Визит Ледяной Королевы (джен)

Покой был иллюзией. Джайна Праудмур знала это лучше, чем кто-либо из живущих. Она выстроила его заново, свой покой, на призраках пепла и солёных от слёз камнях Терамора. Её башня, вознёсшаяся над заливом, была не крепостью, но святилищем. Обсерваторией души, где сквозь купол из зачарованного хрусталя она наблюдала не за звёздами, а за хрупкой гармонией, которую сама же и сплела из нитей магии, воли и скорби.

В центре этого святилища, в самой его сердцевине, где пересекались все силовые линии, на постаменте из лунного камня, что впитывал свет и отдавал его обратно серебряным эхом, покоилось Сердце Моря.

Оно не было просто артефактом. Не было источником силы в том примитивном смысле, что понимают чародеи-недоучки. Сердце было Камертоном. Дыханием Титанов, застывшим в кристалле. Оно не создавало магию — оно настраивало её, превращая первобытный рёв хаоса, что лежит в основе всего сущего, в музыку сфер. Для Джайны оно было якорем, удерживающим её собственный мир — и внутренний, и внешний — от сползания в безумие. Символом обретённого контроля над бездной, что однажды уже поглотила её город.

Она сидела перед ним в позе лотоса, с закрытыми глазами, не медитируя, но слушая. Слушая, как пульсирует Азерот. Ритмичный гул Лей-линий под землёй, шёпот приливов и отливов, тихое пение звёзд, отражающихся в Великом Море. Всё было гармонией. Всё было на своих местах.

И вдруг…

Диссонанс.

Тишина.

Не просто отсутствие звука, а его насильственная смерть. Музыка сфер оборвалась на пронзительной, режущей слух ноте пустоты. Джайна резко открыла глаза. Свет, исходящий от Сердца Моря, на миг померк, захлебнувшись собственной мелодией. Тени в углах обсерватории вытянулись, изогнулись под невозможными, хищными углами, словно живые твари, почуявшие падаль. Воздух в комнате стал разреженным, обрёл кладбищенский холод, запах озона сменился зловонием мёртвых звёзд.

Это был онтологический озноб. Предчувствие не беды, но неправильности. Нарушения самого фундамента бытия.

А затем она увидела его.

Оно не вошло. Не появилось. Оно просочилось в реальность из её изнанки, как просачивается трупный яд сквозь саван. В центре комнаты возникло пятно тьмы, дыра в форме человека. Существо без плоти, воля без сущности, голод, обретший фокус после эонов блуждания в ледяной пустыне между мирами. В его не-существе вибрировали отголоски безумия иных реальностей, эхо безумных королей, грезящих о тёмных башнях, и шёпот спящих в океанских глубинах левиафанов. Это была тень Лорда Волдеморта, но тень, ставшая чем-то неизмеримо большим и худшим — концентрированной злобой вселенной, жаждущей лишь одного. Воплощения.

Свет преломлялся вокруг этой фигуры, не желая её касаться. Звук умирал, не достигнув её. Это был не гость. Это была болезнь. Абсолютное отрицание, вторгшееся в мир утверждения.

Голод устремился к Сердцу.

Джайна хотела закричать, вскочить, высвободить всю свою мощь, но её тело сковал паралич — не магический, но метафизический. Она могла лишь смотреть, как зритель на представлении греческих богов, как тень протягивает свою не-руку к Камертону её мира.

Волдеморт не украл артефакт. Кража — слишком приземлённое слово для того, что произошло.

Он его вырезал.

Пространство вокруг кристалла треснуло, как пересохшая кожа. Воздух осыпался пеплом небытия. На одно бесконечное мгновение вся башня, весь Терамор, весь Азерот замерли, перестав дышать. А затем произошёл акт космического святотатства. Тень дёрнула, и Сердце Моря было вырвано из реальности с таким звуком, которого не существует в природе — со звуком разрываемой души мира.

На постаменте не осталось пустоты. На нём осталась рана.

Кровоточащая язва на лике творения. Чёрная, рваная дыра, которая вела в никуда и одновременно во все стороны. Она пульсировала тьмой, и из неё сочился холод, не имеющий отношения к температуре. Это был холод абсолютного отсутствия. Отсутствия света, отсутствия жизни, отсутствия надежды.

Джайна медленно, как во сне, поднялась на ноги. Её выстраданный покой, её хрупкая иллюзия контроля, её рукотворный Эдем — всё это было осквернено, растоптано, уничтожено за несколько ударов сердца. Она подошла к ране в пространстве и, повинуясь инстинкту, которого не понимала, протянула руку к её рваному краю.

И тогда она увидела.

Она не увидела лица вора. Она увидела его мир. Мир, задыхающийся от собственных секретов и лжи. Увидела министерства, где мелкие тираны в пыльных кабинетах решают судьбы тысяч. Увидела банки, управляемые существами с душами из золота и когтями из стали. Увидела школу, что пряталась за стенами иллюзий, взращивая детей в гордыне и предрассудках. Увидела обывателей, чьи дома были тюрьмами для их же детей. Увидела мальчика со шрамом в виде молнии, спящего в чулане под лестницей, чей дух был ярче всех звёзд этого тусклого мира.

Она увидела мир, погрязший в гордыне. Мир, настолько уверенный в собственной исключительности, что прогнил изнутри. Мир, который породил такой голод, такую тень, и позволил ей осквернить нечто чистое.

В этот миг что-то в Джайне Праудмур умерло окончательно. Её горе не превратилось в слёзы. Оно превратилось в вечную мерзлоту. Её сердце не разбилось. Оно стало осколком глетчерного льда. Ярость, что поднялась из глубин её души, была не горячей и обжигающей, но холодной, как космос между галактиками. Это был не гнев оскорблённой женщины.

Это был приговор.

Она больше не была хранительницей. Она стала инструментом. Бичом. Ледяным правосудием, что обрушится на больной мир не для того, чтобы наказать, но чтобы очистить. Так хирург вырезает опухоль, не испытывая ненависти к раковым клеткам, но зная, что для спасения организма они должны умереть.

Джайна отняла руку от пульсирующей тьмы. Её глаза, цвета глубокого моря, теперь светились арктическим огнём.

— Я иду за тобой, — её шёпот не был обращён к вору. Он был клятвой, данной самой вселенной. — И я принесу с собой зиму.

* * *

Литтл Уингинг, графство Суррей, задыхался от летнего зноя. Воздух был густым и липким, как патока, асфальт плавился, а идеально подстриженные газоны на Тисовой улице пожухли, приобретя цвет старого пергамента. Это был мир, застывший в сиропе самодовольства, мир одинаковых домов, одинаковых машин и одинаковых, тщательно скрываемых страхов. Вернон Дурсль, человек, чья душа была такой же квадратной, как его голова, находил в этой предсказуемости высшее утешение. Он как раз заканчивал ритуальную полировку своего нового автомобиля, когда мироздание решило умереть прямо перед его домом.

Началось с холода.

Не с прохлады, не с дуновения ветерка, а с абсолютного, проникающего в кости некротического холода, что высасывал тепло из воздуха. Капли пота на лбу Вернона мгновенно превратились в крошечные льдинки. Розы в саду миссис Фигг через дорогу почернели, их лепестки съёжились, как от ожога. Небо над Тисовой улицей из безмятежно-голубого стало багрово-фиолетовым, как старый синяк.

А затем воздух треснул.

Словно кто-то вонзил в полотно реальности невидимый нож и провернул его, разрывая ткань бытия. Из раны хлынула не тьма, но слепящий белый свет, смешанный с вихрем снежинок, которые не таяли, а с шипением испарялись, касаясь раскалённого асфальта.

И из этой раны, из этого кровоточащего разрыва между мирами, шагнула она.

Вернон Дурсль увидел не женщину. Он увидел зиму, обретшую плоть. Высокая, в странных одеждах, сотканных, казалось, из полуночного неба и бронированного льда. Её волосы цвета льна были тронуты сединой не от возраста, но от вечной мерзлоты, одна прядь была ослепительно белой, как кость, обглоданная полярным ветром. Но её глаза… Вернон заглянул в них и увидел бесконечные ледяные пустыни, смерть солнца и тишину мёртвой вселенной.

Она не шла по земле. Она ступала по тонкому слою инея, который расползался от её сапог во все стороны, убивая траву. Её взгляд скользнул по одинаковым, как солдаты на параде, домам, по безупречным изгородям, по припаркованным автомобилям. Она видела не пригород. Она видела гробницу. Аккуратную, ухоженную, но всё же гробницу, где хоронили всё живое, всё настоящее, всё волшебное.

— Где я? — её голос был не звуком, но ощущением. Как треск льда на глубоком озере, как шёпот надвигающейся лавины.

Вернон, человек, чьей главной защитой от вселенной была его напыщенная уверенность, обнаружил, что эта защита испарилась. Он почувствовал первобытный, экзистенциальный страх пещерного человека перед ледниковым периодом.

— Т-тисовая улица… — пролепетал он, отступая и спотыкаясь о шланг для полива. — Литтл Уингинг…

Она проигнорировала его. Её сознание, отточенное до остроты ледяного кристалла, сканировало этот мир, этот узел реальности. Она чувствовала магию. Слабую, трусливую, забитую в щели и чуланы, как тараканов. Она пахла пылью, страхом и подавлением.

— Кто здесь владеет силой? — спросила она, и её взгляд впился в Вернона, как два ледяных бурава.

Страх Вернона на мгновение уступил место его главному инстинкту — инстинкту отрицания всего «ненормального».

— Силой? Магией? Нет здесь никакой магии! Это приличный район! Мы…

Он не договорил. Слово «магия» застряло у него в горле, превратившись в ледяной комок. Он захрипел, хватаясь за шею, чувствуя, как холод расползается по его пищеводу.

— Ложь смердит, как гниль, — произнесла Джайна, не повышая голоса. — Я чувствую её. Древнюю, загнанную в угол. И я чувствую её… — её взгляд сместился, пронзая стены дома номер четыре, как будто их не существовало. Он остановился на маленькой дверце под лестницей. — …прямо здесь. В твоём доме. В этой клетке.

За окном мелькнуло испуганное лошадиное лицо Петунии. Джайна заметила это движение периферийным зрением. Она медленно подняла руку, и в её ладони из воздуха сконденсировался осколок льда, острый, как хирургический инструмент.

— Пора извлечь гной, — прошептала она и двинулась к двери.

Вернон хотел закричать, остановить её, но его ноги примёрзли к безупречному газону. Он мог лишь беспомощно наблюдать, как воплощение апокалипсиса входит в его дом.

В чулане под лестницей Гарри Поттер проснулся не от шума, а от холода, пронзившего его до самого сердца. Тьма его маленькой тюрьмы стала плотнее, гуще, и в ней, как ему показалось, заплясали снежинки.

Дверь в прихожую распахнулась от одного её взгляда, петли застонали и покрылись инеем. Вернон и Петуния Дурсль, застывшие посреди холла, выглядели как жалкие восковые фигуры.

— Откройте, — приказала Джайна, указывая на дверцу чулана. Её голос не допускал возражений.

— Там… там просто хлам! — взвизгнула Петуния, её лицо исказилось от ужаса. — Старые игрушки Дадли!

Джайна не удостоила её ответом. Она протянула руку, и воздух перед дверцей чулана замер, кристаллизовался и с оглушительным звоном, похожим на звук разбитого колокола, осыпался на пол миллиардом сверкающих осколков. Дверь просто перестала существовать.

В открывшемся проёме, в тесной темноте, пахнущей пылью и паутиной, сидел мальчик. Худой, бледный, в обносках, которые были ему велики. Но его глаза… В полумраке они горели, как два изумруда, как два осколка весеннего леса посреди этой пустыни уныния. И на лбу его алел шрам в виде молнии — не просто отметина, а клеймо, печать судьбы, в которой сплелись воедино величайшая любовь и величайшая ненависть.

Джайна замерла. Она видела его во вспышке озарения у раны между мирами, но видеть воочию было иным. Магия вокруг него была чудом и проклятием. Древний, как сама жизнь, защитный кокон материнской жертвы, а внутри него — заноза, осколок той самой тёмной, голодной воли, что вырвала Сердце из её мира. Этот ребёнок был полем битвы.

— Кто ты? — спросила она, и её голос впервые прозвучал почти по-человечески, в нём слышалось эхо удивления.

Мальчик смотрел на неё без страха. С изумлением. С надеждой, такой чистой и отчаянной, что она могла бы растопить ледники.

— Гарри, — ответил он. — Просто Гарри.

Но когда он произнёс свою фамилию — «Поттер» — воздух в доме задрожал. Сама реальность этого мира, казалось, благоговейно выдохнула это имя.

Прежде чем Джайна успела что-либо сказать, Петуния издала сдавленный, полный ненависти вопль.

— Мы запрещали ему! Мы клялись вытравить из него эту ненормальность! Мы почти…

Слово «вытравить» ударило по Джайне, как молот. Она медленно повернула голову. Температура в доме упала ниже нуля. Дыхание Дурслей превратилось в густой белый пар. Окна покрылись морозными узорами, изображавшими не цветы, а сцены пыток и отчаяния.

— Вытравить? — переспросила она шёпотом, от которого у Вернона остановилось сердце. — Вы пытались… убить… душу в ребёнке?

В её мире это было худшим из грехов. Лишить дитя дара было всё равно что медленно выжигать ему глаза, отрезать язык, ломать кости. Это было убийство будущего. Убийство чуда.

Петуния осознала свою ошибку, но было поздно. Невидимая сила подняла её в воздух и швырнула на стену. Острые, как бритвы, сосульки выросли из пола вокруг Вернона, заключая его в ледяную клетку.

— В моём мире, — произнесла Джайна, подходя к левитирующей, задыхающейся женщине, — за такое вас бы бросили в самое сердце магического шторма, чтобы ваши души были разорваны на части вечностью.

— Дамблдор! — выдохнула Петуния, из её рта вырывались облачка пара. — Это он… Он оставил его… Сказал, что так надо… Для защиты…

Имя «Дамблдор» прозвучало как заклинание. Джайна почувствовала древние, мощные чары, окутывающие дом. Защита крови. Гениальная в своей простоте и чудовищная в своей жестокости. Запереть ребёнка с теми, кто его ненавидит, чтобы защитить от врага снаружи. Сжечь дом, чтобы спасти город.

— Где он? — спросила Джайна, и её гнев обрёл цель.

— Хогвартс… Школа… для таких, как он… — прохрипел Вернон из своей клетки.

Джайна опустила руку. Петуния рухнула на пол, хватая ртом воздух.

— Школа, — кивнула Джайна. Место, где концентрируется магия. Место, где могут знать, где её Сердце.

