Протоколы страсти (гет)

Проклятие дома номер двенадцать по площади Гриммо не исчезло, но словно затаилось, отступило в самые тёмные углы, подёрнулось пыльной паутиной и притихло. Оно всё ещё чувствовалось в скрипе старых половиц, в тяжёлом запахе вековой сырости, который не могли до конца вытравить никакие чистящие заклинания, в вечном полумраке, что цеплялся за резные ножки мебели даже в самый ясный день. Но теперь в этом доме жила Гермиона Грейнджер, и мрак вынужден был считаться с её присутствием.

За несколько месяцев, прошедших с того страшного майского дня, что вошёл в историю как Битва за Хогвартс, Гермиона вела с домом собственную войну. Войну тихую, упорную и методичную. Она оттирала въевшуюся копоть с каминных полок, пока от едких зелий не начинало щипать глаза. Заменила выцветшие, полные скорбных воспоминаний гобелены Блэков на простые, но тёплые ткани вишнёвого и горчичного цветов. Каждый вечер она зажигала в гостиной дюжину свечей, и их живой, трепетный свет заставлял тени съёживаться и прятаться. А самое главное — она заполнила дом книгами. Они стояли на полках, лежали стопками на столах, даже несколько томиков маггловской поэзии нашли своё место на подоконнике, словно маленькие форпосты иного, мирного мира.

Гарри Поттер, хозяин этого мрачного наследия, наблюдал за её деятельностью с молчаливой благодарностью. После победы он оказался в пустоте. Война, что определяла всю его жизнь, кончилась, и он, словно корабль, потерявший свой единственный маяк, дрейфовал в тишине. Возвращаться к Дурслям было немыслимо. Нора Уизли, полная скорби по Фреду, казалась слишком хрупкой, чтобы выдержать ещё и его собственную тишину. И тогда Гермиона, с присущей ей практичностью, просто заявила:

— Мы будем жить на площади Гриммо. Ты не можешь быть один, Гарри. И я тоже. Рон поможет Джорджу с магазином, ему нужно быть там. А мы… мы приведём дом в порядок.

Это было не предложение, а констатация факта. И Гарри согласился.

Так и текли их дни, в странном, почти семейном укладе. Утром они вместе завтракали, обмениваясь новостями из «Ежедневного Пророка» или просто молча попивая чай. Потом Гермиона отправлялась в Министерство, где начала свою карьеру в Отделе регулирования и контроля за магическими существами, а Гарри оставался. Он пытался разбирать вещи Сириуса, читал учебники по подготовке в Аврорат, которые ему принесла Гермиона, или просто часами сидел у окна, глядя на то, как обычные люди спешат по своим обычным делам.

Между ними висела неловкость. Та самая, что рождается, когда двое слишком хорошо знают друг друга, чтобы притворяться, но слишком боятся сделать шаг в неизвестность. Они были лучшими друзьями, братом и сестрой по оружию, прошедшими сквозь огонь и страх. Их связь была глубже, чем у многих супругов. Но теперь, в тишине мирного времени, в этой связи проступили новые, пугающие и волнующие обертоны. Случайное касание рук над столом заставляло обоих резко отдёргивать пальцы. Затянувшийся взгляд вызывал румянец на щеках волшебницы и заставлял Гарри неловко откашливаться. Они были как два заряженных полюса, которые изо всех сил старались не соприкасаться, боясь искры.

В тот октябрьский вечер дождь лил не переставая. Он барабанил по стёклам, завывал в старом дымоходе, и казалось, будто весь мир за окном растворяется в серых, холодных потоках воды. Гермиона сидела в кресле у камина, углубившись в толстый том под названием «Законодательные казусы и прецеденты XVII века». Огонь отбрасывал тёплые блики на её сосредоточенное лицо, на копну каштановых волос, собранных в небрежный пучок, из которого уже выбилось несколько упрямых прядей. В доме было тихо, если не считать шума дождя и мирного потрескивания поленьев.

Гарри ушёл ещё утром, ничего не сказав. Это было на него не похоже. Обычно он предупреждал, даже если просто собирался в Косой переулок. Тревога тонкой иглой колола сердце Гермионы весь день, мешая сосредоточиться на работе. Она вернулась домой, надеясь застать его здесь, но дом был пуст. И вот теперь, когда стрелки часов приближались к девяти, тревога переросла в глухой, ноющий страх.

Наконец входная дверь со скрипом отворилась. В коридоре послышались тяжёлые, шаркающие шаги. Гермиона отложила книгу и поднялась навстречу.

Гарри стоял на пороге гостиной, похожий на призрака. Его чёрная мантия промокла насквозь и теперь казалась ещё чернее. Мокрые волосы прилипли ко лбу, а с кончика носа сорвалась и упала на пол тяжёлая капля. Но не это испугало Гермиону. Его лицо было серым, как пепел, а в зелёных глазах застыла такая бездонная, ледяная пустота, что у девушки перехватило дыхание. Он смотрел сквозь неё, сквозь стены, сквозь этот дом, будто видел что-то другое, ужасное и неотвратимое.

— Гарри? — её голос прозвучал тихо, почти шёпотом. — Ты где был? Я волновалась.

Он не ответил. Медленно, словно сомнамбула, юноша прошёл в комнату и остановился посреди неё. Его плечи были опущены под невидимой тяжестью.

— Гарри, пожалуйста, скажи что-нибудь, — Гермиона сделала шаг к нему, протягивая руку, но не решаясь коснуться. — Ты весь промок, ты заболеешь. Давай я согрею тебе…

— Я был в Годриковой Впадине, — его голос был хриплым, безжизненным, словно доносился издалека. Он всё так же не смотрел на неё. — Был на кладбище.

Сердце Гермионы сжалось. Она поняла всё без дальнейших объяснений. Октябрь. Приближалась годовщина смерти его родителей.

— Там… там теперь памятник, — продолжил Гарри тем же монотонным голосом. — Прямо на месте дома. Магглы его не видят. На нём высечены имена. Мамы. Папы. И моё. Написано: «Дом Гарри Поттера, где Лорд Волдеморт потерпел своё первое поражение». Они сделали из этого… аттракцион. Туристы ходят. Волшебники. Фотографируются.

Он замолчал, и тишину нарушал лишь треск огня и вой ветра. Гермиона видела, как ходят желваки на его щеках.

— Я просто стоял там, под дождём. И смотрел. А потом… потом я увидел её. Какую-то женщину с маленьким сыном. Мальчик спросил: «Мама, а где тут похоронен тот самый Гарри Поттер?» А она засмеялась и сказала: «Глупыш, он не умер. Он герой, он нас всех спас».

Гарри издал странный, сдавленный звук, среднее между смехом и рыданием.

— Герой… — он наконец поднял на неё глаза, и в их глубине плескалось столько боли, что Гермиона физически ощутила её удар. — Какой из меня герой, Гермиона? Я просто… я просто выжил. Случайно. А они все умерли. Сириус. Дамблдор. Римус. Тонкс. Фред. Добби… Они все умерли, а я хожу по земле. Почему я? Почему не кто-то из них? Они были лучше, умнее, смелее…

Его голос сорвался. Первый судорожный вздох сотряс его тело. Потом второй. Плечи затряслись в беззвучных рыданиях, и он закрыл лицо руками, словно пытаясь удержать внутри то, что рвалось наружу. Но было поздно. Плотина, которую он так долго и упорно строил внутри себя, рухнула.

Глухие, рваные рыдания вырывались из его груди. Это был не просто плач — это был крик души, измученной потерями, виной выжившего и невыносимым одиночеством славы. Он плакал по родителям, которых едва помнил, по крёстному, который был его единственной семьёй, по друзьям, чьи лица он видел в кошмарах. Он плакал по своему украденному детству и по будущему, которое казалось таким же пустым и серым, как сегодняшний день.

В этот момент Гермиона отбросила все свои страхи и сомнения. Перед ней был не «Избранный», не «Победитель Тёмного Лорда». Перед ней был Гарри. Просто Гарри, её лучший друг, который был сломлен и нуждался в ней.

Она решительно подошла к нему и, взяв за холодные, дрожащие руки, отвела их от его лица.

— Посмотри на меня, — приказала она мягко, но настойчиво.

Он поднял голову. Слёзы текли по его щекам, смешиваясь с дождевой водой. Взгляд был потерянным, как у ребёнка.

Гермиона обняла его. Крепко, отчаянно, словно пытаясь своей хрупкой силой собрать его воедино, удержать от распада на части. Она прижалась щекой к его мокрой макушке, вдыхая запах дождя и озона. Гарри вздрогнул, но потом обмяк в её руках, уткнувшись лицом ей в плечо, и его рыдания стали тише, переходя в долгие, судорожные всхлипы.

