в голову пришла догадка: 

— Вы Чарльз Стюарт! 

Джентельмен слегка повел плечом, как будто говоря «что уж тут поделать». 

— Боюсь, что так, мадам, — сказал он, оглядывая Генриетту с ног до головы. — А вы, должно быть, мадмуазель де Бурбон. 

— Так вы знаете меня. 

— Я о вас слышал. Вы и ваша мать так настойчиво посещаете сестру моего друга, что мне было трудно остаться в неведении относительно вас. 

— И за все это время вы ни разу не удосужились появиться, — холодно сказала Генриетта, задетая его снисходительно-неприязненным тоном. — Мистер Вильрес каждый раз убеждал нас, что вас нет дома.

— А вам так хотелось свести со мной знакомство? — поднял брови мистер Стюарт. 

— Ничуть. Но я задаюсь вопросом, в чем причина такого пренебрежения. 

— Я нахожусь в гостях у мистера Вильреса, и его друзья не обязательно должны быть моими друзьями. Вы, кажется, наносили визиты миссис Филдинг — я не вижу причины, по которой я должен бы был в это вмешиваться. 

— Я не вижу причины, по которой вы не могли хотя бы быть нам представленным. 

— Я не нахожу удовольствия в обществе большинства людей, мадам, — признался мистер Стюарт. — И не испытываю стремления заводить новые знакомства. 

— Но есть разница между тем, чтобы не стремиться к ним и избегать их, — заметила Генриетта и добавила: — Я, кажется, начинаю понимать, почему многие находят вас странным. 

— Это говорите мне вы? — сказал мистер Стюарт с намеком на улыбку. — Я, признаться честно, ещё ни разу не встречал леди, которая крадется по чужому дому среди ночи, чтобы… — он опустил взгляд на пол. — …побаловаться печеньем. 

Генриетта вспыхнула, не зная, что ответить на это. 

— Я слышал, что вы были больны сегодня вечером, — продолжил между тем мистер Стюарт. — Но раз уж у вас проснулся аппетит, я полагаю, что вам стало лучше. 

— Нет, не стало, — бросила Генриетта, кутаясь в свой халат, и решительно направилась к выходу. — Доброй ночи, сэр! 

— Доброй ночи, мадам, — отозвался мистер Стюарт, и судя по тому, что в этот раз в его взгляде было скорее веселье, чем удивление, он вероятно начинал привыкать к причудам своей новой знакомой.