Она повернулась к Гарри. Он смотрел на всё это с широко раскрытыми глазами, в которых не было страха, лишь благоговейный трепет. Он смотрел на неё так, как смотрят на ангела-мстителя, сошедшего с небес, чтобы покарать его мучителей.

— Ты волшебница? — спросил он, и в его голосе было столько веры, что даже ледяное сердце Джайны дрогнуло.

— Я архимаг, — ответила она, и холод в её голосе слегка отступил. Она протянула руку, и на её ладони из инея и лунного света расцвёл цветок — ледяная роза, совершенная в каждой своей детали, от шипов до нежных прожилок на лепестках.

Гарри несмело протянул палец и коснулся лепестка. Он не растаял. Он был холодным, твёрдым и невыразимо прекрасным. На лице мальчика впервые в его осознанной жизни появилась настоящая, чистая улыбка.

— Я… я тоже так смогу?

Взгляд Джайны упал на дрожащих, скулящих от ужаса и холода Дурслей.

— Ты сможешь большее, — сказала она. — Но сначала мне нужно вернуть то, что у меня украли. А с вашими… опекунами… я разберусь позже.

Она щёлкнула пальцами. Ледяная клетка вокруг Вернона сжалась, а Петунию окутал кокон из инея, оставляя на свободе лишь её паникующие глаза. Они не были мертвы. Они были заморожены во времени, в собственном ужасе. Памятником человеческой низости.

— Хочешь увидеть настоящую магию, Гарри Поттер? — спросила она, поворачиваясь к мальчику.

Он кивнул так яростно, что его очки едва не слетели с носа.

Джайна протянула ему руку.

— Тогда держись.

Когда его маленькая, худая ладонь коснулась её пальцев, он почувствовал не холод, а мощь. Безграничную, как океан, и древнюю, как звёзды. Мир вокруг них — убогая прихожая, замороженные фигуры Дурслей, сама Тисовая улица — растворился в оглушительной тишине, в слепящем вихре снега и льда.

Они исчезли, оставив после себя лишь рану в реальности, замороженный дом посреди умирающего от зноя лета и два живых ледяных изваяния, обречённых вечно созерцать свой собственный страх.

* * *

Переход был похож на погружение в ледяную воду, а затем — на рождение. Одно мгновение — слепящая, беззвучная пустота ледяного вихря. Следующее — оглушительный взрыв жизни.

Гарри Поттер захлебнулся воздухом. После десяти лет серой тишины чулана мир обрушился на него лавиной цвета, звука и запаха. Кривые, неправдоподобные дома, что, казалось, вот-вот рухнут друг на друга, подпирали небо. Из окон махали манекены в мантиях, меняющих цвет. В воздухе пахло старым пергаментом, карамелью и чем-то острым, озоновым, что щекотало в носу. Толпа волшебников в остроконечных шляпах и развевающихся одеждах гудела, как гигантский улей. Совы ухали, коты шипели, а из магазина с фиолетовой вывеской доносились взрывы хохота.

Для мальчика, чей мир был ограничен четырьмя стенами, это было Откровение. Он впитывал всё, его глаза горели, а крошечный уголёк надежды, зажжённый в нём странной ледяной волшебницей, разгорался в настоящее пламя.

Для Джайны Праудмур это был диагноз.

Она стояла посреди этой бурлящей толпы, как ледяная скала посреди тёплого, грязного потока. Её обострённые магические чувства, привыкшие к чистым и мощным потокам Азерота, здесь были атакованы мириадами мелких, суетливых магических эманаций. Она чувствовала магию повсюду: в кирпичах мостовой, в вывесках, в товарах на прилавках. Но это была магия приручённая, одомашненная, лишённая своего величия и ужаса. Магия, превращённая в товар. В фокус.

Она видела не улицу чудес, а сверкающий базар. Рынок, где торгуют силой. Она смотрела на витрины с волшебными палочками, как на лавки оружейников. На аптеки с пузырящимися зельями — как на прилавки наркоторговцев. На банк, управляемый гоблинами с глазами из старого золота и душами из долговых расписок, — как на храм ростовщичества. Это был мир, который взял величайший дар вселенной и построил вокруг него лавку. И в центре этого базара она чувствовала гниль — гниль самодовольства, духовной лени и глубоко укоренившегося страха перед всем, что выходило за рамки их уютного мирка.

Их прибытие не осталось незамеченным. Не хлопок аппарации, а внезапный очаг мёртвой тишины и холода посреди шумной улицы заставил головы повернуться. Разговоры смолкли. Смех замер. Волшебники и ведьмы расступались, чувствуя не столько физический холод, сколько метафизический ужас перед высокой женщиной в чужеземных доспехах. Витрина ближайшего магазина покрылась тонкой паутиной инея. Котёл с зельем в аптеке перестал пузыриться, его содержимое замёрзло, став мутным куском льда.

А затем их взгляды переместились с неё на мальчика, которого она держала за руку.

И выражение на их лицах сменилось. Страх уступил место шоку. Шок — благоговению. Болезненному, почти непристойному обожанию.

— Это он… — пронёсся шёпот, как змеиный язык.

— Поттер… Гарри Поттер!

— Мальчик-Который-Выжил!

Джайна почувствовала эту волну эмоций как физический удар. Они не видели ребёнка. Они видели икону. Символ. Товар, ещё более ценный, чем всё, что продавалось на этой улице. Они смотрели на шрам на его лбу с тем же алчным любопытством, с каким разглядывали редкий артефакт на витрине.

И Джайна поняла. Они не просто оставили его на растерзание мучителям. Они сделали это, чтобы сохранить свой миф. Спрятали своего спасителя в грязи, чтобы однажды явить его миру, чистого и не запятнанного их собственной гнилью.

Холод вокруг неё стал почти осязаемым.

— Гарри, — её голос был тих, но прорезал воцарившуюся тишину, — почему они смотрят на тебя так, будто ты призрак?

Мальчик лишь крепче сжал её руку, прячась за ней от сотен устремлённых на него взглядов.

И в этот момент перед ними из воздуха соткался человек. Его появление было тихим, как падение листа, но по силе воздействия оно не уступало явлению самой Джайны. Высокий, древний, с бородой цвета лунного света и глазами, в которых плескалась мудрость и скорбь тысячелетий. Альбус Дамблдор. Если Джайна была неукротимым ледником, сметающим всё на своём пути, то этот старик был горой — незыблемой, спокойной, видевшей рождение и смерть миллионов таких ледников.

— Гарри, — его голос был тёплым и усталым. — Я рад видеть, что ты в безопасности.

Затем его пронзительные голубые глаза встретились с ледяной синевой глаз Джайны, и тепло в них угасло, сменившись настороженным уважением.

— Хотя и не ожидал увидеть тебя в столь… стихийной компании.

Джайна ощутила его силу. Огромную, скрытую под слоями добродушия и эксцентричности. Силу мага, который не просто колдовал, но понимал саму структуру реальности. И который, несмотря на всю свою мощь, совершил чудовищный грех.

— Вы, должно быть, Дамблдор, — произнесла она, и каждое её слово было осколком льда. — Архитектор позолоченной клетки. Человек, что прячет чудеса в чуланах.

Дамблдор не вздрогнул, но в глубине его глаз промелькнула тень такой боли, что она могла бы заставить звёзды плакать.

— Я вижу, вы познакомились с Дурслями, — сказал он ровно. — Уверяю вас, у меня были причины, которые в тот момент казались вескими.

— Причины? — в голосе Джайны зазвенела сталь. — Есть лишь одна причина держать птицу в клетке — страх перед тем, что она может взлететь. Вы не защищали его. Вы его прятали.

— Я защищал его от мира, который разорвал бы его на части, — тихо возразил Дамблдор, и его взгляд скользнул по жадным лицам в толпе. — От того самого обожания, что вы видите сейчас. И от врага, который ещё не умер окончательно.

— Защита крови, — кивнула Джайна. — Я почувствовала эти чары. Сильные. Вы построили ему темницу из костей его матери. Гениально. И отвратительно.

Воцарилась тяжёлая тишина. Толпа замерла, не смея дышать, наблюдая за столкновением двух титанических сил.

— Кто убил его родителей? — спросила Джайна в упор, меняя тактику. — И почему это имя заставляет воздух в вашем мире сворачиваться от страха?

Дамблдор глубоко вздохнул, его плечи на миг опустились под невидимым грузом. Он посмотрел на Гарри, который слушал этот разговор, и в его глазах была мольба о понимании.

— Их убил величайший тёмный волшебник нашего времени. Тот, чьё имя боятся произносить. Лорд Волдеморт.

Имя прозвучало, как удар колокола. По Косому Переулку прокатилась судорога страха. Кто-то вскрикнул. Кто-то попятился. Джайна почувствовала это имя как рану в магическом поле, как незаживающий шрам на душе этого мира.

— Волдеморт, — повторила она, пробуя имя на вкус. В нём слышался холод, но не чистый холод льда, а гнилостный холод могилы. — И этот… Волдеморт… имеет отношение к тому, что у меня украли.

Взгляд Дамблдора стал острым, как скальпель.

— Украли?

— Могущественный артефакт. Источник силы, способный перекраивать миры. Я отследила его сюда. И я чувствую его отголоски в этом… Волдеморте. И в шраме этого мальчика.

Теперь настала очередь Дамблдора ощутить холод. Осознание обрушилось на него, как лавина. Незнакомая, могущественная волшебница. Пропавший артефакт невиданной силы. Возвращение Волдеморта. Все части головоломки, которую он собирал годами, внезапно сложились в картину апокалипсиса.

— Это место не для таких разговоров, — сказал он твёрдо. — Прошу вас, пройдёмте в Хогвартс. Там мы сможем говорить свободно.

Джайна колебалась. Она не доверяла этому человеку. Но он был ключом. Он знал этот мир, знал врага, который теперь владел её силой.

— Хорошо, — согласилась она. — Но пойдём мы моим путём.

Дамблдор удивлённо поднял бровь.

— Защита Хогвартса не позволяет аппарировать на его территорию.

Джайна позволила себе первую за всё это время улыбку. Холодную, хищную, полную превосходства.

— Я не «аппарирую», — сказала она. — Я прокладываю путь.

Она протянула свободную руку Дамблдору, не отпуская ладонь Гарри.

— Покажите мне образ. И держитесь.

Когда древний волшебник коснулся её пальцев, он почувствовал не просто магию. Он почувствовал мощь первозданной стихии. Мощь, перед которой его собственная, отточенная и контролируемая, казалась пламенем свечи перед лицом бесконечной зимы.

Мир вокруг них снова умер. Косой Переулок, его шум, его краски, его страхи и восторги — всё это схлопнулось, застыло, превратилось в ледяную панораму. Волшебники в толпе замерли, как мухи в янтаре, с открытыми ртами и застывшим ужасом в глазах. А затем реальность раскололась, и троица исчезла в слепящем вихре снега и тишины.

Они ушли. Но холод остался. И Косой Переулок, сердце волшебного мира, впервые за сотни лет узнал, что такое настоящий страх. Не страх перед тёмным лордом, который был одним из них, плотью от их плоти. А страх перед чем-то чужим. Перед чем-то безмерным. Перед зимой, у которой были глаза.

* * *

Они материализовались не у ворот, а в самом сердце Хогвартса, на вымощенном камнем дворе, посреди тишины летних каникул. И древний замок взвыл.

Джайна почувствовала это не ушами, а всей своей сущностью. Магия, спавшая в этих камнях тысячу лет, проснулась и закричала от боли и ужаса. Защитные чары, сплетённые поколениями могущественных волшебников, натянулись до предела и лопнули, как струны арфы, с тихим, скорбным звоном. Воздух на мгновение стал твёрдым, как стекло, а затем осыпался инеем. Каменные горгульи на стенах, казалось, плакали ледяными слезами.

Хогвартс был осквернён. В его святая святых, в его защищённое чрево, вторглась сила, которой были неведомы его законы.

— Что… что это было? — Гарри оглядывался, потрясённый. Замок, который во сне казался ему тёплым и гостеприимным домом, сейчас смотрел на него сотнями окон, как глазниц, полных холодного ужаса.

— Это звук, с которым рушатся иллюзии, — ответила Джайна, её взгляд впивался в древние шпили.

Дамблдор стоял бледный, как полотно, опираясь на свою палочку. Он чувствовал агонию замка, как свою собственную. Он впервые в жизни осознал, что вся его сила, вся мудрость веков, вся магия, которую он считал величайшей в этом мире, — ничто перед лицом этой женщины. Она не взломала его защиту. Она её просто не заметила.

— Добро пожаловать… в Хогвартс, — произнёс он, и в его голосе прозвучала горечь. Он хотел показать мальчику чудо, а вместо этого продемонстрировал собственное бессилие.

Джайна окинула замок взглядом. Величественный. Древний. И мёртвый. Она видела его не как школу, а как мавзолей. Прекрасную гробницу, где магию забальзамировали, украсили и выставили на всеобщее обозрение. Движущиеся лестницы, говорящие портреты, потолок, отражающий небо, — всё это было не жизнью, а её искусной имитацией. Театром теней. Этот замок не учил магии. Он её консервировал.

— Впечатляющая гробница, — признала она, когда они шли по гулким, пустым коридорам. — Вы, волшебники, так боитесь настоящего мира, что построили себе золотую клетку и убедили себя, что это и есть свобода.

— Мы храним знание, леди Праудмур, — возразил Дамблдор, вновь обретая самообладание. — И защищаем тех, кто ещё не готов столкнуться с жестокостью мира.

— Вы защищаете их от самой жизни, — отрезала Джайна. — Вы растите их в теплице, а потом удивляетесь, почему они ломаются от первого же мороза.

Они поднялись по винтовой лестнице, мимо каменной горгульи, которая съёжилась при их приближении, и вошли в кабинет директора.

Комната была круглой, заставленной жужжащими серебряными инструментами, измерявшими пульс реальности. Но Джайне это место показалось центром паутины. А портреты бывших директоров на стенах были не просто картинами. Это был суд. Жюри призраков, веками наблюдавшее за этим миром и выносившее ему свой молчаливый приговор.

— А теперь, — Джайна осталась стоять, отказываясь от предложенного кресла, — мы прекращаем эту экскурсию и переходим к делу. Мой артефакт, Сердце Моря, украден. Я чувствую его след в вашем мире, смешанный с запахом гнили, который вы называете Лордом Волдемортом. И я чувствую его осколок в этом ребёнке. Объясните. Немедленно.

Дамблдор тяжело опустился в своё кресло. Игра окончена. Хитросплетения и недомолвки были бесполезны перед этой прямолинейной, как ледяная стрела, волей.