— Я здесь, — шептала она ему в волосы. — Я с тобой, Гарри. Слышишь? Я здесь.

Она не знала, сколько они так простояли. Время потеряло свой счёт. Постепенно дрожь в его теле утихла. Он перестал плакать, лишь изредка его плечи вздрагивали от отголосков недавней бури. Он отстранился, но лишь на пару дюймов, не разрывая объятий.

— Прости, — прохрипел он, вытирая лицо рукавом. — Я не…

— Не смей извиняться, — перебила его Гермиона, заглядывая ему в глаза. Её собственные глаза блестели от непролитых слёз. — Никогда. Ты слышишь?

Он медленно кивнул. Они стояли так близко, что чувствовали дыхание друг друга. Воздух между ними, только что наполненный болью и горем, вдруг стал плотным, наэлектризованным. Тишина в комнате звенела. Взгляд Гарри изменился. Пустота ушла, и на её место пришло что-то иное — бесконечная благодарность, уязвимость и ещё что-то, чему Гермиона не могла подобрать названия. Что-то тёплое, глубокое и очень древнее.

Она видела, как его взгляд опустился на её губы. Сердце девушки пропустило удар и забилось быстрее, гулко отдаваясь в ушах. Она и сама не могла отвести глаз от его рта, от этих знакомых, но вдруг ставших такими притягательными очертаний. Пространство между ними сокращалось, медленно, мучительно, миллиметр за миллиметром. Это было не решение, не порыв — это было естественное следствие всего, что произошло. Как река, которая неизбежно впадает в море.

Их губы соприкоснулись.

Это было невесомое, почти случайное касание. Мягкое, солёное от слёз и прохладное от дождя. Оно длилось лишь мгновение, но в это мгновение рухнул последний барьер между ними. Они отстранились, глядя друг на друга с изумлением, словно только что совершили величайшее открытие. А потом Гарри снова наклонился, и на этот раз поцелуй был иным. Более глубоким, уверенным, полным невысказанных вопросов и ответов.

Его рука, всё ещё холодная, легла на её щёку, большой палец нежно поглаживал кожу у виска. Гермиона запустила пальцы в его мокрые, жёсткие волосы, притягивая его ближе. Это был поцелуй, в котором не было ничего от той детской неловкости, что они могли бы испытать в Хогвартсе. В нём смешались годы дружбы, общая боль, отчаянная потребность в тепле и внезапно раскрывшаяся, ошеломляющая нежность.

Когда им стало не хватать воздуха, они оторвались друг от друга. Гарри прижался лбом к её лбу, тяжело дыша.

— Гермиона… — прошептал он её имя так, будто оно было спасительным заклинанием.

Она ничего не ответила, лишь взяла его за руку и повела за собой. Вверх по скрипучей лестнице, мимо портрета Вальбурги Блэк, которая, к счастью, спала за своими бархатными шторами. Они вошли в его комнату — бывшую спальню Сириуса, которую Гарри так и не решился переделать.

С помощью палочки Гермиона зажгла несколько свечей, и комната наполнилась мягким, дрожащим светом. Она повернулась к Гарри. Он стоял посреди комнаты, всё ещё в своей мокрой одежде, и смотрел на неё с трепетом и надеждой.

Медленно, с какой-то ритуальной торжественностью, Гермиона начала расстёгивать пуговицы на его мантии. Её пальцы слегка дрожали. Она сняла с него мокрую верхнюю одежду, потом рубашку. Свет свечей упал на его грудь, на бледную кожу, на тонкие, серебристые шрамы, оставленные когтями и заклятиями. Она провела по одному из них кончиками пальцев, и Гарри вздрогнул.

Затем настала его очередь. Его движения были неуверенными, почти робкими. Он расстегнул застёжки на её мантии, помог снять свитер. Когда его рука легла на её обнажённое плечо, она увидела, как его взгляд затуманился. Он наклонился и поцеловал её ключицу, прямо над тем местом, где под кожей навсегда остался уродливый шрам от проклятия Долохова. Он не отвернулся, не поморщился. Он поцеловал её рану, принимая её как часть самой девушки. И в этот момент Гермиона поняла, что готова отдать ему всё.

Не было ни спешки, ни показной страсти, к которой они были не готовы. Было лишь глубинное, всепоглощающее желание слиться воедино, найти друг в друге убежище и покой. Их первая ночь была похожа на медленный, осторожный танец. Исследование тел, которые они знали так хорошо и одновременно не знали совсем. Неуклюжие поцелуи, тихий смех, когда чья-то рука или нога оказывалась не там, где нужно. Шёпот, полный нежности.

Когда Гарри вошёл в неё, это было не вторжение, а возвращение домой. Для него — ощущение тёплой, принимающей глубины, которая заземляла его, прогоняя призраков прошлого. Для неё — чувство его силы, его уязвимости, его полного доверия. Они двигались в унисон, ведомые инстинктом, который был древнее любой магии. И в момент, когда их накрыла общая волна, это было не просто физическое удовольствие. Это был акт окончательного принятия, исцеления и обещания. Миг абсолютной тишины и ясности посреди хаоса их жизней.

Позже, лёжа в темноте под одним одеялом, Гермиона чувствовала ровное биение его сердца у себя за спиной. Его рука крепко обнимала её за талию, словно боясь отпустить. Дождь за окном утих. В доме воцарилась полная, глубокая тишина, но теперь она не была гнетущей. Она была мирной. Наполненной.

— Гермиона? — раздался тихий шёпот Гарри в темноте.

— Ммм? — сонно отозвалась она, не открывая глаз.

Он помолчал секунду, а потом произнёс то, что изменило всё.

— Спасибо. За то, что осталась.

И Гермиона поняла, что он говорит не только об этом вечере. Он говорил обо всех годах, обо всех опасностях, обо всех моментах, когда она была рядом. И в этой простой благодарности было больше любви, чем в самых пылких признаниях.

— Я здесь, Гарри, — прошептала она в ответ, накрывая его руку своей. — Всегда.

В эту ночь на площади Гриммо, в старом, полном призраков доме, двое детей войны наконец-то перестали выживать и начали жить. Их собственная, взрослая история только начиналась.

* * *

Утро на площади Гриммо, двенадцать, теперь имело свой собственный, ни на что не похожий ритм. Оно начиналось не с крика портрета Вальбурги Блэк и не с унылого скрежета домовиков, а с тихого шороха переворачиваемых страниц. Гермиона просыпалась с первыми лучами солнца, которые с трудом пробивались сквозь высокие, вечно пыльные лондонские окна, и первым делом тянулась к книге на прикроватной тумбочке. Гарри же, наоборот, в эти первые недели своей новой жизни спал так крепко и глубоко, как не спал, кажется, никогда. Война научила его спать чутко, с палочкой под подушкой, готовым вскочить в любую секунду. Мир же подарил ему роскошь забвения — по крайней мере, на несколько часов в сутки.

В это утро Гарри проснулся от ноющей боли, растекавшейся по всему телу. Мышцы плеч, спины и ног гудели тупым, настойчивым протестом. Вчерашняя тренировка в Аврорате была особенно жестокой. Гавейн Робардс, их новый инструктор, суровый волшебник с лицом, похожим на обветренный гранит, считал, что вчерашние герои сегодня — всего лишь сырые новобранцы, из которых нужно выбить всю школьную спесь и романтические представления о работе аврора. И он выбивал их. Буквально.

Гарри застонал, переворачиваясь на другой бок, и его движение потревожило Гермиону. Она оторвалась от своего фолианта — «Принципы трансфигурации материи на субатомном уровне», судя по обложке, — и обеспокоенно посмотрела на него поверх книги. Её волосы, раскиданные по подушке, казались в утреннем свете облаком медной пыли.

— Опять всё болит? — её голос был мягким, полным сочувствия.

— Робардс решил, что дуэли на обессиливающих заклятиях — это слишком гуманно, — прохрипел Гарри, пытаясь сесть. — Вчера мы отрабатывали обезоруживание в рукопашном бою. Кажется, мой партнёр решил, что я тренировочный манекен. Который к тому же убил его любимого Тёмного Лорда.

Гермиона нахмурилась, откладывая книгу. Она подсела ближе и принялась нежно, но уверенно разминать его забитые мышцы на плечах. Её пальцы, привыкшие к тонкой работе с палочкой и хрупкими страницами древних книг, двигались с удивительной силой и точностью. Гарри закрыл глаза, издавая стон, в котором смешались боль и удовольствие.

— Тебе нужно будет взять с собой болеутоляющее зелье, — пробормотала она, сосредоточенно массируя узел напряжения у него под лопаткой. — И мазь для заживления ушибов. Я сварю сегодня вечером новую порцию. Та, что я давала тебе в понедельник, наверное, уже закончилась.

— Она закончилась ещё во вторник, — признался Гарри. — Спасибо.

Он повернул голову и поймал её взгляд. В нём не было ни тени жалости, только деятельная забота и глубокое понимание. За эти месяцы они научились читать друг друга без слов. Научились видеть за внешней оболочкой — за его усталостью и её сосредоточенностью — то, что скрывалось внутри. Их утренняя нежность была тихой, немного сонной и абсолютно необходимой. Она была их бронёй перед долгим днём.

Гарри притянул её к себе для поцелуя. Её губы были тёплыми и пахли чем-то сладким, кажется, зубной пастой с мятой. Поцелуй был ленивым, глубоким, обещанием вечера, который казался сейчас таким далёким.

— Мне пора, — прошептала она ему в губы, хотя и не спешила отстраняться. — У меня сегодня заседание комитета по пересмотру классификации кентавров. Боюсь, Элдред Уорпл снова попытается заблокировать мой законопроект.

— Уорпл — старый напыщенный осёл, — пробормотал Гарри ей в шею, вдыхая знакомый аромат её шампуня с нотками корицы. — Просто представь его в чепчике своей бабушки, как учил Люпин.

Гермиона тихо хихикнула.

— Боюсь, это нарушит регламент заседания. Всё, встаём, герой. Тебя ждут великие дела и новые синяки, а меня — горы пергамента.

Завтрак прошёл в деловитой спешке. Пока Гермиона, уже одетая в строгую министерскую мантию, быстро просматривала свои заметки, наколдовывая тосты и подогревая кофе, Гарри, морщась, натягивал тренировочную форму. Они покинули дом вместе, держась за руки до самого порога, где их пути расходились. Гермиона аппарировала прямо в Атриум Министерства. Гарри же предпочитал добираться до тренировочного центра на окраине Лондона своим ходом, используя короткие перелёты на метле между крышами. Это давало ему несколько драгоценных минут свободы и ветра в лицо перед тем, как погрузиться в душную, полную пота и озона атмосферу аврорских подземелий.

* * *

Тренировочный зал Аврората гудел, как растревоженный улей. Огромное подземелье без окон освещалось дюжиной парящих под высоким потолком световых сфер, которые отбрасывали резкий, холодный свет на каменные стены. Воздух был плотным, пах потом, перегретым камнем и остаточной магией — тем самым характерным запахом озона, который остаётся после мощных заклятий. Два десятка новобранцев, разбившись на пары, отрабатывали защитные чары. Вспышки щитов — серебристых, голубых, золотистых — то и дело озаряли зал, сопровождаемые глухими ударами сглазов и порч.

— Поттер! Финниган! В центральный круг! — прогремел голос Робардса, перекрывая общий шум. — Показательная дуэль. Задача: полное обезоруживание и обездвиживание противника. Никаких запрещённых заклятий. И, Финниган, постарайся на этот раз не взорвать половину зала.

Симус Финниган, стоявший напротив Гарри, ухмыльнулся. Его лицо было покрыто свежими царапинами.

— Постараюсь, сэр. Но с самим Гарри Поттером трудно сдержаться.

Они встали в боевые стойки, палочки наизготовку. Робардс дал отмашку.

Первое заклятие — оглушающее — сорвалось с палочки Симуса почти беззвучно. Гарри отбил его ленивым движением кисти, отправляя красный луч рикошетом в стену, где тот оставил дымящуюся отметину. В ответ Поттер послал серию быстрых, сплетённых воедино заклятий — обезоруживающее, путы и леденящее. Он двигался не так, как в школе. Его движения стали экономными, хищными. Годы погонь и сражений отточили его инстинкты, а месяцы тренировок в Аврорате облекли их в профессиональную форму. Он больше не полагался на один лишь «Экспеллиармус». Теперь его арсенал был куда шире и смертоноснее.

Симус, однако, тоже не был новичком. Он выставил мощный щит «Протего», который с треском поглотил летящие в него проклятия, и тут же перешёл в контратаку. Дуэль превратилась в размытое мельтешение вспышек и теней. Гарри уворачивался, ставил щиты, отвечал ударом на удар. Его тело двигалось на автомате, ноющая боль в мышцах сменилась горячим приливом адреналина. Он чувствовал, как капли пота стекают по вискам, как напрягается каждый мускул.

Это была не битва за жизнь, как раньше. Это была работа. Тяжёлая, изматывающая, требующая предельной концентрации. Каждый день они доводили себя до полного изнеможения, чтобы в реальном бою их тела и магия сработали безупречно. Гарри поймал себя на мысли, что эта физическая усталость была своего рода спасением. Она была честной и понятной. Она вытесняла из головы воспоминания и кошмары, оставляя после себя лишь глухую пустоту и потребность в отдыхе.

Он заметил брешь в защите Симуса — на долю секунды тот опустил палочку после особенно сложной комбинации. Этого было достаточно. Гарри сделал резкий выпад вперёд, одновременно посылая ложное заклятие в ноги противника и выкрикивая настоящее:

— Инкарцеро!

Толстые верёвки выстрелили из его палочки, но Симус успел среагировать и отпрыгнуть. Однако он не учёл первого, ложного, выпада. Гарри уже был рядом. Вместо того чтобы продолжать магическую дуэль, он сделал то, чему их учили вчера: резким движением выбил палочку из руки Финнигана, одновременно подставив ему подножку. Симус, потеряв равновесие, рухнул на каменный пол. Прежде чем он успел что-либо предпринять, Гарри уже сидел на его груди, прижав коленом руку и уперев кончик своей палочки ему в горло.

В зале на мгновение воцарилась тишина. Все новобранцы прекратили свои упражнения и смотрели на них.

— Неплохо, Поттер, — раздался скрипучий голос Робардса. — Быстро, грязно, эффективно. Именно то, что нужно. Десять очков Гриффиндору... Ох, простите, старая привычка. Просто вставайте и продолжайте. Следующая пара!

Гарри поднялся, помогая встать и Симусу.

— Ловко ты меня, — прокряхтел тот, отряхиваясь. — Я и забыл про маггловские штучки.

— Это не маггловские штучки, — возразил Гарри, тяжело дыша. — Это тактика.

Он отошёл в сторону, чувствуя, как адреналин отступает, возвращая ноющую боль в мышцы с удвоенной силой. Он был вымотан. И это была лишь середина дня.

* * *

В это же самое время, в кабинете с окнами, магически настроенными на вечно ясную погоду, Гермиона Грейнджер вела совсем другую битву. Её оружием были не заклятия, а параграфы, прецеденты и безупречная логика. Её противником был не разгорячённый дуэлянт, а холодный, как айсберг, бюрократ по имени Элдред Уорпл.

Уорпл был потомственным чиновником Министерства, чья семья служила здесь ещё со времён, когда в Атриуме стояла статуя Мерлина с фонтаном. Он был невысоким, пухлым мужчиной с залысинами, тщательно зачёсанными поперёк черепа, и водянистыми глазками, которые смотрели на мир с выражением лёгкого отвращения. Он был хранителем традиций, оплотом консерватизма и главной головной болью Гермионы.

— Мисс Грейнджер, я вновь и вновь вынужден повторять, — тянул он своим скрипучим, елейным голосом, перебирая пальцами стопку пергаментов. — Ваш законопроект о «Предоставлении кентаврам статуса разумных существ с правом на представительство в Визенгамоте» не просто преждевременен, он… он подрывает сами основы нашего общества!

— Мистер Уорпл, кентавры являются разумными существами, — терпеливо, уже в сотый раз, повторила Гермиона. Её голос был стальным, несмотря на внутреннее кипение. — Они обладают сложной культурой, астрономическими знаниями, превосходящими наши, и собственной формой правления. Отказывать им в признании — это варварство, унаследованное от тёмных времён.

— Варварство? — Уорпл картинно поднял брови. — Милая леди, варварство — это позволить этим… этим полуживотным разгуливать по залам Министерства! Вы читали подпункт «Гамма» в Классификации магических существ от 1811 года? «Существа, отказавшиеся от статуса „существа разумного“ и добровольно избравшие статус „зверя“, не могут претендовать на пересмотр своего положения». Они сами сделали свой выбор!