— Когда-то давно, — начал он, глядя не на Джайну, а на Гарри, — жил мальчик по имени Том Реддл. Гениальный, как никто до него. И сломленный, как никто другой. Он решил победить смерть. И в своей гордыне он совершил нечто немыслимое. Он расколол свою душу.

Джайна замерла. Её магическое чутьё, её знание законов мироздания восстали против этого утверждения.

— Расколол душу? Это невозможно. Душа едина. Её можно искалечить, осквернить, но не…

— Он нашёл способ, — тихо перебил Дамблдор. — Древняя, чудовищная магия. Убийство разрывает душу. Он использовал эти разрывы, чтобы отсечь её части и заключить их в предметы. Так называемые крестражи. Пока они целы, он не может умереть окончательно.

Джайна смотрела на старика с новым чувством. Не с презрением, а с профессиональным ужасом хирурга, который узнал о новой, неизлечимой болезни.

— Паразитарная магия, — прошептала она. — Духовная проказа. Сколько… сколько раз он это сделал?

— Семь, — выдохнул Дамблдор, и это слово повисло в воздухе, как смертный приговор. — В ночь, когда он убил родителей Гарри, он пришёл за мальчиком. Заклятие его матери, её жертвенная любовь, отразила его смертельный удар. Сила удара была так велика, что тело Волдеморта было уничтожено, а его истерзанная душа раскололась ещё раз. И осколок… осколок нашёл единственную живую душу в той комнате.

Он посмотрел на шрам Гарри.

— Он не просто оставил на тебе шрам, Гарри. Он сделал тебя крестражем, которого не планировал. Часть его души живёт в тебе.

Гарри пошатнулся, инстинктивно хватаясь за лоб. Мир, который он только начал обретать, снова рушился. Он был не просто мальчиком. Он был… сосудом. Тюрьмой для частицы монстра, убившего его родителей.

Джайна подошла к нему и положила руку ему на плечо. Её прикосновение было холодным, но не жестоким. Оно было… аналитическим.

— Я чувствую. Инородное тело. Гнойник на душе. — Она подняла глаза на Дамблдора, и в них горел холодный огонь. — И вы оставили его с теми, кто пытал его морально, зная об этом? Зная, что внутри него сидит эта мерзость?

— Защита крови его матери, питаемая её жертвой и поддерживаемая жизнью её сестры, была единственным, что сдерживало эту часть Волдеморта и защищало Гарри от него самого! — голос Дамблдора впервые сорвался на крик, полный боли и отчаяния. — Вы думаете, мне было легко?! Я обрёк ребёнка на десять лет страданий, чтобы спасти его душу и весь наш мир!

— Вы поставили эксперимент, — холодно констатировала Джайна. — А теперь ваш эксперимент вышел из-под контроля. Этот ваш Волдеморт, этот призрак, вырвал из моего мира Сердце Моря. Что оно может дать ему?

Дамблдор посмотрел на неё, и в его глазах отразился страх, которого он не испытывал со времён своей юности.

— Что это за артефакт, леди Праудмур? Какова его истинная природа?

Джайна отвернулась к окну, за которым простирались земли Хогвартса.

— Сердце Моря — это не усилитель. Это резонатор. Камертон, что настраивает саму реальность. Тот, кто владеет им, не просто колдует. Он повелевает. Он может приказать стихиям подчиниться. Он может сказать пространству — изогнись, и оно изогнётся. Он может сказать границе между мирами — исчезни, и она исчезнет.

Она сделала паузу, позволяя смыслу этих слов проникнуть в сознание старого волшебника.

— В руках вашего тёмного лорда, чья душа — это гниющие ошмётки, Сердце Моря не просто вернёт ему тело. Оно даст ему силу стать богом. Богом хаоса и безумия. Он сможет не просто захватить ваш мир. Он сможет вскрыть вены реальности и напоить своей гнилью все существующие миры.

Дамблдор медленно поднялся. Все его планы, все его многоходовые комбинации, вся его вера в то, что он контролирует ситуацию, рассыпались в прах. Он боролся с тёмным волшебником. А теперь ему предстояло сражаться с потенциальным безумным демиургом.

Он подошёл к одному из своих серебряных приборов. Устройство, похожее на армиллярную сферу, закрутилось, испуская струйки дыма, которые сложились в карту магического мира.

— Где? — прошептал он.

Джайна закрыла глаза, концентрируясь. Она потянулась сквозь искажённое магическое поле этого мира, нащупывая знакомую пульсацию.

— Там. — Она указала пальцем на точку на дымной карте. — В древнем, полном тёмной магии месте. Поместье.

— Малфой-мэнор, — произнёс Дамблдор, и его голос стал твёрдым, как гранит. — Родовое гнездо одного из его самых верных и богатых последователей.

— Я отправляюсь туда. Сейчас же, — заявила Джайна, поворачиваясь к выходу.

— Вы не можете! — остановил её Дамблдор. — Мэнор защищён веками тёмных проклятий! Нам нужен план, разведка, союзники! Прямая атака — это самоубийство!

Джайна обернулась. Температура в кабинете упала так резко, что чернила в чернильнице на столе Дамблдора замёрзли. Портреты на стенах съёжились в своих рамах.

— Вы до сих пор не поняли, старик, — произнесла она тихо, и этот шёпот был страшнее любого крика. — Я не спрашиваю у вас разрешения. Я ставлю вас в известность. Ваш мир породил эту болезнь. Я её вырежу. С вашей помощью или без неё. Сердце Моря — моя ответственность. И я верну его, даже если для этого мне придётся превратить всё ваше королевство в ледяную пустыню.

Она смотрела на него не как на союзника, а как на препятствие. Дамблдор понял, что перед ним стоит выбор: попытаться направить этот ураган или быть сметённым им.

— По крайней мере, — сказал он, пытаясь выиграть хоть секунду времени, — позвольте мне созвать тех, кто нам поможет. Орден Феникса.

Джайна на мгновение задумалась. Армия, даже такая жалкая, как в этом мире, была лучше, чем её отсутствие.

— У вас один час, — бросила она. — Через час я иду. И пусть ваши боги помогут тому, кто встанет у меня на пути.

* * *

Малфой-мэнор был древним, как грех гордыни. Его камни пропитались поколениями холодного высокомерия, его гобелены изображали победы над теми, кого Малфои считали «низшими», а воздух в его залах был спёртым и неподвижным, как вода в склепе. Люциус Малфой всегда находил в этой атмосфере удушающее утешение. Это был его мир, его крепость, его доказательство незыблемости порядка, в котором он стоял на вершине.

Сегодня его мир умирал.

Он стоял на коленях в центральном зале, и полированный мраморный пол казался холодным, как надгробие. Всё было не так. Знакомая тёмная магия, что веками сочилась из стен поместья, теперь съёжилась, забилась в углы, как побитая собака. Её место заняло нечто иное. Чужеродное. Нечто, пахнущее морской солью, озоном и бездонной глубиной космоса.

В центре зала, на троне, который он поспешно велел соорудить из фамильного серебра, сидел его господин. Но это был не Лорд Волдеморт, которого Люциус знал, которому служил и которого боялся. Тот был змеем. Хищником. Воплощением магического превосходства.

Это существо было… болезнью.

Его кожа, белая, как у утопленника, светилась изнутри мягким, тлетворным голубым светом. Под ней, в венах, текла не кровь, а сама ночь, усеянная фосфоресцирующими точками, как далёкими, умирающими звёздами. Его змеиное лицо постоянно подёргивалось, черты то расплывались, то снова обретали резкость, словно его новая форма ещё не решила, стоит ли ей вообще существовать. Вокруг него клубился туман, в котором рождались и умирали кошмарные образы: города, построенные из костей, океаны из слёз, лица, искажённые в беззвучном крике.

А рядом с троном, на обсидиановом пьедестале, в агонии билось пленённое сердце другого мира. Сердце Моря. Оно пульсировало неровно, сбиваясь с ритма, как сердце умирающего бога, и каждая его пульсация искажала реальность в зале. Угол, под которым стена сходилась с потолком, стал острым. Портрет прадеда Люциуса, Абраксаса, на мгновение заплакал кровавыми слезами.

— Люциус, — голос прозвучал не из горла существа, а отовсюду сразу. Он вибрировал в камнях, в воздухе, в костях самого Люциуса. Голос глубоководной твари, говорящей из бездны. — Ты дрожишь. Неужели вид божества так пугает тебя?

Люциус прижался лбом к холодному мрамору. Он хотел солгать, сказать, что дрожит от восторга, но ложь застряла бы в горле колючим комком. Он дрожал от первобытного, метафизического ужаса. Он заключил сделку с демоном, а тот, в свою очередь, продал душу чему-то неизмеримо худшему.

— Мой Лорд… Ваше преображение… оно превосходит всё, что я мог вообразить, — прохрипел он.

Существо рассмеялось. Звук был похож на скрежет айсберга о дно океана.

— Вообразить? Ты, со своим крошечным, ограниченным разумом, не смог бы вообразить и сотой доли того, что я видел, Люциус. Я блуждал в пустоте. Не как призрак, нет. Как чистая воля. Как голод. Я касался других реальностей, где законы физики — лишь пьяный бред безумного творца. Я видел, как цивилизации рождаются и гибнут в промежутке между ударами сердца. И там, в этой великой тишине, я услышал его зов.

Не-палец, длинный и белый, указал на Сердце Моря.

— Оно не просто дало мне силу, Люциус. Оно дало мне понимание. Вся ваша магия — это детские игры. Вы бормочете слова, машете палочками, как дикари, молящие о дожде. Вы просите реальность измениться. А я… — существо поднялось с трона, и пол под его ногами пошёл рябью, как поверхность воды. — …я ей приказываю.

Оно подошло к Люцису и склонилось над ним. Малфой не смел поднять глаз, но чувствовал на себе его взгляд — взгляд существа, для которого он был не слугой, а интересным микроорганизмом.

— Посмотри, — прошептало оно.

Кончик его пальца коснулся лужицы пролитого вина на полу. И в этой багровой капле Люциус увидел всё. Рождение звёзд. Их смерть. Галактики, танцующие свой медленный, погребальный танец. Он увидел Азерот — мир, полный жизни, первобытной мощи и ярких красок. Мир, чьё сердце теперь билось здесь, в его доме, отравляя всё вокруг. Он увидел Джайну Праудмур, чья ярость уже превращалась в ледник, готовый сорваться с гор. Он увидел свой собственный конец — жалкий, забытый, погребённый под руинами мира, который он помог уничтожить.

Видение оборвалось. Люциус лежал на полу, задыхаясь, его сердце колотилось, как пойманная в силки птица.

— Вы видите, Люциус? — голос Волдеморта был полон эйфории безумца, заглянувшего в бездну и решившего, что бездна — это его отражение. — Смерть — это концепция для смертных. Я перешагнул через неё. Я расколол свою душу, чтобы привязать себя к этому миру, а теперь, с помощью этого кристалла, я сошью её воедино, но уже не в человеческую. В божественную. Я стану триедин: моя воля, его сила и реальность как материал.

Он отошёл и возложил руку на Сердце Моря. Кристалл взвыл от боли, и по залу прошла волна искажения. На мгновение Люциус увидел истинную природу своего господина — не бога, а раковую опухоль на душе вселенной, метастазы разорванной души, которые пытались имитировать жизнь с помощью украденной силы.

— Ваш мир болен, Люциус. Он погряз в полумерах. Добро и зло, свет и тьма… какая скука. Я принесу ему исцеление. Абсолютную волю. Абсолютный порядок. Мой порядок. Я — не следующий шаг эволюции. Я — её отмена. Конечная точка.

Люциус Малфой наконец поднял голову. Он посмотрел в пульсирующие океанской бездной глаза своего Лорда. И впервые в своей жизни аристократ, гордившийся своей кровью и своим наследием, понял, что такое настоящее ничтожество. Он не был даже слугой. Он был пылью на сапогах новой, чудовищной сущности, которая шла не завоёвывать мир, а стирать его, чтобы на чистом холсте нарисовать свой собственный кошмар.

И в этой абсолютной безнадёге он нашёл странное, извращённое умиротворение. Эйфорию падения. Если миру суждено сгореть, то лучше сгореть в лучах восходящего тёмного бога, чем сгнить в затхлом болоте старого порядка.

— Что прикажете, мой Л… мой демиург? — прошептал он, и слово это сорвалось с его губ легко и естественно.

Волдеморт улыбнулся. И в этой улыбке не было ничего, кроме холода мёртвых звёзд и обещания бесконечной, упорядоченной агонии для всей вселенной.

— Прикажу? Люциус, я больше не приказываю. Я пророчествую. Собери моих апостолов. Сегодня к нам придут гости. Старый мир придёт, чтобы умереть на пороге нового. И я хочу, чтобы они увидели лик своего нового творца.

* * *

Дом номер двенадцать на площади Гриммо был не просто штаб-квартирой. Это был мавзолей павшей надежды. Древний особняк Блэков, пропитанный безумием чистокровных магов, теперь служил убежищем для тех, кто помнил, каково это — проигрывать. Каждый скрип половиц здесь был эхом шагов мертвецов. Пыль на портретах хранила молчание тех, кто не дожил до этого дня. Воздух был тяжёлым от несбывшихся пророчеств и старой крови.

Джайна Праудмур стояла посреди гостиной, и аура этого места давила на неё. Она чувствовала здесь не магию битвы, а магию отчаяния. Это было не собрание воинов. Это был совет призраков.

Их было меньше двадцати. Не армия. Едва ли взвод. И в их глазах она видела одно и то же: усталость. Глубокую, въевшуюся в кости усталость людей, которые уже отдали этой войне свою молодость, своих друзей, свою веру, а теперь их просили отдать и остатки своих жизней.

Высокий чернокожий аврор, Кингсли Шеклболт, чьё внешнее спокойствие было лишь тонкой коркой льда над бездной горечи. Минерва МакГонагалл, чьё лицо было похоже на высеченную из гранита маску скорби по всем ученикам, которых она не смогла уберечь. Мужчина со шрамами, Ремус Люпин, в чьих глазах плескалась такая тоска, что казалось, он смотрит на мир сквозь вечный дождь; в нём она чувствовала зверя, но зверя не дикого, а измученного клеткой собственного тела. Молодая женщина с волосами, меняющими цвет, словно её душа не могла определиться, какое чувство сейчас сильнее — дерзкий вызов или чёрный страх. И другие, чьи имена она не знала, но чьи истории читала в опущенных плечах и нервных движениях рук, теребящих волшебные палочки.