— Они сделали этот выбор, потому что предложенный им статус «разумного» подразумевал отказ от их лесных территорий и подчинение законам, которые они не принимали! — Гермиона ударила ладонью по столу, отчего несколько пергаментов соскользнули на пол. — Мой законопроект предлагает новый подход! Партнёрство, а не подчинение!

— Партнёрство… — Уорпл хмыкнул, словно услышал неприличную шутку. — Знаете, мисс Грейнджер, ваш юношеский идеализм очарователен. Но Министерство — не Хогвартс. Здесь мы имеем дело с реальностью. А реальность такова, что согласно циркуляру номер 742-бис, любое изменение в основной Классификации требует согласия не менее трёх четвертей глав департаментов, а также одобрения со стороны Отдела по связям с гоблинами, поскольку это создаёт юридический прецедент…

Он продолжал говорить, нанизывая номера параграфов и циркуляров, создавая из них непреодолимую стену бюрократической чуши. Гермиона смотрела на него, и в ней закипала холодная ярость. Это было хуже, чем сражаться с Пожирателями Смерти. Там враг был явным, его можно было оглушить, обезоружить, победить. Здесь же врагом была сама система — неповоротливая, косная, удушающая любую живую мысль в своих пергаментных объятиях. Она боролась не с человеком, а с вековой инерцией.

К концу дня она была выжата, как лимон. Её законопроект вновь был отложен на «дополнительное рассмотрение». Уорпл покинул кабинет с самодовольной улыбкой, оставив её одну среди гор бумаг, которые казались теперь надгробиями её надежд.

Гермиона вернулась на площадь Гриммо, аппарировав с таким громким хлопком, что с полки в коридоре посыпалась пыль. Она сбросила мантию на кресло, даже не потрудившись её повесить. Дом был тих и пуст. Гарри ещё не вернулся. Она прошла в гостиную и замерла посреди комнаты. Огонь в камине, который она поддерживала с помощью магии, весело потрескивал, но его тепло не могло согреть ледяную злость, сковавшую её изнутри.

Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Хотелось кричать. Хотелось что-то разбить. Запустить в стену каким-нибудь тяжёлым заклятием. Но она лишь стояла, дыша глубоко и прерывисто, пытаясь удержать бурю внутри.

Когда Гарри вошёл в дом час спустя, он сразу почувствовал это. Напряжение в воздухе было таким плотным, что его можно было резать ножом. Он нашёл Гермиону в гостиной. Она сидела на ковре перед камином, обхватив колени руками, и смотрела на огонь немигающим взглядом.

— Привет, — тихо сказал он, подходя ближе.

Она не ответила, лишь слегка дёрнула плечом.

Гарри опустился на ковёр рядом с ней. Он не стал спрашивать, что случилось. Он видел всё по её напряжённой спине, по сжатой линии губ, по тому, как в её глазах, отражавших пламя, плясали гневные искорки.

— Уорпл, — просто констатировал он.

Она резко выдохнула, словно прорвало плотину.

— Он назвал мой идеализм «очаровательным»! — её голос дрожал от сдерживаемой ярости. — Он завалил меня циркулярами и подпунктами, он говорил со мной так, будто я первокурсница, которая не выучила урок! Он смеялся мне в лицо, Гарри! Вся эта система… она прогнила насквозь! Они говорят о новом мире, о победе над злом, но они цепляются за свои замшелые законы, за свою власть, за своё удобное болото! Я пытаюсь что-то изменить, я борюсь за тех, у кого нет голоса, а они… они просто ставят мне палки в колёса и покровительственно улыбаются!

Она вскочила на ноги, начиная мерить шагами комнату.

— Я ненавижу это чувство! Чувство бессилия! Словно я бьюсь головой о каменную стену! Я хочу… я хочу, чтобы он почувствовал хоть сотую долю того унижения, которое испытала я! Я хочу взять его за шкирку и ткнуть носом в его же дурацкие пергаменты!

Гарри молча наблюдал за ней. Он видел эту энергию — яростную, клокочущую, ищущую выхода. Она была похожа на перегретый котёл, готовый взорваться. И он знал, что слова утешения сейчас не помогут. Они будут звучать фальшиво и только разозлят её ещё больше. Ей нужно было не сочувствие. Ей нужен был выход.

Он медленно поднялся.

— Иногда слова не помогают, — тихо произнёс он.

Гермиона резко остановилась и посмотрела на него. Её грудь вздымалась от частого дыхания.

— А что помогает? — вызывающе спросила она. — Может, мне пойти и проклясть его кабинет? Или поджечь архив?

Гарри сделал шаг к ней. В его глазах не было жалости. Было что-то другое — тёмное, понимающее, почти хищное. Это был взгляд аврора, оценивающего ситуацию. Взгляд мужчины, который видел перед собой не проблему, которую нужно решить, а силу, которую нужно направить.

— Есть и другие способы выпустить пар, — его голос стал ниже.

Он подошёл вплотную. Прежде чем она успела что-либо сказать или сделать, Гарри схватил её за плечи. Его хватка была сильной, натренированной, лишённой всякой нежности. Он впечатал её в ближайшую книжную полку. Несколько книг посыпались на пол с глухим стуком. Гермиона ахнула от неожиданности и боли, но больше от шока.

— Гарри, что ты…

Он не дал ей договорить, впившись в её губы грубым, требовательным поцелуем. Это было не похоже на их утреннюю нежность. Это был штурм, вторжение. Он целовал её так, словно хотел силой выпить из неё всю её ярость, забрать её себе.

Её первой реакцией было сопротивление. Она упёрлась руками ему в грудь, пытаясь оттолкнуть. Но он был сильнее. Гораздо сильнее, чем она думала. Его тело, закалённое ежедневными тренировками, было твёрдым, как камень. Он прижал её к полке всем своим весом, одной рукой удерживая её запястья над головой, а другой — сжимая её бедро.

И тогда что-то в ней сломалось. Стена контроля, которую она так тщательно выстраивала, рухнула. Ярость, не находящая выхода в словах, нашла его в теле. Она перестала сопротивляться и ответила на его поцелуй с такой же отчаянной, животной силой. Гермиона впилась ногтями в его плечи, прикусила его нижнюю губу до крови, чувствуя на языке солоноватый вкус.

Это был не акт любви. Это была битва. Схватка двух измотанных, разъярённых на мир людей, которые нашли единственный способ говорить на одном языке. Гарри оторвался от её губ, тяжело дыша. Его зелёные глаза потемнели, в них горел огонь, отражавшийся от пламени в камине.

— Хочешь бороться? — прорычал он ей в самое ухо. — Борись со мной.

Он подхватил её на руки так легко, будто она ничего не весила, и в несколько шагов пересёк комнату. Он не понёс её в спальню, на мягкую кровать. Он бросил её на ковёр перед камином. Грубая, колючая шерсть оцарапала ей спину сквозь тонкую ткань блузки.

Прежде чем она успела подняться, он навис над ней, прижав её к полу своим телом. Он был тяжёлым, горячим, и его вес был одновременно и гнетущим, и странно успокаивающим. Он сорвал с неё блузку — не расстегнул, а именно рванул, так что пуговицы с треском разлетелись по комнате. Горячий воздух от камина коснулся её обнажённой кожи.

Гермиона смотрела на него снизу вверх, её волосы растрепались, в глазах стоял вызов. Вся её фрустрация, вся её злость на Уорпла и на весь мир сконцентрировалась в этом моменте, в этом взгляде. Она выгнулась, пытаясь сбросить его, царапая его спину. Гарри не обратил на это внимания. Он поймал её руки и завёл их ей за голову, удерживая одной своей ладонью. Теперь она была полностью в его власти.

Он смотрел на неё сверху вниз, на её мечущееся под ним тело, на пылающее лицо, на приоткрытые губы. Он видел не свою подругу, не умницу-Гермиону. Он видел дикую, яростную стихию. И он стал её усмирителем.

Его движения были быстрыми, лишёнными всякой прелюдии. Он избавился от остатков их одежды резкими, экономными движениями. Жар от камина обжигал кожу, смешиваясь с их собственным жаром. Когда он вошёл в неё, это было резко, глубоко, почти болезненно. Гермиона вскрикнула, впиваясь ногтями свободной руки в ковёр.

И в этот момент весь её гнев, всё её бессилие нашли свой выход. Он двигался в ней с жёстким, неумолимым ритмом, и она отвечала ему, выгибаясь навстречу каждому толчку, отдавая ему всю свою ярость, всю свою боль. Это было очищение огнём. Грубые толчки выбивали из неё воздух и стоны, которые были похожи на рыдания. Она цеплялась за него, как утопающий за спасательный круг, позволяя ему забрать её шторм.

Их кульминация была общей, взрывной, ослепляющей. Она закричала ему в плечо, и её крик был криком освобождения. Гарри рухнул на неё, полностью опустошённый, его лоб прижался к её разгорячённой щеке.

Они лежали так долго, неподвижно, на грубом ковре перед угасающим камином. Единственными звуками были их прерывистое дыхание и тихое потрескивание последних углей. Ярость ушла. Напряжение спало. Осталась только звенящая, пульсирующая пустота и глубокая, всеобъемлющая усталость.

Первой заговорила Гермиона. Её голос был хриплым и едва слышным.

— Моя блузка… была новой.

Гарри приподнял голову и посмотрел на неё. В его глазах больше не было хищного огня — только нежность и лёгкое чувство вины.

— Прости, — прошептал он. — Я куплю тебе другую.

Она слабо улыбнулась.

— Лучше купи две. Про запас.

Он улыбнулся в ответ и поцеловал её — на этот раз мягко, нежно, слизывая с её губ солёный привкус слёз, которых она даже не заметила. Он перекатился на бок, утягивая её за собой, и крепко обнял, укрывая от прохлады остывающей комнаты. Её злость и его усталость, её фрустрация и его боль — всё это сгорело без остатка в их общем, яростном пламени. Это был их новый, странный способ исцеления. Их протокол страсти посреди руин старого мира.

* * *

Следующее утро началось с тишины и лёгкой боли. Гермиона проснулась первой, как и всегда, но вместо того, чтобы сразу тянуться за книгой, она неподвижно лежала, прислушиваясь к ровному дыханию спящего рядом Гарри. Солнечный свет, пробиваясь сквозь щель в тяжёлых шторах, падал на её плечо, высвечивая на бледной коже едва заметный синяк причудливой формы — точный отпечаток корешка какого-то фолианта по истории гоблинских войн. Она осторожно коснулась его пальцами, и по телу прошла невольная дрожь — отголосок вчерашней бури, воспоминание о грубой шерсти ковра и запахе дыма. Но на губах её появилась лёгкая, едва заметная улыбка. Ярость ушла, оставив после себя странное чувство опустошённой лёгкости и глубокой, непоколебимой связи.

Гарри пробормотал что-то во сне и притянул её к себе, уткнувшись носом ей в волосы. Его рука, лежавшая у неё на талии, была тяжёлой и тёплой. В этом простом жесте было столько собственнического покоя, столько невысказанного «моя», что у Гермионы сладко защемило сердце. Прошлым вечером они перешли какую-то важную черту. Их близость перестала быть только исцелением и нежностью. Она обрела новые, более тёмные и опасные оттенки, и это пугало и влекло одновременно.

— Ты уже замышляешь, как перевернуть мир? — сонно пробормотал Гарри, не открывая глаз. Он всегда чувствовал, когда она просыпается.

— Я размышляю о несовершенстве законодательной базы, — с деланой серьёзностью ответила Гермиона, поворачиваясь в его объятиях. — И о том, что некоторые авроры-стажёры слишком много себе позволяют.

Он открыл глаза. В их зелёной глубине плясали смешинки.

— Но ведь этому аврору-стажёру вчера всё сошло с рук? — его губы изогнулись в ленивой ухмылке.

— Только потому, что следственная комиссия была слишком… заинтересована в показаниях, — прошептала она и поцеловала его, прогоняя остатки сна.

Этот день в Министерстве ощущался иначе. Словно мир, оставаясь прежним, вдруг обрёл дополнительное измерение, видимое только им двоим.

Атриум, как всегда, гудел сотнями голосов. Сотрудники Министерства сновали туда-сюда, бумажные самолётики-памятки со свистом проносились над головами, а величественные статуи нового монумента «Герои Магического Мира» (золотые Гарри, Рон и Гермиона, застывшие в патетических позах) взирали на суету с немым укором. Гарри ненавидел этот монумент. Каждый раз, проходя мимо, он чувствовал себя не живым человеком, а экспонатом в музее. Люди то и дело бросали на него косые взгляды — кто с благоговением, кто с любопытством, кто с затаённой завистью. Он научился не замечать их, выработав своего рода защитное поле безразличия.

Сегодня утром их пути разошлись у самых каминов. Гермионе нужно было в библиотеку Министерства, а Гарри — вниз, в подземелья Аврората.

— Удачи с Уорплом, — бросил он ей на прощание.

— А тебе — удачи с Робардсом. Постарайся вернуться домой целым, — улыбнулась она в ответ.

Они разошлись. Но, сделав несколько шагов, Гарри вдруг обернулся. В тот же самый миг обернулась и Гермиона. Их взгляды встретились поверх голов снующей толпы. Это длилось всего секунду, не дольше. Но в этой секунде было всё: воспоминание о прошлой ночи, обещание будущей, тайный сговор, понятный только им двоим. В её глазах он увидел тёплую искру смеха, а она в его — озорной, мальчишеский блеск, который так редко появлялся в последнее время. Уголок её губ дрогнул в улыбке. Гарри подмигнул и скрылся в лифте, спускавшемся в преисподнюю Аврората.

Этот безмолвный диалог зарядил его энергией на всё утро, которое прошло в изнурительной отработке антипроклятий и щитов высшего порядка. Он двигался с удвоенной силой, отбивая заклятия Рона, который сегодня был его партнёром по спаррингу.

— Ты чего такой бодрый? — выдохнул Рон, уворачиваясь от особенно коварного обезноживающего заклятия. — Гермиона тебя с утра кашей с перцем накормила, что ли?

— Просто выспался хорошо, — ухмыльнулся Гарри, ставя мощный щит.

— Ну да, ну да, — проворчал Уизли, но в его глазах плясали лукавые огоньки. — Видел я, как вы сегодня утром «прощались» в Атриуме. Смотрели друг на друга, как будто коды от Гринготтса передавали. Весь Атриум, наверное, видел.

Гарри только рассмеялся в ответ. Рон был прав. Их «секрет» был секретом только для них самих. Он не служил для того, чтобы скрыть их отношения от мира — это было бы глупо и невозможно. Он служил для другого. Он был их игрой, их маленьким личным пространством посреди этого огромного, шумного, требовательного мира. Украденные взгляды, тайные знаки, мимолётные касания — всё это было кирпичиками, из которых они строили свою крепость, невидимую для посторонних.

Ближе к обеду, во время короткого перерыва, Гарри осенила идея. Дерзкая, глупая и совершенно неотразимая. Он вырвал из блокнота чистый лист пергамента, быстро нацарапал на нём несколько слов, а затем, сосредоточившись, коснулся его кончиком палочки. Пергамент затрепетал, сложился в маленькую, угловатую птичку и, взмахнув бумажными крыльями, вылетел из тренировочного зала в коридор.

Бумажный голубь летел по гулким коридорам Министерства магии. Он пронёсся мимо кабинета Артура Уизли, где тот с упоением разбирал зачарованный маггловский тостер. Прошмыгнул над головой у сонной ведьмы из Отдела магических происшествий и катастроф. Он был невидим для большинства, подчинённый лишь воле своего создателя и направляемый к своей единственной цели.

Гермиона сидела за своим столом, заваленным стопками дел. Она только что вернулась с очередного утомительного совещания и пыталась систематизировать аргументы для следующей битвы с Уорплом. Её голова гудела от юридических терминов. Внезапно в щель приоткрытого окна впорхнуло что-то белое. Бумажный голубь сделал круг под потолком и плавно опустился прямо на раскрытый том «Классификации магических существ».

Гермиона удивлённо моргнула. Она осторожно взяла птичку в руки. Та была тёплой, словно живой. Девушка развернула её. На клочке пергамента неровным, знакомым до боли почерком было выведено всего несколько слов:

«Кабинет забытых дел. Пятый уровень. Сейчас».

Сердце пропустило удар. Гермиона огляделась по сторонам. Её коллеги по отделу, погружённые в свои бумаги, ничего не заметили. Она почувствовала, как к щекам приливает кровь. Это было безумие. Абсолютное, безответственное, мальчишеское безумие. У неё была работа. У неё был отчёт, который нужно было сдать к вечеру. У неё была репутация самого серьёзного и исполнительного сотрудника во всём департаменте.

Она скомкала записку, собираясь выбросить её в корзину. Но рука замерла на полпути. Образ Гарри, подмигивающего ей в Атриуме, встал перед глазами. В груди что-то дрогнуло — азарт, предвкушение, пьянящее чувство нарушения правил. Когда в последний раз она делала что-то спонтанное, что-то только для себя? Она вздохнула, расправила пергамент и спрятала его в ящик стола.