Это были не герои эпоса. Это были солдаты, вернувшиеся с проигранной войны, которых снова отправили на передовую.

Дамблдор представил её, и все взгляды обратились к ней. В них не было надежды. Лишь любопытство и толика недоверия. Она была для них ещё одним отчаянным планом старого манипулятора, ещё одной переменной в уравнении, которое всегда решалось в пользу смерти.

— Меня зовут Джайна Праудмур, — её голос прорезал гнетущую тишину, чистый и холодный, как звон льда. — Я пришла из другого мира.

Никто не удивился. После всего, что они видели, вторжение из иной реальности было лишь очередной строчкой в списке невозможных событий, ставших явью.

— Ваш мир породил болезнь. Существо, которое вы называете Волдемортом. Эта болезнь распространилась и заразила мой дом. Она вырвала из него сердце — артефакт, способный переписывать законы бытия. Теперь это оружие в руках безумца, чья душа — это гниющие ошмётки, сшитые воедино гордыней.

Она говорила не как союзник, просящий о помощи. Она говорила как судья, зачитывающий обвинительный приговор.

— Я пришла не спасать вас. Я пришла вернуть своё и вырезать эту опухоль, пока она не дала метастазы во все существующие миры. Вы можете помочь мне. Или можете не мешать. Результат будет один.

Кингсли Шеклболт сделал шаг вперёд, его глубокий голос был единственным спокойным звуком в этой комнате, полной призраков.

— Вы говорите о силе, которую мы не можем постичь. Покажите.

Джайна не стала тратить слова. Она подняла руку, и посреди пыльной гостиной реальность замерла, а затем треснула. На мгновение в разломе возник другой мир. Небо цвета индиго с двумя лунами, город из белого камня, омываемый бирюзовым морем, и в воздухе — ощущение чистой, незамутнённой, дикой магии. Видение было таким ярким, таким живым, что затхлый воздух дома на площади Гриммо показался ещё более мёртвым.

Портал схлопнулся, оставив после себя лишь запах озона и звенящую в ушах тишину.

— Он не просто вернёт себе тело, — продолжила Джайна, словно ничего не произошло. — Он станет богом. Не в метафорическом смысле. Он обретёт силу изменять материю, пространство и время по своей прихоти. Всё, за что вы сражались, всё, ради чего умирали ваши друзья, превратится в глину в его руках.

Ремус Люпин, до этого молчавший, поднял на неё свои усталые глаза.

— Что вы предлагаете? — его голос был хриплым, как у человека, который давно разучился говорить о надежде.

— Я предлагаю хирургическое вмешательство, — ответила Джайна. — Мы не будем обороняться. Мы не будем строить планы, основанные на вероятностях и догадках. Мы нанесём удар в самое сердце опухоли. Сегодня.

Дамблдор взмахом палочки создал в воздухе призрачный образ Малфой-мэнора.

— Это безумие, — прошептала МакГонагалл. — Прямая атака на Мэнор — это верная смерть.

— Смерть уже здесь, в этой комнате, — возразила Джайна, обводя их взглядом. — Она сидит на ваших плечах и шепчет вам на ухо, что сопротивление бесполезно. Вы так долго боролись, что забыли, как побеждать. Вы привыкли выживать. А я пришла, чтобы победить.

Она подошла к призрачному плану поместья.

— Ваша задача проста. Отвлеките их. Создайте шум. Заставьте охрану поверить, что главная угроза снаружи. А мы, — она посмотрела на Дамблдора, Люпина и Тонкс, инстинктивно выбирая тех, в ком ещё теплилась хоть искра огня, — войдём тихо и вырвем сердце из груди монстра.

Тишина была её ответом. Они смотрели на неё, и в их взглядах боролись два чувства: въевшийся в плоть скепсис и крошечный, почти задушенный росток чего-то, что они давно считали мёртвым. Надежды? Нет. Скорее, ярости. Ярости отчаявшихся, которым больше нечего терять.

— Он будет ждать нас, — произнёс Люпин. — Это ловушка.

— Вся ваша жизнь — ловушка, — ответила Джайна. — Вы родились в мире, который уже был болен. Вы сражаетесь с симптомами, пока я иду к источнику заразы. Ловушка — это сидеть здесь и ждать, пока он наберёт силу и придёт за вами. А то, что предлагаю я, — это шанс. Единственный.

Дамблдор посмотрел на лица своих соратников. Он видел, как слова этой чужеземки, жестокие и прямые, как ледяной клинок, сделали то, чего не могли сделать все его ободряющие речи. Они разбудили их. Не надежду, но волю к последнему, осмысленному действию. К красивой смерти вместо медленного угасания.

— Мы атакуем на закате, — сказал он, и его голос обрёл былую твёрдость. — Готовьтесь. Прощайтесь с теми, с кем нужно проститься. И помните: мы сражались не для того, чтобы дожить до старости. Мы сражались, чтобы у тех, кто придёт после нас, был шанс.

Члены Ордена молча разошлись, каждый унося с собой холодную решимость этой женщины из другого мира. Они шли не на битву. Они шли на собственную эвтаназию, на последний акт неповиновения судьбе, которая уже вынесла им приговор.

Реквием по Фениксу начался.

* * *

В гостиной Малфой-мэнора собирались тени. Пожиратели Смерти, последние и самые верные, стекались на зов своего господина, и Люциус Малфой, стоя у камина, в котором не горел огонь, наблюдал за ними глазами мертвеца. Он видел не соратников. Он видел паству, собравшуюся на чёрную мессу.

Они были сломлены, искажены, но в них горел огонь. Беллатрикс Лестрейндж, чьё безумие после освобождения из Азкабана стало почти осязаемым, двигалась по залу, как хищник в клетке, её глаза горели фанатичным обожанием. Другие, менее экзальтированные, пытались скрыть свой страх за масками высокомерия, но их выдавали дрожащие руки и бегающие взгляды. Все они чувствовали перемену. Их Тёмные Метки на предплечьях не просто жгли — они пели. Пели странную, холодную, глубоководную песню своего нового бога.

Дверь отворилась, и вошёл Северус Снейп. Он был как осколок ночи в этом зале, полном нервного шёпота. Его лицо — бесстрастная маска. Его движения — точные и экономные. Он кивнул Люциусу, и его взгляд скользнул по собравшимся, не выражая ничего, кроме холодного анализа. Он был единственным, кто казался здесь не верующим, а учёным, пришедшим наблюдать за последней стадией неизлечимой болезни.

И тут всё смолкло.

Температура в зале упала. Свет от зачарованных люстр померк, став тусклым и багровым, как свет умирающего солнца. Воздух сгустился, обрёл плотность и запах древнего камня со дна океана.

Он не вошёл. Он проявился в центре зала, соткавшись из теней и отчаяния.

Лорд Волдеморт парил в футе над полом, его новая, нестабильная форма переливалась мягким трупным светом. Вокруг него клубился туман, в котором угадывались лица тех, кого он убил.

Пожиратели Смерти рухнули на колени, как один. Это был не жест уважения. Это был рефлекс. Рефлекс смертных перед лицом божества.

— Мои апостолы, — голос вибрировал в их душах, обходя уши. — Вы пришли на зов. Вы чувствуете его? Рассвет. Не солнца. Новой эры.

Он медленно опустился на пол, и туман вокруг него сгустился, образовав подобие трона из застывшего кошмара.

— Десятилетиями мы боролись за власть в этом маленьком, грязном мирке. Мы пытались перестроить его по нашему образу и подобию. Какая мелочность. Какая слепота. Я смотрел на звёзды, желая лишь править муравейником.

Он сделал жест, и рядом с ним из воздуха материализовался пьедестал с Сердцем Моря. Кристалл бился в агонии, и его свет бросал на лица Пожирателей Смерти синие, неживые отблески.

— Я умер. И в смерти обрёл зрение. Я увидел, что этот мир — не приз. Он — тюрьма. Клетка, построенная из трусливых законов, ветхих традиций и жалкой морали. И я вернулся не для того, чтобы править этой тюрьмой. Я вернулся, чтобы снести её до основания.

Его взгляд, взгляд бездонных океанских впадин, обвёл каждого из них.

— Этот кристалл — сердце другого, более сильного, более честного мира. Он показал мне истину. Сила не в том, чтобы подчинять реальность своей воле. Сила в том, чтобы стать реальностью. Чтобы ваша воля стала новым законом физики.

Беллатрикс смотрела на него, и по её щекам текли слёзы экстаза. Она видела не монстра. Она видела обещанное вознесение.

— Вы были моими слугами, — продолжал Волдеморт. — Теперь вы станете моими жрецами. Вы понесёте мою волю в умирающий мир. Вы станете первыми гражданами новой реальности, что родится из пепла этой.

Он протянул руку к кристаллу. Тот взвыл от боли, и по залу прошла волна чистой, нефильтрованной силы. Тёмные Метки на руках Пожирателей Смерти вспыхнули, как раскалённое железо. Но это была не просто боль. Это было преображение.

Люциус закричал, глядя на своё предплечье. Чёрный череп и змея ожили. Они больше не были татуировкой. Они стали окном. Сквозь свою кожу он видел холодную, звёздную пустоту. Он чувствовал, как чужая, божественная и чудовищная воля вливается в его кровь, переписывая его на клеточном уровне. Это была не просто связь. Это была аннексия души.

Когда агония схлынула, они были другими. В их глазах плескался тот же голубой, нечеловеческий свет, что и в глазах их господина. Они несли в себе его частицу. Они стали его ходячими крестражами.

— Теперь вы видите, — прошептал Волдеморт. — Теперь вы понимаете.

Он повернулся к Снейпу, который единственный не кричал, а лишь стоял, сжав кулаки, его лицо было белее мела.

— А теперь, — голос Волдеморта обрёл игривые нотки, — о наших первых гостях. Сегодня вечером к нам придёт старый мир, чтобы совершить ритуальное самоубийство на пороге нового. Дамблдор и его домашние животные. И с ними — воровка, что пришла за своим сердцем. Не так ли, Северус?

Все головы повернулись к Снейпу. Беллатрикс обнажила зубы в хищном оскале.

Снейп не дрогнул. Он сделал шаг вперёд и склонил голову.

— Да, мой Лорд. Они планируют атаку на закате. Разделятся на три группы. Диверсия у ворот. Блокада по периметру. А Дамблдор, женщина и ещё двое попытаются проникнуть через старый туннель.

Волдеморт улыбнулся, и его нестабильное лицо на миг стало похоже на череп, увитый глубоководными водорослями.

— Превосходно. Всё, как я и предвидел. Он приведёт её прямо ко мне. Он думает, что ведёт агнца на заклание, не понимая, что сам является жертвенным бараном.

Он обвёл взглядом своих преображённых апостолов.

— Беллатрикс, ты встретишь тех, кто придёт к воротам. Покажи им силу нового мира. Не убивай их. Сломай. Пусть они увидят тщетность своей борьбы. Остальные — займите позиции. Превратите это поместье в алтарь.

Он снова посмотрел на Снейпа.

— А ты, мой самый верный слуга, возвращайся к ним. Сыграй свою роль до конца. Убеди их, что их жалкий план работает. Я хочу видеть лицо Дамблдора в тот момент, когда он поймёт, что всю свою жизнь был лишь пешкой в моей игре.

Снейп поклонился, его лицо было непроницаемо.

— Как прикажете, мой Лорд.

Когда он покинул зал, Волдеморт повернулся к оставшимся.

— Приготовьтесь. Сегодня мы будем крестить новый мир. И купелью нам послужит кровь старых богов. Я хочу, чтобы Дамблдор и эта ведьма из другого мира смотрели, как я вбираю в себя всю силу Сердца. Я хочу, чтобы их последней мыслью было осознание своей полной, абсолютной, космической ничтожности.

* * *

Закат окрасил небо в цвета гниющей плоти. Под этим больным светом Малфой-мэнор казался не просто особняком, а древним мавзолеем, воздвигнутым в честь собственной смерти. Воздух вокруг него был густым и неподвижным. Птицы молчали. Даже ветер боялся касаться его стен.

Они материализовались в роще неподалёку, в эпицентре этой давящей тишины. Джайна создала портал, который не оставил следа, но она чувствовала, как сам акт её присутствия здесь заставляет реальность вибрировать отторжением. Этот мир, эта точка пространства, уже принадлежал другой, чужеродной силе.

— Он знает, что мы здесь, — сказала она, и её слова превратились в облачка пара, хотя летний вечер был тёплым.

Дамблдор посмотрел на серебряный прибор в своей руке. Тот вращался беспорядочно, его стрелки дрожали, как в припадке.

— Все защитные чары… они не просто усилены. Они изменены. Переписаны на другом языке, — прошептал он. — Это уже не магия. Это онтология.

Рядом с ними Ремус Люпин стоял, втянув носом воздух, его лицо исказилось от отвращения.

— Пахнет… неправильно, — прохрипел он. — Как будто само время здесь начало разлагаться.

Две минуты спустя ад разверзся у главных ворот. Вспышки заклятий — красных, зелёных, фиолетовых — беззвучно рвали вечерний сумрак. Беззвучно, потому что пространство вокруг поместья поглощало звук, как чёрная дыра. Они видели отчаянную, яростную битву, но она была похожа на немое кино, на танец призраков, что делало её ещё более жуткой.

— Первая группа начала, — констатировал Дамблдор. — Наш черёд.

Они двинулись к стене, окружающей поместье. Не бегом, а крадучись, как воры, пробирающиеся в дом прокажённого. Секретный вход, о котором говорил Снейп, был на месте. Но когда Дамблдор коснулся его палочкой, произнося древние слова, камень не отодвинулся. Он застонал. Тихий, протяжный стон, полный боли, словно они пытались вскрыть не стену, а живое, страдающее существо.

С неимоверным усилием проход открылся, обнажая не просто туннель, а глотку, ведущую в больное чрево этого места.

Они вошли, и камень закрылся за ними, отрезая их от мира живых. Тьма здесь была абсолютной, плотной, как ил на дне океана. Даже свет от палочки Дамблдора и холодное сияние, что создала Джайна, не могли разогнать её. Мрак не отступал, он лишь неохотно позволял свету выхватывать из себя отдельные фрагменты реальности: мокрые, склизкие стены, на которых росли фосфоресцирующие грибы, похожие на раковые опухоли; пол, покрытый чем-то мягким и податливым, что хлюпало под ногами.

— Это не тот туннель, что я помню, — прошептал Люпин, его обострённые чувства кричали об опасности.

— Он перестроил его, — ответила Джайна. — Он использует силу Сердца, чтобы превратить своё логово в продолжение себя. Мы идём не по туннелю. Мы идём по его венам.

С каждым шагом идти становилось труднее. Гравитация, казалось, менялась, то прижимая их к полу, то пытаясь оторвать от него. Воздух становился гуще, насыщенный запахом страха и старой боли. В стенах, в самой породе, они начали слышать шёпот — тихие, безумные голоса тех, кого пытали и убили в подземельях этого дома.

Тонкс споткнулась, вскрикнув, и посветила палочкой себе под ноги. То, что они считали грязью, было не грязью. Это была плотная, полужидкая масса из слёз, крови и отчаяния, скопившихся здесь за века.

— Стойте, — внезапно сказала Джайна.

Все замерли. Впереди, там, где должен был быть поворот, тьма сгустилась, образовав нечто, похожее на дверной проём. Но это была не дверь. Это был портал. Чёрная, идеально ровная поверхность, поглощающая свет.

— Карманное измерение, — выдохнул Дамблдор. — Он создал собственную реальность внутри поместья.

— Он ждёт нас, — кивнула Джайна. — Ловушка захлопнулась.

Она сделала шаг к порталу. Её не нужно было убеждать. Она чувствовала зов Сердца оттуда, из-за этой завесы небытия. Слабый, агонизирующий, но безошибочный зов.

— Это не просто пространство. Это состояние сознания, — предупредила она. — Он попытается сломать нас, ещё до того, как мы до него доберёмся. Не верьте тому, что увидите. Держитесь за то, кто вы есть.

Она шагнула в черноту первой.

Перехода не было. Не было ощущения падения или движения. Просто в один миг она была в склизком туннеле, а в следующий — стояла в огромном, невозможном тронном зале.

Архитектура этого места была безумием. Колонны из обсидиана уходили в туманный мрак вместо потолка, и казалось, что они пронзают насквозь саму вечность. Пол был зеркально-гладким, и в нём отражалось не то, что было вверху, а холодный, звёздный космос. Воздух был неподвижен, но в нём висели мириады светящихся спор, похожих на пыль с крыльев гигантской ночной бабочки.

А в центре, на троне из переплетённых, застывших в агонии тел, сидел он. Лорд Волдеморт. Или то, что им стало. Живая статуя из гниющей божественности, источающая холод и неправильность. Рядом с ним, на пьедестале, билось в конвульсиях Сердце Моря.

— Добро пожаловать, — его голос был эхом в их черепах, — в мой собор. В мой разум.

Позади Джайны из портала вышли Дамблдор, Люпин и Тонкс. Они выглядели ошеломлёнными, дезориентированными. Тонкс покачнулась, её волосы быстро меняли цвет с панического белого на болезненно-зелёный. Люпин оскалился, его глаза горели жёлтым огнём, он боролся не с врагом, а с собственным рассудком, который атаковала сама геометрия этого места.

— Том, это безумие должно прекратиться, — сказал Дамблдор, его голос звучал слабо и неуместно в этой грандиозной тишине.

Волдеморт медленно поднял голову. Его глаза — две бездны, в которых тонули галактики — сфокусировались на них.

— Безумие? Нет, старик. Это — абсолютный порядок. Порядок, в котором есть лишь одна воля. Моя. Вы пришли судить меня? Вы, чьи миры построены на песке компромиссов и самообмана?

Он сделал едва заметный жест, и из теней за колоннами выступили Пожиратели Смерти. Но это были не люди. Их глаза горели тем же нечеловеческим голубым светом, что и у их господина. Их движения были синхронными, как у марионеток. Они были не солдатами. Они были продолжением его воли. Экзоскелетом его эго.

— Я не буду сражаться с вами, — прошептал Волдеморт, и в этом шёпоте была насмешка творца над своими творениями. — Я просто… отменю вас.

И тут реальность тронного зала начала ломаться. Для каждого из них она ломалась по-своему.

Дамблдор увидел, как зеркальный пол под его ногами трескается, и из трещин поднимается тело его сестры, Арианы, её глаза пусты, и она шепчет одно слово: «Почему?».

Тонкс увидела, как её тело начинает меняться неконтролируемо, превращаясь в гротескную пародию на тех, кого она любила — на Люпина, на своих родителей, — и все они смотрели на неё с отвращением.

Люпин почувствовал, как луна — невидимая, но всемогущая — врывается в этот зал. Его кости начали трещать, кожа рваться, и звериный вой, который он подавлял всю свою жизнь, вырвался из его горла, но это был вой не ярости, а бесконечного, всепоглощающего одиночества.

Одна лишь Джайна оставалась неподвижной.

Она тоже видела. Она видела Терамор в огне. Она видела лицо Артаса, искажённое безумием. Она видела всех, кого потеряла. Но её горе уже давно превратилось в лёд. В броню.

Она смотрела сквозь иллюзии, сквозь ментальные пытки, прямо в пульсирующие бездной глаза Волдеморта.

— Жалкие фокусы, — произнесла она, и её голос, единственный реальный звук в этом мире кошмаров, заставил иллюзии дрогнуть. — Ты вор, укравший силу, которую не в состоянии понять. Ты не бог. Ты паразит. И я пришла провести дезинфекцию.

Она подняла руки, и холод, настоящий, физический холод Азерота, ворвался в это карманное измерение. Зеркальный пол покрылся инеем. Светящиеся споры замёрзли и посыпались на пол, как стеклянная крошка. Колонны из обсидиана начали трещать.

Волдеморт впервые перестал улыбаться. Он почувствовал её волю — нечеловечески холодную, сфокусированную, как луч лазера. Волю, которая не поддалась его божественному психозу.

— Ты… — прошипел он.

— Я — конец твоей эйфории, — ответила Джайна.

И битва началась. Не битва заклинаний. Битва двух реальностей, столкнувшихся в разуме безумного бога.

Битва началась без единого выстрела.

Волдеморт не атаковал тело Джайны. Он атаковал саму её суть. Он посмотрел на магию, что потрескивала вокруг неё, и сказал: «Предай».

И магия подчинилась.

Потоки силы, которые Джайна вдыхала, как воздух, внезапно стали ядом. Каждый арканный заряд, готовый сорваться с её пальцев, обратился против неё, пытаясь сжечь её нервы изнутри. Мана в её крови закипела, угрожая разорвать сосуды. Это была не контрмагия. Это было семантическое проклятие: Волдеморт пытался переписать само определение «магии» в этом карманном измерении, превратив её источник силы в источник агонии.

Любой другой маг взорвался бы, превратившись в кричащий сгусток чистой энергии.

Но Джайна не была любым магом.

Она не стала бороться с магией. Она отпустила её. На одно ужасное мгновение она стала пустой, сосудом без силы, уязвимой и смертной. А затем она обратилась к чему-то более древнему. К физике.

— Глупец, — выдохнула она, и её дыхание было не паром, а облаком чистого вакуума. — Магия — лишь один из языков, на котором говорит вселенная. Я знаю и другие.

Она перестала приказывать холоду появиться. Она начала создавать его. Она резко понизила энтропию вокруг себя, заставляя энергию покидать пространство. Это была не ледяная стрела. Это была термодинамическая атака. Волдеморт почувствовал это как внезапную, абсолютную усталость, как будто тепло и сила высасывались из его новообретённой божественной формы. Туман кошмаров вокруг него поредел. Пульсация Сердца Моря на мгновение сбилась с ритма.

Он взревел от ярости, поняв, что его концептуальный удар провалился. Он перешёл к грубой силе.

Обсидиановые колонны, каждая размером с древний секвой, ожили. Они вырвались из зеркального пола, как костяные пальцы мёртвого гиганта, и обрушились на Джайну с целью раздавить её в пыль.

Джайна не уклонилась. Она встретила их. В тот момент, когда тонны камня должны были превратить её в кровавое пятно, она подняла руку.

— Вода — память, — прошептала она. — А в каждом камне есть память о воде.

Она не создала ледяную стену. Она обратилась к микроскопическим каплям влаги, запертым в кристаллической решётке обсидиана миллионы лет назад. И приказала им вспомнить.

Колонны взорвались изнутри. Не огнём, а льдом. Тысячи ледяных игл, каждая острая, как мысль, вырвались из камня во всех направлениях. Это был не взрыв, а сверхбыстрый, сверхплотный рост. Обсидиановая пыль смешалась с ледяной шрапнелью, создав вокруг Джайны сверкающую сферу смерти, которая отразила атаку и устремилась вовне. Пожиратели Смерти, стоявшие слишком близко, были изрешечены, их марионеточные тела падали на пол, истекая не кровью, а чёрной, вязкой жидкостью, похожей на смолу.

Волдеморт отшатнулся, его лицо исказилось. Он привык, что материя подчиняется его капризам. Он не привык, что кто-то может говорить с материей на более глубоком, более интимном уровне.

— Насекомое! — взвыл он и ударил ладонью по зеркальному полу.

Пол перестал быть твёрдым. Он стал океаном. Чёрным, ртутным океаном, который вздыбился гигантской волной, чтобы поглотить её. Но это была не вода. Это была жидкая реальность, и в её глубине мелькали лица тех, кого Джайна не смогла спасти.

— Ты тонешь в своём прошлом, архимаг! — гремел голос Волдеморта. — Позволь мне помочь тебе!

Джайна смотрела на приближающееся цунами из скорби и жидкого пространства.

— Океан — моя стихия, — холодно ответила она.

Она не стала замораживать волну. Это было бы слишком предсказуемо. Вместо этого она развела руки в стороны, и волна прошла сквозь неё, не причинив вреда. На одно мгновение её тело стало нематериальным, превратившись в туман из снежинок, чтобы в следующее мгновение собраться вновь. А когда волна прошла, Джайна сделала сжимающий жест кулаком.

Вся жидкая реальность, весь этот океан скорби, что теперь находился за её спиной, мгновенно замёрз. Не в гладкий каток. А в лес. Лес из ледяных шипов, каждый высотой в сотню футов, острых, как копья. Она превратила его оружие в свой ландшафт. В своё поле битвы.

Пока шла эта титаническая дуэль, на периферии сознания разворачивалась другая битва. Битва смертных.

Дамблдор, стоя на коленях перед призраком своей сестры, наконец поднял голову. Слёзы текли по его старому лицу, но в его глазах больше не было вины. Было принятие.

— Прости меня, Ариана, — прошептал он. — Я был глуп, и горд, и слаб. Я не могу изменить прошлое. Но я могу защитить будущее.

Призрак замерцал и исчез. Боль никуда не делась, но она перестала быть оружием против него. Она снова стала его частью. Дамблдор поднялся, и его палочка вспыхнула чистым, яростным белым огнём.

Ремус Люпин, корчась на полу в агонии преображения, перестал бороться со зверем. Он принял его. Он позволил боли и одиночеству затопить себя, а затем направил их в единый вектор. Его трансформация остановилась на полпути, превратив его не в волка, а в нечто среднее — первобытное, яростное существо, в чьих глазах горел человеческий интеллект.

Тонкс, чьё тело искажалось в калейдоскопе кошмаров, перестала пытаться вернуть себе свой облик. Она отпустила контроль. Она стала чистым хаосом. Её тело превратилось в вихрь из лиц, конечностей и эмоций — живое воплощение метаморфозы, пугающее в своей непредсказуемости.

Они освободились. Не потому, что были сильнее его магии. А потому, что их сломленные души были реальнее его украденного божества.

И они атаковали марионеток-Пожирателей. Заклинания Дамблдора летели с точностью мастера фехтования. Люпин двигался с нечеловеческой скоростью, разрывая врагов когтями. Вихрь, которым стала Тонкс, дезориентировал и сбивал с ног целые группы.

Волдеморт почувствовал это. Он почувствовал, как его контроль над полем боя ослабевает, как эти насекомые осмелились осквернить его собор своим жалким сопротивлением. И это отвлекло его. На долю секунды.

Этого было достаточно.

Джайна поняла, что не сможет уничтожить его физически. Его тело, подпитываемое Сердцем, было лишь аватаром. Нужно было атаковать разум. Разум, раздутый до размеров вселенной гордыней и чужой силой.

Она не стала формировать оружие. Она сформировала концепцию.

Она перестала атаковать его. Вместо этого она открыла ему свой разум. Но она показала ему не свои воспоминания, не свою боль.

Она показала ему бездну.

Она показала ему то, о чём шептались Титаны в своих кошмарах. Изначальную Пустоту, которая была до Творения. Не просто отсутствие света и материи. А абсолютное, хищное Ничто. Сознательное небытие, которое пожирает само понятие существования. Она показала ему изнанку реальности, ту самую метафорическую бездну, куда катится всё сущее. Ту первородную утробу и могилу, перед которой даже его бессмертие было лишь пылинкой на ветру.

Разум Волдеморта, привыкший быть центром своей вселенной, столкнулся с концепцией, в которой он не просто не был центром. Его там вообще не было.

Он закричал.

Это был не крик боли или ярости. Это был крик абсолютного, экзистенциального ужаса. Крик бога, который заглянул за край творения и увидел, что там нет ничего, даже его самого. Его эйфория, его гордыня, его уверенность в собственном всемогуществе — всё это рухнуло, столкнувшись с бесконечностью подлинного Ничто.

Его концентрация исчезла. Его разум сломался.

И карманное измерение, бывшее отражением его эго, начало умирать.

Туманный потолок затрещал и посыпался вниз осколками застывшего времени. Зеркальный пол пошёл трещинами, из которых хлынула не тьма, а слепящий белый свет чистой энтропии. Ледяной лес, созданный Джайной, начал таять и испаряться одновременно.

— Уходим! — крикнул Дамблдор, отбрасывая последнего Пожирателя. — Это место сейчас схлопнется!

Джайна не двинулась с места. Её взгляд был прикован к Сердцу Моря. Она сделала шаг к нему, протягивая руку.

Но Волдеморт, даже сломленный и безумный, всё ещё был привязан к нему. Он обхватил пьедестал, его тело начало распадаться, превращаясь в чёрную жидкость, но он не отпускал свой источник силы.

— Моё… — сипел он, и в его голосе больше не было божественного величия. Только животный страх. — Не заберёшь…

Реальность вокруг них начала рваться, как мокрая бумага.

Мир умирал. Карманное измерение Волдеморта, его собор из эго, билось в агонии. Белый свет энтропии пожирал его изнутри, стирая геометрию, превращая материю в первозданный хаос.

— Уходим! Немедленно! — голос Дамблдора был почти не слышен за рёвом распадающейся реальности. Он, Люпин и Тонкс уже отступали к мерцающему разрыву портала, который тоже грозил исчезнуть.

Но Джайна не двигалась. Её взгляд был прикован к Сердцу Моря, которое всё ещё пульсировало на пьедестале, как обнажённый нерв вселенной. И к существу, которое цеплялось за него, как утопающий за обломок корабля.