— Милдред, я отлучусь на полчасика, — сказала она своей соседке, пожилой волшебнице в очках-половинках. — Нужно кое-что проверить в архиве.

— Конечно, дорогая, — рассеянно кивнула та, не отрываясь от изучения какого-то свитка.

Стараясь выглядеть как можно более естественно, Гермиона вышла из кабинета и направилась к лифтам. Сердце колотилось где-то в горле. Каждый шаг по гулким коридорам казался ей оглушительным. Вот мимо прошёл Перси Уизли, смерив её строгим взглядом поверх очков. Гермиона вежливо кивнула, чувствуя себя школьницей, пойманной на прогуле урока. А что, если она встретит Кингсли? Или хуже — своего прямого начальника? Что она скажет?

Лифт с лязгом доставил её на пятый уровень. Здесь было гораздо тише, чем на основных этажах. Этот уровень был отведён под склады, архивы и редко используемые помещения. Длинный, тускло освещённый коридор тянулся в обе стороны, вдоль стен выстроились двери без табличек. Воздух был прохладным и пах пылью и старой бумагой.

Нужная дверь нашлась почти в самом конце коридора. На ней висела потемневшая от времени медная табличка с выгравированной надписью: «Кабинет забытых дел». Гермиона неуверенно потянула ручку. Дверь со скрипом поддалась.

Она шагнула внутрь и замерла. Комната была огромной, гораздо больше, чем казалось снаружи. От пола до самого высокого, теряющегося во мраке потолка тянулись стеллажи, доверху забитые картонными коробками, толстыми гроссбухами и перевязанными бечёвкой свитками. Единственным источником света был тонкий луч, падавший из затянутого паутиной окна под потолком. В этом луче медленно кружились мириады пылинок, похожие на крошечные золотые звёзды. В комнате царила абсолютная, почти осязаемая тишина, и пахло так, как пахнет только в самых дальних уголках старинных библиотек — смесью пергамента, чернил и времени.

— Гарри? — шёпотом позвала она.

Тишина.

Гермиона сделала ещё шаг вглубь комнаты, и дверь за её спиной с глухим стуком захлопнулась. В тот же миг сильные руки обхватили её сзади, одна легла на талию, другая зажала ей рот. Она вскрикнула, но крик утонул в тёплой ладони.

— Тише, — прошептал ей на ухо до боли знакомый голос. — Нас могут услышать.

Гарри. Она расслабилась, и её тело обмякло в его руках. Он убрал ладонь от её рта и развернул к себе лицом. Его глаза горели в полумраке азартным огнём.

— Ты сумасшедший, — выдохнула Гермиона, невольно улыбаясь. — Абсолютно ненормальный. Меня мог кто-нибудь увидеть!

— Но не увидел же, — усмехнулся Гарри. Он прижался лбом к её лбу. — А ты ведь пришла.

Он не дал ей ответить. Его поцелуй был быстрым, жадным, полным того самого адреналина, который бурлил сейчас в их крови. Гермиона ответила ему, запуская пальцы в его вечно растрёпанные волосы. Вдалеке, в коридоре, послышались чьи-то шаги и приглушённые голоса. Они замерли, прислушиваясь. Шаги удалялись, пока не стихли совсем. Риск быть обнаруженными только подстёгивал, делая каждое прикосновение острее, каждый вздох — громче.

— Сюда, — прошептал Гарри и потянул её за собой в узкий проход между двумя гигантскими стеллажами.

Здесь было ещё темнее и тише. Они оказались в маленьком, замкнутом пространстве, окружённые тысячами чужих историй, забытых судеб и мёртвых законов. Гарри прижал её спиной к холодной, шершавой поверхности деревянного стеллажа. Он нетерпеливо целовал её шею, плечи, ключицы, пробираясь под воротник её строгой блузки.

— Гарри, подожди… — прошептала Гермиона, пытаясь перевести дух. — Это… это неправильно. Мы на работе.

— Именно поэтому это так правильно, — пробормотал он, расстёгивая пуговицы на её блузке. На этот раз — осторожно, одну за другой. Его пальцы были нетерпеливыми, но не грубыми.

Он отстранился на мгновение, чтобы стянуть с себя тренировочную куртку. В тусклом свете, пробивавшемся между коробками, она видела его напряжённое лицо, блеск в глазах. Этот Гарри был не героем с золотой статуи и не измученным войной подростком. Это был мужчина, который хотел её здесь и сейчас, и это простое, первобытное желание отзывалось в ней мощной ответной волной.

Гермиона помогла ему стянуть футболку, проводя ладонями по его твёрдой, тёплой спине, по шрамам, которые стали такой же неотъемлемой частью её мира, как и его зелёные глаза. Он снова прижался к ней, и она почувствовала, как сильно бьётся его сердце — или это было её собственное?

Они двигались быстро, почти лихорадочно, сбрасывая одежду, которая казалась сейчас нелепой и ненужной помехой. Холодный воздух комнаты контрастировал с жаром их тел. Гермиона прикусила губу, чтобы не застонать, когда его руки начали исследовать её тело с собственнической уверенностью, которую он обрёл лишь недавно.

— Тише, тише, — шептал он, целуя её, словно пытаясь поймать ртом каждый вырывающийся вздох.

Его рука скользнула вниз, между её ног, и Гермиона выгнулась ему навстречу, упираясь головой в пыльные тома позади себя. Она была уже на грани, пьяная от риска, от его запаха, от ощущения его тела.

В коридоре снова послышались звуки — на этот раз громкий скрип тележки, которую кто-то катил по каменному полу. Они замерли. Скрип приближался. Казалось, он вот-вот остановится прямо у их двери.

Гарри посмотрел на Гермиону. В его глазах смешались азарт и извинение. Она отрицательно качнула головой, беззвучно шепча: «Не останавливайся». Это было последней каплей.

Он поднял её, и она обвила его ногами, прижимаясь всем телом. Гарри вошёл в неё одним плавным, сильным движением. Гермиона зарылась лицом ему в плечо, заглушая крик, который рвался из груди. Ощущение его внутри, здесь, в этом пыльном, запретном месте, было ошеломляющим. Стеллажи с делами, казалось, качнулись.

Их движения были быстрыми, почти отчаянными, продиктованными страхом быть застигнутыми врасплох. Не было времени на нежность, только на чистый, концентрированный порыв. Каждый толчок был украден у времени, у Министерства, у всего мира. Это была их маленькая анархия, их бунт в самом сердце системы. Гермиона цеплялась за его плечи, её ногти впивались в его кожу, а он шептал ей на ухо бессвязные слова, и его шёпот смешивался с шелестом древних пергаментов.

Разрядка настигла их почти одновременно — резкая, безмолвная вспышка, от которой перехватило дыхание. Гермиона судорожно вцепилась в Гарри, её тело содрогнулось, а он замер, уткнувшись лбом в пыльные коробки над её головой.

Несколько долгих секунд они стояли неподвижно, прижавшись друг к другу, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Скрип тележки в коридоре стих. Снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь гулким стуком их сердец.

— Вот теперь ты точно сумасшедший, — наконец прошептала Гермиона, её голос был слабым и охрипшим.

Гарри тихо рассмеялся, его смех был низким и тёплым.

— Но тебе ведь понравилось, — это был не вопрос, а утверждение.

Он осторожно опустил её на пол. Ноги девушки были ватными и едва держали её. Они быстро, стараясь не смотреть друг на друга, чтобы не рассмеяться, начали одеваться в полумраке, то и дело натыкаясь друг на друга. Это было похоже на сцену из какой-то глупой комедии.

Когда они были одеты, Гарри притянул её к себе для последнего, уже спокойного поцелуя.

— Вечером я приготовлю ужин, — сказал он.

— Только если ты сначала сходишь в душ, — поддразнила его Гермиона, стирая пыльное пятно с его щеки. — От тебя пахнет так, будто ты сражался с архивариусом.

— Договорились.

Она вышла первой, осторожно приоткрыв дверь и оглядев пустынный коридор. Затем, не оборачиваясь, быстрыми шагами пошла к лифтам, чувствуя на себе его взгляд.

Вернувшись на своё рабочее место, Гермиона села за стол и несколько минут просто сидела, глядя в одну точку. Её щёки горели, тело гудело от пережитого напряжения, а под строгой министерской блузкой всё ещё ощущался фантомный холод пыльных стеллажей. Она посмотрела на гору пергаментов, на унылое лицо Уорпла, которое маячило в её воображении. И впервые за весь день она не почувствовала ни злости, ни бессилия. Только лёгкое, пьянящее чувство превосходства.