Лорд Волдеморт был сломлен. Его разум, столкнувшийся с концепцией абсолютного Ничто, рассыпался. Но в нём осталось одно — животный инстинкт выживания. Его тело таяло, превращаясь в чёрную, дымящуюся смолу, но он не отпускал кристалл.

Джайна сделала шаг вперёд, протягивая руку.

— Оно моё, — произнесла она, и в её голосе не было ненависти. Лишь констатация факта.

И в этот момент, на самом краю гибели, в безумных глазах Волдеморта вспыхнула искра не просто страха, а дьявольского озарения. Он не мог победить её силой. Он не мог сломать её разум. Но он мог заставить её сломать саму себя.

Он перестал цепляться за Сердце. Вместо этого он вложил в него последний, отчаянный импульс своей воли. Он не приказал ему атаковать. Он приказал ему показать.

И Сердце Моря, связанное с Джайной на самом глубоком уровне, подчинилось.

Оно не создало иллюзию. Оно вытащило из глубин её души самое страшное, самое реальное воспоминание и спроецировало его в умирающую реальность.

Мир вокруг Джайны исчез. Рёв распадающегося измерения сменился оглушительным рёвом пламени. Чёрный тронный зал сменился улицами её собственного города. Терамора.

Она снова стояла там. В тот самый день. Воздух был полон пепла и криков. Небо было затянуто зелёным дымом маны-бомбы. И прямо перед ней, на мостовой, лежали они. Киндер, её юная ученица. Ронин. Вериса. Все те, кого она не смогла спасти. Но на этот раз их глаза были открыты. И они смотрели на неё.

— Ты нас бросила, — прошептал голос Киндера, но это был не шёпот. Это был скрежет стекла по металлу.

— Ты позволила нам умереть, — вторил ему Ронин, его тело рассыпалось в прах.

— Твой контроль — иллюзия, Джайна. Твоя сила приносит лишь смерть.

Это был не фокус Волдеморта. Это был её собственный ад. Её величайший провал, её незаживающая рана, которую Сердце Моря, как безжалостный хирург, вскрыло и вывернуло наружу.

И лёд треснул.

Её концентрация, её холодная, отстранённая ярость, её броня из вечной мерзлоты — всё это рассыпалось в одно мгновение. Наружу вырвалось то, что она так долго и так тщательно подавляла. Не гнев. Агония. Чистая, первобытная, всепоглощающая боль утраты.

Её сила, больше не сдерживаемая контролем, взорвалась.

Это был неконтролируемый выброс магии. Волна абсолютного нуля, что вырвалась из её тела, не имея цели. Она заморозила остатки иллюзии. Она заморозила трескающийся пол и падающие обломки потолка. Она заморозила свет и тьму.

Она заморозила её саму.

На долю секунды Джайна застыла, её лицо обратилось в маску невыразимой муки, а из глаз текли слёзы, которые тут же превращались в ледяные кристаллы. Её собственная сила обратилась против неё, заключив её в кокон из замороженного отчаяния.

Она была уязвима.

И Волдеморт, даже распадаясь на атомы, воспользовался этим. Он не мог произнести заклинание. Но он мог направить боль.

Один из ледяных шипов, что она сама создала ранее, сорвался с потолка. Подчиняясь последнему импульсу воли тёмного лорда, он не полетел в её сердце или голову. Он полетел в плечо.

Несмертельно. Но унизительно.

Шип пробил её доспех и плоть с глухим, влажным звуком. Боль была острой, реальной. И она, как удар хлыста, вывела её из ступора.

Воспоминание исчезло. Она снова была в умирающем мире, в шаге от Сердца. Из её плеча торчал осколок её собственного оружия, и по её руке текла кровь, тёмная и горячая на фоне её бледной кожи.

Она была ранена.

И в глазах Волдеморта, даже когда его форма окончательно распалась, оставив после себя лишь облако чёрной пыли, было торжество. Он проиграл битву. Но он доказал, что богиня может истекать кровью.

Джайна пошатнулась, схватившись за раненое плечо. Боль была ничем по сравнению с тем унижением, с тем ужасом от потери контроля, который она только что испытала. Она на мгновение снова стала той сломленной женщиной в руинах Терамора.

И это мгновение стоило ей всего.

Облако чёрной пыли, всё, что осталось от Волдеморта, не рассеялось. Оно метнулось не к выходу, а к Сердцу Моря. Оно не могло забрать его. Но оно могло войти в него.

Кристалл вспыхнул ослепительным чёрным светом. И исчез.

Не просто исчез. Он прорвал умирающую реальность карманного измерения и вырвался наружу, в реальный мир. В Малфой-мэнор.

— Джайна! — рёв Дамблдора вырвал её из оцепенения.

Мир вокруг них окончательно схлопывался. Джайна посмотрела на свою кровь на своих пальцах, затем на то место, где только что был артефакт.

Она проиграла.

Она победила бога, но проиграла призраку, потому что он нашёл единственную трещину в её броне.

Ярость, холодная и чистая, вернулась, выжигая боль и унижение. Но теперь в этой ярости было что-то новое. Личное.

Она развернулась и бросилась к порталу, выдернув на ходу ледяной шип из плеча. Рана дымилась от холода, кровь замерзала на краях.

Когда она вылетела из портала обратно в склизкий туннель за мгновение до того, как он схлопнулся, в её глазах больше не было ни капли сострадания.

Она пришла сюда, чтобы провести дезинфекцию. Теперь она пришла, чтобы сжечь всё дотла.

* * *

Они вывалились из схлопывающегося портала в туннель под Малфой-мэнором, как мусор, выброшенный изнанкой реальности. Воздух реального мира ударил в лёгкие, тяжёлый и влажный после стерильной пустоты умиравшего измерения.

Дамблдор, Люпин и Тонкс тяжело дышали, пытаясь прийти в себя. Они выжили. Но они видели, как рушится мир, и этот образ навсегда отпечатался на их душах.

Джайна поднялась на ноги. Она не дышала. Казалось, она вообще перестала нуждаться в воздухе. Из её плеча текла кровь, но она, казалось, не замечала её. Она смотрела на свои пальцы, испачканные её собственной тёмной кровью, и её лицо было абсолютно лишено выражения. Оно было спокойнее, чем лицо мертвеца.

Это спокойствие было страшнее любого крика.

Дамблдор подошёл к ней, его лицо было полно беспокойства.

— Леди Праудмур, вы ранены… Мы должны…

Он замолчал, встретившись с ней взглядом.

И отшатнулся.

В её глазах больше не было холодного огня арктической звезды. Там не было ничего. Пустота. Та самая всепожирающая Пустота, которую она показала Волдеморту, теперь смотрела на мир через её глаза. Её горе, её ярость, её унижение — всё это было сожжено дотла этим взглядом, оставив после себя лишь вакуум абсолютной, математически выверенной ненависти.

— Он совершил ошибку, — произнесла она, и её голос был не звуком, а вибрацией, от которой в камнях туннеля пошли микротрещины. — Он думал, что нашёл мою слабость. Но он нашёл то, что должно было оставаться спящим.

Она подняла руку, и кровь на её пальцах замёрзла, превратившись в острые, как иглы, рубиновые кристаллы, которые затем рассыпались в пыль.

— Он показал мне моё прошлое. А я покажу ему мир, в котором у него не будет будущего.

Она не пошла к выходу из туннеля. Она подняла руку и просто провела ею по каменной стене над головой.

Камень, земля, фундамент поместья — всё это рассыпалось в беззвучную пыль, открывая им путь наверх. Они вышли не в саду. Они вышли в самом сердце Малфой-мэнора, в центральном зале, пробив пол, как будто его никогда и не было.

Зал был полон хаоса. Уцелевшие Пожиратели Смерти, чья связь с хозяином оборвалась, метались в панике. Диверсионная группа Ордена, прорвавшаяся внутрь, сражалась с ними.

Но всё замерло, когда в центре зала из-под земли появилась она.

Джайна Праудмур. С раной в плече, из которой вместо крови сочился морозный пар. С лицом, лишённым всяких эмоций. И с глазами, в которых плескалось небытие.

Она подняла голову и почувствовала его. Сердце Моря. Оно было здесь, в этом мире. Но оно было осквернено. Частица души Волдеморта, его тёмная, гнилостная сущность, проникла в кристалл, как вирус. Теперь артефакт не просто пульсировал силой. Он кричал. Кричал от боли, от осквернения. И этот крик слышала только она.

И тогда её спокойствие нарушилось.

Из её горла вырвался звук. Не крик ярости. Не вопль боли. Это был плач. Протяжный, нечеловеческий плач банши, от которого стёкла в окнах покрылись трещинами, а гобелены на стенах поседели. Это плакала не женщина. Это плакала сама магия, оплакивая своё осквернённое дитя.

И вместе с этим плачем пришла зима.

Не просто холод. Абсолютный, космический холод, что царит в мёртвых галактиках. Температура в зале упала на сотню градусов за секунду. Огонь в камине не просто погас — он замёрз, превратившись в причудливую скульптуру из оранжевого и синего льда.

Пожиратели Смерти и члены Ордена замерли, их дыхание превратилось в густой иней. Заклинания застывали на полпути, превращаясь в разноцветные ледяные кристаллы и с звоном падая на пол.

— Бегите, — прошептал Дамблдор своим, едва шевеля губами.

Джайна подняла руки.

— Ты хотел силы, вор? — её голос теперь гремел, как ледник, срывающийся с горы. — Ты хотел стать богом? Ты осквернил сердце моего мира. Теперь я вырву сердце из твоего.

И она высвободила всё.

Малфой-мэнор перестал существовать. Он не взорвался. Он был отменён. Волна абсолютного нуля, исходящая от Джайны, не просто замораживала. Она стирала. Стирала материю, стирала тепло, стирала саму информацию о том, что здесь когда-то что-то было. Древние стены, мебель из драгоценного дерева, сами Пожиратели Смерти — всё это на мгновение покрылось толстым слоем белого инея, а затем просто рассыпалось в мельчайшую, невидимую пыль.

Те, кто был дальше от эпицентра, видели, как величественный особняк исчезает в клубящемся тумане из ледяных кристаллов, оставляя после себя лишь идеально гладкую, покрытую инеем пустошь.

Но Сердце Моря не было уничтожено. Его защищала собственная мощь и частица души Волдеморта. Когда поместье вокруг него исчезло, оно осталось висеть в воздухе, пульсируя больным, чёрным светом.

И из него, как дым из разбитой лампы, вырвался воющий призрак — всё, что осталось от Лорда Волдеморта. Бесплотная тень, корчащаяся от ужаса.

Он увидел её. И в его призрачной форме отразился страх, которого он никогда не знал. Не страх смерти — он уже умирал. Не страх боли. Это был страх перед силой, которая была не просто больше его. Она была реальнее. Его божественность была украдена, она была иллюзией. Её ярость была настоящей. Она была стихией.

— Нет… — прошелестел его бестелесный голос.

Джайна медленно пошла к нему по замороженной земле. Каждый её шаг оставлял на инее трещины, из которых сочилась тьма.

— Ты боялся смерти, Том Реддл, — произнесла она, и её голос был единственным звуком в этой мёртвой тишине. — Ты так боялся небытия. Я покажу тебе нечто худшее. Я покажу тебе вечность.

Она протянула руку не к Сердцу. А к нему.

Она не стала произносить заклинаний. Она просто взяла его ненависть, его страх, его гниющую частицу души и заморозила. Она превратила его сознание в идеальный, вечный кристалл. Она заключила его в тюрьму из его собственного, остановленного ужаса.

Призрачная форма Волдеморта застыла, превратившись в изваяние из дымчатого кварца, в котором навечно застыл его последний, беззвучный крик.

Затем Джайна взяла в руки Сердце Моря. Оно было холодным, как смерть, и трепетало от осквернения.

Она прижала его к своей груди, к своему ледяному сердцу.

— Тшшш, — прошептала она артефакту, как мать — больному ребёнку. — Всё закончилось. Я заберу тебя домой.

Она повернулась. Дамблдор и уцелевшие члены Ордена смотрели на неё с благоговейным ужасом. Они пришли сражаться с тёмным лордом. А стали свидетелями рождения чего-то гораздо более страшного.

— Он не мёртв, — сказала она, указывая на застывший крик Волдеморта. — Я забираю его с собой. В моём мире есть тюрьмы, из которых не сбежать даже призракам.

И не говоря больше ни слова, она открыла портал. Не в Хогвартс. Не в Лондон. А домой. В Азерот.

Когда она шагнула в него, унося с собой осквернённый артефакт и замороженную душу своего врага, зима, что она принесла в этот мир, не отступила.

Она только начиналась.

* * *

Зима не отступила. Она замерла.

Новость о падении Того-Кого-Нельзя-Называть и исчезновении Малфой-мэнора распространилась не как благая весть, а как сейсмический толчок.

Для маггловского мира это событие стало необъяснимой, пугающей аномалией. Спутники зафиксировали над Уилтширом внезапное падение температуры до невозможных значений и странное искажение электромагнитного поля. На месте, где на картах значился старинный особняк, теперь зиял идеально ровный, покрытый инеем круг земли, который спутники не могли просканировать, словно это была дыра в самой материи. Учёные назвали это «Уилтширской пустошью» и выдвигали десятки теорий, от криовулканической активности до испытания неизвестного оружия. Обычные люди, живущие неподалеку, говорили о ночи, когда все звуки умерли, а на окнах сама собой выросла изморозь. Мир, не знающий о магии, почувствовал её уход, как внезапный холод на затылке, как беспричинный первобытный страх.

Для волшебного мира это был паралич. Министерство Магии, столкнувшись с двумя невозможными фактами — дырой в географии и замороженными магглами на Тисовой улице, — перестало функционировать. Бюрократия, созданная для того, чтобы регулировать и скрывать, оказалась беспомощной перед силой, которую нельзя было ни отрегулировать, ни скрыть. Корнелиус Фадж заперся в своём кабинете, его карьера и рассудок рассыпались в прах вместе со стенами поместья Малфоев. Мир, который он так отчаянно пытался удержать в состоянии иллюзорного покоя, треснул у него на глазах.

В Косом Переулке царила тишина. Торговцы не торговали. Дети не смеялись. Все вспоминали явление ледяной женщины и теперь понимали, что это было. Это был не визит. Это был приговор. И хотя приговор был вынесен их общему врагу, все чувствовали себя так, словно тоже побывали на эшафоте. Они были спасены, но спасение было таким ужасающим, что ощущалось как поражение.

А в Хогвартсе, в больничном крыле, разворачивалась самая тихая и самая страшная трагедия. Гарри Поттер лежал на кровати, его тело сотрясала дрожь, не связанная с температурой. Его шрам больше не горел. Он кровоточил тьмой. Осколок души Волдеморта, осиротевший и лишённый якоря, умирал. Но, умирая, он пытался утащить за собой своего носителя. Он отравлял кровь Гарри, сводил его с ума видениями агонии своего хозяина, высасывал из него жизнь. Мадам Помфри была в отчаянии. Ни одно целительное заклятие не работало. Они пытались лечить рану, не понимая, что лечить нужно душу.

Дамблдор сидел у его кровати, и на его лице было выражение окончательного поражения. Он выиграл войну, но проигрывал единственного солдата, который имел значение. Он спас мир ценой души одного мальчика. И эта цена была слишком высока. Он смотрел на корчащегося в бреду Гарри и понимал, что Джайна Праудмур, уничтожив Волдеморта, оставила ему самое страшное его наследие — живой, умирающий крестраж.

Именно в эту палату, полную отчаяния и тихого ужаса, она и вернулась.

Портал открылся беззвучно. Не яростный вихрь льда и снега, а тихий, мерцающий разрыв в воздухе, словно кто-то осторожно раздвинул занавес между мирами.

Джайна шагнула в больничное крыло, и все в комнате замерли. Она была другой. Она всё ещё излучала холод, но это был уже не холод космоса. Это был холод чистой, спокойной печали. Её доспехи были те же, но под ними, казалось, стояла не стихия, а бесконечно уставшая женщина. Она унесла душу Волдеморта и осквернённое Сердце в свой мир. Она заперла их там, где им и место. И вернулась.

— Я обещала, — сказала она тихо, и её голос был обращён только к мальчику, который метался в бреду на кровати.

Дамблдор медленно поднялся. В его глазах не было страха. Лишь вопрос.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

— Заканчиваю работу, — ответила Джайна, не сводя глаз с Гарри. — Я вырезала опухоль. Но в ране осталась инфекция. Я пришла, чтобы очистить её.

Она подошла к кровати. Аура распада, исходящая от Гарри, отступила перед её холодом.

— Вы не можете… — начала мадам Помфри, но осеклась под её взглядом.

— Я могу попытаться, — сказала Джайна, повернувшись к Дамблдору. — Этот осколок души привязан к нему. Любая попытка уничтожить его стандартными методами убьёт и мальчика. Но моя магия работает иначе. Я не уничтожаю. Я… изолирую.

Она посмотрела на старого волшебника, и в её пустых глазах впервые промелькнуло что-то похожее на сочувствие.

— Я могу попытаться заморозить эту часть души. Превратить её из живого паразита в инородное, мёртвое тело. В духовный камень. После этого его можно будет извлечь. Но для этого мне придётся войти в его сознание. В его душу. И я не знаю, что мы там найдём. Это может убить его. Это может убить нас обоих.

Дамблдор смотрел на неё, потом на Гарри, а затем на свои руки, которые сделали этого мальчика оружием и жертвой. Он всю жизнь плёл сложные сети, манипулировал, жертвовал пешками ради великой цели. А теперь единственным выходом было довериться силе, которую он не понимал и не мог контролировать. Совершить прыжок веры.

— Делайте, — сказал он. — Делайте то, что должны.

Джайна кивнула. Она опустилась на колени у кровати Гарри и осторожно, почти нежно, положила свои ладони ему на лоб. Одна рука была холодной, как лёд. Другая, раненая, была почти горячей.

— Держись, Гарри Поттер, — прошептала она. — Зима ещё не закончилась.

И она закрыла глаза, увлекая его и себя в самое опасное место во всех вселенных — в душу ребёнка, ставшую полем битвы.

* * *

Они оказались в пустоте. Не в той хищной Пустоте, которую она показала Волдеморту, а в тихой, серой, беззвучной пустоте сознания, находящегося на грани смерти. Где-то вдали, как тусклая звёздочка, бился огонёк души самого Гарри. А между ними, как чёрная, пульсирующая раковая опухоль, корчился осколок души Волдеморта.

Джайна двинулась к нему, и её астральная форма была соткана из льда и лунного света. Но как только она приблизилась, осколок атаковал.

Он не использовал тёмную магию. Он использовал её собственное оружие. Её боль.

Серая пустота взорвалась образами. Терамор в огне. Артас, протягивающий к ней руку. Её отец, смотрящий на неё с укором. Все её провалы, все её потери, вся её вина обрушились на неё, но усиленные отчаянием умирающего тёмного лорда.

«Ты такая же, как я», — зашипел голос в её сознании. — «Ты тоже приносишь лишь разрушение. Ты бросила их. Ты бросишь и этого мальчика».

Лёд вокруг её астральной формы начал трещать. Боль, которую она подавляла, вырвалась наружу, и на мгновение она почти утонула в ней. Она снова была той сломленной женщиной в руинах своего мира.

Но тут произошло то, чего ни она, ни осколок души Волдеморта не ожидали.

Маленький огонёк души Гарри двинулся к ней. Он принял форму десятилетнего мальчика в очках, который робко подошёл к ней, стоящей на коленях посреди своих кошмаров.

Он не сказал ни слова. Он просто протянул свою маленькую призрачную руку и положил её на плечо плачущей ледяной волшебницы.

Это было простое, детское, инстинктивное движение. Жест сочувствия. Он не знал, что это за образы, не знал её истории. Он просто видел, что кому-то больно, и хотел помочь.

И этот простой акт чистой, незамутнённой эмпатии сделал то, чего не смогла сделать вся её сила. Он исцелил её.

Прикосновение Гарри было якорем. Оно вернуло её в реальность. Кошмары не исчезли, но они перестали быть оружием против неё. Они снова стали просто шрамами. Болезненными, но её собственными.

Джайна подняла голову. Слёзы, текущие по её астральному лицу, превращались не в кристаллы льда, а в капли чистого света. Она посмотрела на осколок души Волде-морта, и в её взгляде больше не было ни ярости, ни ненависти. Лишь безграничная, холодная жалость.

Она встала, взяв призрачную руку Гарри в свою.

— Ты не понял главного, — сказала она умирающей тьме. — Шрамы — это не слабость. Это доказательство того, что мы выжили.

И вместе с Гарри, черпая силу не из магии, а из его простого, чистого присутствия, она нанесла удар.

Она не атаковала осколок. Она исцелила его.

Она окутала его не абсолютным нулём, а абсолютным покоем. Тишиной. Она показала этой частице души, которая знала лишь ярость, страх и жажду власти, то, чего она никогда не испытывала — забвение. Небытие не как ужас, а как избавление. Конец страданиям.

Осколок души перестал сопротивляться. Он перестал кричать. Он просто… угас. Растворился в этом всепрощающем холоде, как капля чернил в чистой воде. Чёрная опухоль в сознании Гарри исчезла, оставив после себя лишь тонкий, как паутинка, серебристый шрам на его душе — напоминание о битве, которую он выиграл.

Когда Джайна открыла глаза, она всё ещё стояла на коленях у кровати Гарри в больничном крыле Хогвартса. Дамблдор и мадам Помфри смотрели на неё, затаив дыхание.

Гарри Поттер спал.

Впервые за много дней он спал спокойно, его дыхание было ровным, а лицо — умиротворённым. Шрам на его лбу больше не был багровым и воспалённым. Он был лишь тонкой белой линией, как старый, давно заживший след.

Джайна медленно поднялась. Она чувствовала себя опустошённой и одновременно… целой. Как будто, исцелив его, она исцелила и часть себя.

— Всё, — сказала она тихо. — Он свободен.

Дамблдор подошёл и осторожно коснулся лба Гарри. Он не почувствовал больше ничего, кроме тепла кожи спящего ребёнка. Тьма ушла.

Он посмотрел на Джайну, и в его глазах, впервые за долгие десятилетия, не было ни хитрости, ни боли, ни бремени. Лишь чистое, безграничное уважение.

— У нас нет слов, чтобы отблагодарить вас, — произнёс он.

Джайна посмотрела на спящего Гарри, и на её губах появилась первая настоящая, тёплая улыбка.

— Он уже отблагодарил, — сказала она.

Она повернулась, чтобы уйти. Её работа здесь была закончена.

— Вы вернётесь? — спросил Дамблдор.

Джайна остановилась у двери. Она посмотрела в окно, за которым занимался рассвет, окрашивая небо в нежные, акварельные тона. Зима, которую она принесла, начала отступать. Иней на стёклах таял, превращаясь в капли росы.

— Миры не должны соприкасаться так грубо, — ответила она. — Это оставляет шрамы. Но… — она снова улыбнулась, — …шрамы — это доказательство того, что мы выжили. Возможно, однажды, когда ваши миры и мой научатся говорить друг с другом на языке мудрости, а не боли, наши пути пересекутся. А до тех пор скажите Гарри, когда он проснётся, что у него есть друг в мире за гранью. И что настоящая сила — не в том, чтобы заморозить мир, а в том, чтобы растопить лёд в сердце одного маленького мальчика.

И с этими словами она открыла портал — тихий, сияющий, полный надежды — и шагнула в него, возвращаясь в свой собственный мир, который тоже нуждался в исцелении.

* * *

Гарри Поттер проснулся в тишине.

Это была не та напряжённая тишина больничного крыла, которую он знал по своим нечастым визитам после стычек с Дадли. Это была глубокая, внутренняя тишина. Он был пуст. Но это была хорошая, чистая пустота, как в комнате, из которой наконец вынесли всю старую, пыльную мебель. Впервые в своей осознанной жизни он был в своей голове один. Фоновый шёпот ярости и страха, который он даже не осознавал, просто исчез.

Он сел на кровати. Шрам на лбу не болел. Он вообще его не чувствовал. Поднеся руку, он коснулся не воспалённой раны, а лишь тонкой, гладкой кожи.

Рядом с кроватью сидел Дамблдор. И он выглядел… старым. Не мудрым и всезнающим, а просто старым, уставшим человеком, на чьём лице отразилась тяжесть всех принятых им решений.

— Она ушла? — спросил Гарри. Это был первый вопрос, который пришёл ему в голову.

— Да, Гарри, — ответил Дамблдор, и в его голосе не было привычных загадочных ноток. Только честность. — Она вернулась в свой мир.

— Она… она спасла меня.

— Она сделала больше, Гарри, — сказал Дамблдор, глядя мальчику прямо в глаза. — Она показала всем нам, включая меня, что есть сила, которая выше наших сложных планов и великих жертв. Сила простого сострадания. Она пришла сюда как ураган, но ушла, оставив после себя не руины, а… чистое поле. Для нового начала.

Он рассказал Гарри всё. Без утайки. О том, что жило в нём. О том, что сделала Джайна. О том, какой ценой была куплена эта тишина в его душе.

Гарри слушал. И не чувствовал страха. Он чувствовал благодарность. И грусть. Грусть от того, что его ангел-мститель, первая, кто увидел в нём не символ и не проблему, а просто ребёнка, которому нужна помощь, ушла навсегда.

* * *

Вернувшись в Терамор, Джайна первым делом заперла осквернённое Сердце Моря и замороженную душу Волдеморта в глубочайшем хранилище, защищённом всеми заклятиями, которые знал Кирин-Тор. Её миссия была выполнена. Азерот был в безопасности.

Она стояла на вершине своей башни, глядя на мирное море. Покой, который она так долго искала, должен был наконец прийти. Но его не было.

Она заперла душу монстра в магической тюрьме, но именно призрак маленького мальчика в очках преследовал её. Она видела его лицо, когда он спал в чулане. Она чувствовала его робкое, доверчивое прикосновение в астральном мире. Она помнила его вопрос: «Я… я тоже так смогу?».

Она сказала Дамблдору, что миры не должны соприкасаться. Это была мудрая, правильная ложь. Ложь, которую говорят политики и архимаги. Но в тишине своей башни, наедине со своим исцелённым, но всё ещё шрамами покрытым сердцем, она поняла, что не может следовать этому правилу. Не после того, как этот мальчик исцелил её так же, как она — его.

Она нарушила своё обещание Дамблдору. Но сдержала то, которое дала сама себе.

* * *

Разговор состоялся на следующий день в кабинете директора. Небо за окнами было чистым и ясным, словно мир, умытый ледяной бурей, наконец вздохнул свободно. Но атмосфера в комнате была напряжённой, как струна.

Дамблдор, Джайна и поразительно строгая Минерва МакГонагалл сидели за круглым столом. Гарри был внизу, в Большом зале, где его окружили неуклюжей, но искренней заботой близнецы Уизли, которые решили, что лучшее лекарство от всего — это взрывающиеся конфеты. Он впервые в жизни общался с ровесниками, и до кабинета доносились отголоски его робкого, неуверенного смеха.

— Мы навсегда у вас в долгу, леди Праудмур, — начал Дамблдор, нарушая тишину. Его голос был искренним. — Вы спасли не только Гарри, но и всех нас от судьбы, которую мы даже не могли вообразить. Теперь, когда непосредственная угроза миновала, мы должны обсудить будущее мальчика.

— Именно за этим я здесь, — ровно ответила Джайна.

— Дурсли, как вариант, более не рассматриваются, — продолжил Дамблдор, слегка помрачнев. — Это было бы негуманно. Мы найдём для него подходящую семью в волшебном мире. До начала учебного года он останется здесь, в Хогвартсе, под нашей защитой. Это самое безопасное…

— Нет, — перебила Джайна.

Слово было сказано тихо, без нажима. Но оно прозвучало в кабинете, как удар молота по наковальне.

Минерва МакГонагалл поджала губы. Дамблдор удивлённо поднял брови.

— Простите?

— Я сказала «нет», — повторила Джайна, глядя Дамблдору прямо в глаза, и её взгляд был холоден и ясен, как зимний рассвет. — Он не останется здесь. Он не будет ждать, пока вы найдёте ему «подходящую семью». Вы уже один раз нашли.

Укор был настолько прямым и безжалостным, что Дамблдор на мгновение отвёл взгляд.

— У меня не было выбора, — тихо возразил он.

— У вас всегда есть выбор, директор, — ответила Джайна. — Вы просто выбрали тот, что был удобнее для вашего великого плана. Вы видели в нём оружие, символ, ключевую фигуру на шахматной доске. И вы оставили его в условиях, которые должны были его сломать, в надежде, что это сделает его сильнее.

— Это сделало его способным выжить!

— Это сделало его одиноким! — голос Джайны обрёл стальные нотки. — И я не позволю этому повториться.

Она сделала паузу, давая своим словам впитаться в старые стены этого кабинета, пропитанного тайнами и манипуляциями.

— Я забираю его.