Пусть у них будут их законы, их циркуляры и их скучный, правильный мир. У неё с Гарри был свой. Украденный у всех, спрятанный в пыльных кабинетах и тихих утренних часах. И этот мир был куда более настоящим.

* * *

Неделя после их обеденного приключения в «Кабинете забытых дел» прошла в напряжённой, но плодотворной работе. Украденный поцелуй посреди пыльных архивов, казалось, зарядил их обоих какой-то новой, дерзкой энергией. В Гарри проснулся азарт не только на тренировочном поле, но и в учёбе, а Гермиона, стряхнув с себя оцепенение от бюрократической рутины, бросилась в бой с удвоенной силой.

Её момент настал в четверг, во время очередного заседания комитета. Элдред Уорпл, уверенный в своей незыблемой позиции, снова завёл свою любимую пластинку о «традициях», «порядке» и «нецелесообразности». Он размахивал копией Классификации от 1811 года, как полководец — знаменем.

— Традиции, мистер Уорпл, — внезапно прервала его Гермиона, и её голос, тихий, но звенящий, заставил всех в зале замолчать. — Это замечательно. Но вы, кажется, забываете о другой, не менее важной традиции Министерства. Традиции исправлять собственные ошибки.

Уорпл замер с открытым ртом.

— Ошибки? Какие ещё ошибки, мисс Грейнджер?

Гермиона медленно поднялась, держа в руках не толстый том, а тонкую, пожелтевшую от времени брошюру.

— Я провела несколько ночей в главном архиве, — спокойно начала она. — И обнаружила весьма любопытный документ. Протоколы предварительного заседания по Классификации от 1810 года, за год до её принятия. Выясняется, что первоначальный проект, предложенный главой департамента Гроганом Стампом, предлагал кентаврам не просто статус «существа разумного», а отдельную, высшую категорию «независимого народа», с правом полного суверенитета на их землях и статусом наблюдателей в Визенгамоте.

По залу пронёсся удивлённый шёпот. Уорпл побагровел.

— Это… это недостоверные слухи! Предварительные наброски!

— Вовсе нет, — парировала Гермиона, её глаза горели. — Это официальный протокол. Проект был отклонён большинством голосов из-за лобби группы чистокровных волшебников, владевших землями, граничащими с Запретным лесом. Они боялись потерять контроль над территориями. Таким образом, Классификация в её нынешнем виде была принята не из соображений логики или справедливости, а из-за корыстных интересов узкой группы лиц. Отказывая кентаврам сегодня, мы не следуем мудрой традиции, мистер Уорпл. Мы потакаем ошибке, совершённой полтора века назад из-за банальной жадности.

Она села. В зале повисла оглушительная тишина. Гермиона нашла брешь в броне консерватизма — не пробивала её, а обошла с фланга, используя главное оружие бюрократов против них самих. Она апеллировала не к совести, а к процедуре. И это сработало.

Последовавшие прения были жаркими, но итог был предрешён. Большинством голосов законопроект Гермионы был отправлен на следующий этап рассмотрения, получив статус «приоритетного». Это была не окончательная победа, но огромный, немыслимый шаг вперёд.

В тот же день, в гулких подземельях Аврората, свою победу одерживал и Гарри. Финальный экзамен по защитным заклинаниям проходил в «Сфере Иллюзий» — огромной пустой комнате, способной генерировать любые сценарии. Робардс приготовил для них нечто особенное.

Когда Гарри шагнул внутрь, стены вокруг него растворились, сменившись тёмной, дождливой улицей, точь-в-точь похожей на Косой переулок. Из теней выскочили три фигуры в масках — не настоящие Пожиратели, а чрезвычайно реалистичные магические конструкты, запрограммированные на использование тёмных заклятий. Задача была не просто выжить, а защитить условного «гражданского» — дрожащий манекен, стоявший посреди переулка.

Гарри не стал ждать. Вместо того чтобы ставить одиночный щит, он взмахом палочки создал вокруг манекена мощный «Протего максима», а затем, не прекращая движения, обрушил на нападающих каскад заклятий. Его стиль боя изменился. Он больше не был похож на фехтовальщика; он стал стратегом. Он использовал окружение — опрокинул на одного из нападавших тележку с котлами, рикошетом от стены послал обезоруживающее заклятие во второго, а на третьего обрушил «Импедимента», замедляя его движения.

Его мозг работал с холодной, кристальной ясностью. Не было паники, не было страха — только расчёт. Он двигался между летящими в него проклятиями, его мантия развевалась, как крылья тёмной птицы. Гарри был един с хаосом боя, он дирижировал им. За пять минут все три конструкта были обезврежены и связаны, а манекен остался невредим.

Иллюзия рассеялась. Гарри стоял посреди пустой комнаты, тяжело дыша, пот градом катился по его лицу. В дверях стоял Гавейн Робардс, скрестив руки на груди. Его гранитное лицо, как обычно, не выражало никаких эмоций.

— Девяносто семь баллов из ста, Поттер, — ровным голосом произнёс он. — Три балла сняты за излишнее разрушение обстановки. Тележка с котлами была необязательной.

Гарри кивнул, ожидая продолжения.

— Но, — добавил Робардс, и в его голосе прозвучало нечто похожее на уважение, — это было самое быстрое и тактически грамотное прохождение этого симулятора за последние пять лет. Можете быть свободны.

Выше похвалы от Робардса было не дождаться. Для Гарри это прозвучало как гром аплодисментов. Усталый, но довольный, он вышел из зала, чувствуя, как с плеч спадает огромный груз.

Они встретились вечером, у подножия золотого монумента в Атриуме. Толпа уже редела, бумажные самолётики летели реже, а в воздухе пахло наступающим вечером. Гарри увидел Гермиону издалека. Она стояла, прислонившись к мраморному основанию, и читала какую-то книгу, но по тому, как подрагивали уголки её губ, он понял, что она не видит текста. Она светилась изнутри.

— Судя по твоему лицу, Уорпл случайно трансгрессировал в жерло вулкана? — спросил Гарри, подходя к ней.

Гермиона рассмеялась и, забыв о приличиях, бросилась ему на шею.

— Лучше! Я нашла протокол столетней давности и отхлестала его им по его самодовольной физиономии! В переносном смысле, конечно. Мой проект прошёл дальше!

— Я знал, что ты сможешь, — Гарри обнял её крепче, вдыхая запах её волос, смешанный с запахом пергамента. — Я тоже сдал экзамен. Робардс чуть не улыбнулся. Кажется, мир может расколоться.

Они стояли так с минуту, посреди пустеющего Атриума, два победителя в своих маленьких, но таких важных войнах.

— Это нужно отпраздновать, — прошептала Гермиона ему в плечо. — По-настоящему.

— У меня есть идея, — ответил Гарри, и в его глазах зажёгся знакомый огонёк. — Но для этого нам понадобится всё наше волшебство.

* * *

Вернувшись на площадь Гриммо, они не стали даже зажигать свет в гостиной. Атмосфера этого вечера была иной — не взрывной и яростной, как в прошлый раз, а густой и тягучей, как мёд, полной предвкушения и нежности. Они двигались в молчаливом согласии, их руки то и дело соприкасались, взгляды встречались, обещая нечто особенное.

Праздник начался в ванной. За последние месяцы Гермиона превратила это мрачное, отделанное тёмным мрамором помещение в подобие римских терм. Она вычистила старую въевшуюся грязь, заменила ржавые медные краны на гладкие серебряные и заколдовала потолок так, что он показывал медленно плывущие облака.

Сегодня она решила превзойти саму себя. Взмахом палочки Гермиона направила в огромную чугунную ванну на львиных лапах мощную струю кристально чистой воды — «Агуаменти!». Затем, закрыв глаза и сосредоточившись, она прошептала сложное заклинание. Вода перестала быть просто горячей — она обрела идеальную температуру, которая не остывала со временем. Следующий взмах — и в воздухе над ванной закружился вихрь из сотен лепестков. Это были не обычные розы. Лепестки были шёлковыми, бархатисто-алыми, и каждый из них испускал слабое, жемчужное сияние. Они медленно опускались на поверхность воды, покачиваясь на ней, как крошечные лодочки света. Воздух наполнился тонким, едва уловимым ароматом жасмина и сандала.

Гермиона стояла, любуясь своей работой, когда в дверях появился Гарри. Он прислонился к косяку, молча наблюдая за ней. На его лице играла тёплая улыбка. Девушка повернулась к нему, и в её глазах отражались мерцающие огоньки лепестков.