Тишина. Даже портреты на стенах, казалось, перестали дышать.

— Что вы имеете в виду? — спросила МакГонагалл, её голос дрогнул от изумления.

— То, что сказала, — ответила Джайна. — Я оформлю опеку над Гарри Поттером. Магическую, юридическую, любую, какая потребуется в вашем мире. Он уйдёт со мной.

Дамблдор смотрел на неё, и в его глазах боролись шок, протест и… проблеск понимания.

— Это невозможно, — произнёс он. — Вы… вы из другого мира! Пророчество… его судьба… всё связано с этим местом! Защита крови…

— Ваша защита крови больше не работает, так как дом на Тисовой улице перестал быть его домом, — отрезала Джайна, парируя каждый его довод с точностью фехтовальщика. — Пророчества — это пути, начертанные на песке страхом. Я предлагаю ему компас, чтобы он мог выбрать свой собственный путь. А его судьба… — она горько усмехнулась. — Его судьба — быть счастливым. Всё остальное — детали, которые придумали старики, играющие в богов.

Это был прямой удар, и Дамблдор это почувствовал.

— Вы не знаете, как растить ребёнка! — воскликнула МакГонагалл, в её голосе звучала неподдельная тревога. — Вы — воительница! Правительница! Что вы можете ему дать?!

Джайна медленно повернулась к ней. И впервые за всё время её ледяная маска треснула, обнажив не ярость, а глубокую, застарелую боль.

— Вы правы, профессор, — сказала она тихо, и эта тишина была оглушительной. — Я не знаю, как растить ребёнка. У меня никогда не было такой возможности. Но я знаю, каково это — быть ребёнком, чьё детство украли. Я знаю, что такое видеть, как твой мир рушится. Я знаю, что такое одиночество, которое вымораживает душу изнутри.

Она снова посмотрела на Дамблдора.

— Я не могу дать ему нормальное детство. Но я могу дать ему то, чего у него никогда не было, и чего вы, при всём вашем могуществе, дать ему не смогли. Щит. Не клетку из чужих чар, а живой щит в моём лице. Я могу научить его контролировать силу, а не бояться её. Я могу дать ему дом, где его будут не терпеть, а ценить. Я не повторю ваших ошибок, директор. Потому что я слишком хорошо помню свои собственные.

В кабинете воцарилась абсолютная тишина, нарушаемая лишь тихим смехом Гарри, доносившимся снизу.

Дамблдор долго смотрел на Джайну. Он видел её решимость. Он видел её боль. И он видел в её плане не похищение и не безумие, а единственно верный, единственно честный выход. Он всю жизнь двигал фигуры по доске, но эта женщина пришла и просто перевернула саму доску.

— У него должен быть выбор, — наконец произнёс он.

Это было не возражение. Это была капитуляция.

— Разумеется, — кивнула Джайна. — Я не сделаю за него выбор, как это сделали вы. Я предложу ему его. Прямо сейчас.

Она поднялась.

— Позовите мальчика.

Гарри вошёл в кабинет с опаской. Смех замер на его губах, сменившись тревогой при виде трёх серьёзных взрослых, чьи взгляды были прикованы к нему. Он инстинктивно поправил очки, готовясь к очередному разговору о его «судьбе» и «важности».

Но Джайна посмотрела на него не как на символ. Она посмотрела на него как на равного.

— Гарри, — начала она, её голос был мягким, но твёрдым, без тени снисхождения. — Мы с директором Дамблдором обсуждали твоё будущее.

Она сделала паузу, затем подошла к нему и присела на корточки, чтобы их глаза были на одном уровне. Это был простой жест, но для Гарри, привыкшего, что взрослые всегда смотрят на него сверху вниз, он значил всё.

— Мир, в котором ты жил до вчерашнего дня, — мир чулана и страха — закончился. Теперь перед тобой открыты две дороги. И только ты можешь выбрать, по какой из них пойти.

Она жестом указала на Дамблдора.

— Дорога первая. Ты остаёшься здесь. Хогвартс станет твоим домом. Ты будешь учиться магии этого мира, найдёшь друзей, у тебя будет жизнь, о которой мечтали твои родители. Директор Дамблдор и профессор МакГонагалл позаботятся о тебе. Это хороший путь. Безопасный. Тот, который для тебя готовили.

Затем она положила руку себе на грудь, туда, где под доспехами билось её ледяное, но живое сердце.

— Дорога вторая. Ты уходишь со мной. В мой мир. Терамор станет твоим новым домом. Это город у моря, под небом с двумя лунами. Ты увидишь эльфов и гномов, научишься магии, которая не подчиняется палочкам, а рождается из самой воли. Я научу тебя всему, что знаю. Я буду твоим щитом и твоим наставником. Это будет… другая жизнь. Неизвестная. Возможно, более опасная. Но она будет твоей от начала и до конца.

Она замолчала, давая ему время осознать. Дамблдор и МакГонагалл напряжённо ждали. Они ожидали, что мальчик, впервые увидевший чудеса волшебного мира, выберет его. Выберет друзей, которых он уже почти нашёл, выберет замок, который уже почти стал домом.

Гарри долго молчал. Он смотрел на Джайну, потом на Дамблдора, потом в окно, за которым кипела жизнь Хогвартса. Он видел смеющихся учеников, слышал уханье сов. Это было всё, о чём он мечтал.

А потом он вспомнил чулан. Вспомнил холод. Вспомнил одиночество. И вспомнил, как рука этой женщины на его плече, её холодная, уверенная сила, впервые заставила его почувствовать себя в безопасности.

Он принял решение.

— Я… — начал он, и его голос дрогнул. — Я не могу выбрать.

Дамблдор нахмурился. МакГонагалл вздохнула с облегчением. Джайна ждала.

— Я не могу бросить этот мир, — продолжил Гарри, глядя на Дамблдора. — Здесь мои родители. Здесь их история. Я хочу учиться в Хогвартсе. Я хочу узнать всё о них, о том, за что они боролись.

Он повернулся к Джайне, и в его глазах блеснула отчаянная мольба.

— Но я не могу остаться здесь без вас. Вы… вы первая, кто показал мне, что я не… ненормальный. Вы первая, кто заставил меня почувствовать себя сильным. Я не хочу терять этого. Я не хочу снова оставаться один.

Он посмотрел на них обоих, и в его голосе прозвучала мудрость, которой не бывает у одиннадцатилетних детей. Мудрость тех, кто слишком рано заглянул в бездну.

— Почему я должен выбирать?

Это был не вопрос. Это был вызов. Вызов, брошенный всем их правилам, границам и пророчествам.

И в этот момент в кабинете Дамблдора произошло величайшее чудо. Не магия, не пророчество. А рождение новой, немыслимой идеи.

Джайна и Дамблдор переглянулись. Два могущественнейших мага из двух разных миров. Старый интриган, привыкший к долгой игре, и ледяная воительница, привыкшая к прямым решениям. И оба они увидели в словах этого мальчика не детскую наивность, а единственно верный ответ.

— Он прав, — произнесла Джайна, медленно поднимаясь. — Зачем выбирать?

Она посмотрела на Дамблдора, и в её глазах зажёгся огонь не ярости, а созидания.

— Учебный год в Хогвартсе длится девять месяцев. А в моём мире… время течёт иначе. И порталы, как вы видели, не являются для меня проблемой.

Дамблдор начал понимать. Он посмотрел на Джайну, на Гарри, и на его лице впервые за многие годы появилась улыбка — не мудрая и всезнающая, а искренне изумлённая, как у ребёнка, увидевшего новый фокус.

— Вы предлагаете… — начал он.

— Я предлагаю контракт, — сказала Джайна. — Союз. Гарри Поттер будет учиться в Хогвартсе. Он будет жить здесь, заводить друзей, постигать магию своего наследия. Но каникулы — рождественские, пасхальные, летние — он будет проводить со мной. В Тераморе. Или в Даларане. Он будет учиться у меня контролировать свою силу. Он увидит другие миры. Он будет принадлежать обоим.

Это было неслыханно. Абсурдно. Нарушением всех мыслимых и немыслимых законов, как магических, так и межпространственных.

— Мы создадим прецедент, — голос Дамблдора дрогнул от волнения. — Это… это изменит всё.

— Мир уже изменился, директор, — ответила Джайна. — Мы лишь должны решить, будем ли мы цепляться за его обломки или строить из них мост.

Она снова посмотрела на Гарри.

— Он не будет оружием. Он не будет символом. Он станет первым послом. Первым Мостостроителем. Он свяжет наши миры не шрамом от тёмной магии, а узами знаний, дружбы и понимания. Он станет великим не потому, что так сказано в пророчестве, а потому, что он сам выбрал этот путь.

Она протянула руку. Сначала Гарри. Мальчик, не колеблясь ни секунды, вложил в неё свою ладонь. Затем она посмотрела на Дамблдора.

Старый волшебник смотрел на их сцепленные руки. Он видел не просто союз. Он видел рождение новой эпохи. И он сделал то, что не делал уже очень давно. Он доверился.

Он протянул свою руку и положил её поверх их рук.

— Да будет так, — сказал он, и его слова прозвучали, как древняя, нерушимая клятва.

В этот момент в центре кабинета директора Хогвартса был заключён не просто договор об опеке. Был заключён пакт между двумя вселенными. И гарантом этого пакта был маленький мальчик в очках, который не захотел выбирать между домом и свободой, а потребовал и то, и другое. И тем самым изменил судьбу всего сущего.

* * *

Выбор Гарри Поттера не просто изменил его жизнь. Он изменил саму ткань двух реальностей, создав резонанс, эхо которого прокатилось по десятилетиям.

Хогвартские годы стали для него временем открытий, а не выживания. Без тени Волдеморта, нависающей над каждым его шагом, он смог стать не символом, а просто учеником. Его дружба с Роном и Гермионой была крепкой и настоящей, закалённой не в битвах со злом, а в совместных зубрёжках, проказах и первых влюблённостях. Он стал блестящим ловцом, но его победы на поле для квиддича были просто победами, а не метафорой борьбы со злом.

Тайная комната была открыта, но без отчаяния и страха смерти. Это стало увлекательным, хоть и опасным, расследованием трёх друзей, в котором Василиск был не чудовищем из пророчества, а просто древним, заблудившимся монстром, которого они одолели хитростью и отвагой. Узник Азкабана принёс ему не только крёстного отца, но и первого настоящего члена семьи, которого он, благодаря своему новому статусу, мог навещать не тайно, а открыто. Турнир Трёх Волшебников стал для него не смертельной ловушкой, а настоящим испытанием магического мастерства, где он соревновался с другими чемпионами на равных, с гордостью представляя не только Хогвартс, но и знания, полученные за его пределами.

Каникулы в Азероте были временем преображения. Первый же портал в Терамор вырвал его из мира готических замков и перенёс в мир ярких, слепящих красок. Он учился магии у Джайны на вершине её башни, чувствуя, как сила течёт не через палочку, а через кончики его пальцев. Это была не точная наука заклинаний, а искусство диалога со стихиями. Он медитировал с ночными эльфами под звёздным небом Тельдрассила, учился стойкости у гномов в гулких залах Стальгорна и слушал истории орков-ветеранов у костров Оргриммара, понимая, что честь и доблесть не зависят от расы.

Джайна стала для него не просто опекуном, а наставником и самым близким другом. Она учила его не только магии, но и политике, стратегии, ответственности правителя. Она показала ему, что сила — это не право, а бремя. А он, в свою очередь, своим присутствием, своей детской непосредственностью и чистотой растапливал последние льдинки в её душе, возвращая ей способность смеяться.

Вклад в историю был неизбежен. Он стал живой легендой в обоих мирах. В Азероте его знали как «Звёздного Странника», юного мага-человека, владеющего странной, но эффективной «палочковой» магией, чьи советы и нестандартный взгляд на вещи не раз помогали Альянсу и Орде находить общий язык. Он принёс в Азерот концепцию обезоруживающих заклятий, которые спасли сотни жизней в мелких стычках.

В волшебный мир Британии он, в свою очередь, принёс магию порталов, рунические знания и, самое главное, — идею. Идею о том, что их мир — не единственный, а их магия — не единственно верная. Он основал в Хогвартсе, при поддержке Дамблдора, новый факультатив — «Основы Межмировых Исследований», который стал самым популярным предметом среди старшекурсников. Благодаря ему волшебный мир избавился от вековой изоляции и начал осторожно, но с огромным любопытством заглядывать за Завесу.

Он не предотвращал войны. Он строил мосты. Когда в Азероте назревал очередной конфликт, он мог принести мудрость и дипломатические уловки, подсмотренные у Дамблдора. Когда в волшебном мире возникала магическая эпидемия, он мог принести целительные руны и знания алхимии от гоблинов. Он стал точкой пересечения, живым катализатором прогресса и понимания.

* * *

Много лет спустя. Гарри Поттер, уже не мальчик и даже не юноша, а взрослый, уверенный в себе мужчина со шрамами от десятков битв в обоих мирах, стоял на балконе своей собственной башни в Тераморе. Рядом с ним стояла Джайна Праудмур, уже не его опекун, а его соратница и друг, чьи волосы окончательно побелели, но в глазах горел всё тот же ясный, синий огонь.

Внизу шумел город, полный представителей десятков рас из десятков миров. В порту стояли не только корабли Альянса, но и зачарованные бригантины, прибывшие через постоянный, стабильный портал из магического Лондона. Миры больше не соприкасались. Они торговали. Они общались. Они учились друг у друга.

— Ты помнишь, о чём я тебя спросил в тот первый день? — тихо сказал Гарри, глядя на небо с двумя лунами. — В доме Дурслей.

— «Я… я тоже так смогу?» — без запинки ответила Джайна, и в её голосе слышалась улыбка.

— Да, — кивнул Гарри. — Я думал тогда о ледяной розе. О простом фокусе. Я и представить не мог, на что на самом деле буду способен.

Он посмотрел на неё.

— Это всё благодаря тебе. Ты показала мне путь.

Джайна покачала головой.

— Нет, Гарри. Я лишь открыла для тебя дверь. А путь ты выбрал сам. Ты мог стать великим воином. Могущественным магом. Правителем. Но ты выбрал самое сложное. Ты стал Мостостроителем. Ты не завоёвывал миры. Ты их объединял. И в этом… в этом твоё истинное величие.

Он улыбнулся и снова посмотрел на звёзды. Шрам на его лбу давно не беспокоил его, но он был там. Не как клеймо тёмного лорда, а как напоминание. Напоминание о том, что даже из самой тёмной раны, из самого страшного столкновения, может родиться нечто прекрасное.

Надо лишь найти в себе смелость не выбирать одну дорогу, а строить мост между двумя.