— Впечатляет, — тихо произнёс Гарри. — Но ты забыла одну деталь.

Он не двинулся с места, лишь чуть приподнял свою палочку. Не было ни слова, ни вспышки света. Гермиона лишь почувствовала лёгкий щекочущий ветерок, пробежавший по её спине. Застёжки на её мантии беззвучно расстегнулись, и тяжёлая ткань соскользнула с плеч, упав к ногам мягкой грудой. Мгновение она стояла перед ним, освещённая лишь мягким сиянием лепестков, а затем, с вызывающей улыбкой, шагнула в горячую, благоухающую воду.

Она откинулась на высокий край ванны, закрыв глаза с блаженным стоном. Вода обнимала тело, смывая остатки дневной усталости. Алые лепестки прилипали к её влажной коже, словно драгоценные камни.

Через минуту Гарри присоединился к ней. Ванна была огромной, но для двоих всё равно тесноватой, и эта теснота была не недостатком, а преимуществом. Их ноги переплелись под водой, колени и бёдра постоянно соприкасались. Гарри притянул её к себе, так что она оказалась спиной к его груди, и обнял.

— Удобно, мисс Грейнджер? — прошептал он ей на ухо, его губы касались её мокрой кожи.

— Более чем, мистер Поттер, — выдохнула она, откидывая голову ему на плечо.

Они сидели так долго, наслаждаясь тишиной, теплом и близостью. Но это был вечер экспериментов. Гарри осторожно высвободил руку и погрузил её в воду. Он не коснулся Гермионы. Вместо этого он сосредоточился, и она почувствовала это — не прикосновение пальцев, а нечто иное. Лёгкую, едва ощутимую вибрацию, волну щекочущего тепла, которая пробежала по её бедру, заставив кожу покрыться мурашками. Это было похоже на прикосновение крыла бабочки, но более настойчивое, проникающее глубже.

— Что это? — прошептала она, её дыхание сбилось.

— Новый фокус, который нам показывали, — так же тихо ответил Гарри. — Бесконтактное воздействие на нервные окончания. В боевых условиях применяется для дезориентации противника. Но, как видишь, есть и другое применение.

Он повёл рукой, и волшебное прикосновение заскользило выше, по её животу, к груди. Гермиона выгнулась в его руках, её пальцы судорожно сжали край ванны. Ощущение было невероятным — интимным до головокружения, но при этом совершенно нематериальным. Это была чистая магия, обращённая в ласку.

— Моя очередь, — прошептала она.

Она мягко коснулась его груди кончиком палочки, которую оставила на бортике. «Веларэ фламине» — «Лёгкое пламя». По его коже пробежала волна приятного тепла, концентрируясь там, где указывала палочка, согревая и расслабляя мышцы. Она водила палочкой по его плечам, по рукам, по груди, рисуя огненные узоры, видимые только ему. Их магия переплеталась, дразнила, исследовала. Это была прелюдия, какой у них никогда не было — тихая, волшебная дуэль, в которой не могло быть проигравших.

Наконец, разгорячённые и расслабленные, они выбрались из воды. Гарри подхватил Гермиону на руки и понёс в спальню, оставляя за собой мокрые следы на старом паркете.

Комната встретила их привычным полумраком. Но как только Гарри опустил свою драгоценную ношу на кровать, Гермиона села и взмахнула палочкой. Старая люстра под потолком не зажглась. Вместо этого в воздухе появились десятки маленьких, светящихся сфер, похожих на пойманные в стекло капли лунного света. Они медленно плавали по комнате, отбрасывая на стены и потолок мягкие, движущиеся тени, превращая спальню в волшебный грот или глубину звёздного неба.

— Красиво, — выдохнул Гарри, ложась рядом.

— Атмосфера важна для правильного выполнения заклинания, — с умным видом произнесла Гермиона, но в её глазах плясали смешливые искорки.

Они целовались медленно, глубоко, наслаждаясь каждым мгновением. Их тела, ещё влажные, легко скользили друг по другу. В свете волшебных фонариков кожа казалась перламутровой, а капли воды на ней — алмазной пылью.

— Я обещал тебе полёт, — прошептал Гарри.

Гермиона вопросительно посмотрела на него.

— Моя метла в чулане. Сомневаюсь, что мы поместимся на ней вдвоём в этой комнате.

— Нам не понадобится метла.

Он приподнялся на локте и посмотрел ей в глаза.

— Доверяешь мне?

Этот вопрос был риторическим. Она доверяла ему свою жизнь. Гермиона молча кивнула.

— Ложись на спину. Расслабься, — скомандовал он мягко.

Она послушалась. Гарри лёг на неё сверху, опираясь на локти, чтобы не давить всем весом. Он снова посмотрел ей в глаза, а затем прошептал заклинание, которое она знала, но никогда не применяла таким образом: «Левикорпус субти́лис».

Это была модифицированная версия заклинания, лишённая его грубой, боевой силы. Не было резкого рывка. Вместо этого Гермиона почувствовала, как её тело становится невесомым. Словно невидимая, мягкая сила оторвала их от кровати, от простыней, от всего материального мира. Они зависли в футе над кроватью, окутанные лишь мягким сиянием волшебных сфер.

Ощущение было непередаваемым. Чувство полной невесомости, полёта, смешанное с ощущением его тела, его тепла, его веса, который теперь был лишь номинальным. Она обвила его руками и ногами, и они медленно, лениво закачались в воздухе, как два небесных тела, пойманных в гравитационное поле друг друга.

— О, Мерлин… — выдохнула Гермиона, зарываясь лицом ему в шею.

— Нравится? — его голос был хриплым от волнения.

Она не смогла ответить, только судорожно кивнула.

Это изменило всё. Исчезла привычная динамика верха и низа. Они были равны, они были едины в этом медленном танце в воздухе. Гарри вошёл в неё, и это движение было плавным, скользящим, лишённым всякого трения и сопротивления. Они могли двигаться в любом направлении, исследовать новые углы, новые ритмы, которые были невозможны на твёрдой земле. Его руки блуждали по её спине, а её — по его волосам, и оба чувствовали пьянящее головокружение не только от страсти, но и от полёта.

Светящиеся сферы кружили вокруг них, их свет становился то ярче, то тусклее в такт их движениям, словно подчиняясь ритму их сердец. Это была квинтэссенция их союза — его врождённый дар к полёту и её точная, выверенная магия. Их страсть была не просто физическим актом, она стала заклинанием, которое они творили вместе.

Когда волна удовольствия начала подступать, Гермиона почувствовала, как контроль над левитационным заклинанием начинает ускользать. Их плавное покачивание стало более прерывистым. Гарри почувствовал это и, не прерывая движения, прошептал ей на ухо:

— Отпусти.

Она подчинилась. В тот самый миг, когда их обоих накрыла ослепительная волна оргазма, заклинание развеялось. Они рухнули на мягкую кровать — не упали, а именно рухнули, пролетев всего пару футов, но этого хватило, чтобы у них перехватило дух. Падение вернуло им вес, вернуло их в реальность, сделав кульминацию ещё более оглушительной и всепоглощающей.

Они лежали, тяжело дыша, переплетённые так тесно, что невозможно было понять, где кончается одно тело и начинается другое. Светящиеся сферы в комнате одна за другой начали гаснуть, пока не осталась лишь одна, самая яркая, висевшая прямо над ними, как маленькая личная луна.

— Ладно, — наконец нарушил тишину Гарри, его голос был едва слышен. — Это было… определённо лучше, чем сдать экзамен Робардсу.

Гермиона тихо рассмеялась, её смех был полон счастья и изнеможения.

— Просто не пытайся повторить это в Аврорате, — пробормотала она, целуя его в плечо. — Боюсь, это не входит в устав.

Они замолчали, прислушиваясь к ночной тишине дома. В этот вечер они не просто занимались любовью. Они творили магию. Свою собственную, интимную, понятную только им двоим. И это было лучшим праздником, о котором они могли мечтать.

* * *

Мир, обретённый ими, был хрупким, как стекло. Они оба это знали. Он был построен в тишине после бури, скреплён украденными поцелуями и спасён магией тел и чар. Но под его фундаментом всё ещё таились трещины, оставленные войной, — глубокие, тёмные разломы, которые могли в любой момент дать о себе знать.

Первый толчок случился в начале ноября, когда на Лондон опустился холодный, промозглый туман, а дни стали короткими и серыми. Гарри вернулся с утренней тренировки раньше обычного. Гермиона как раз собиралась в Министерство, поправляя перед зеркалом в коридоре свою строгую мантию. Он вошёл тихо, но в его тишине не было обычной расслабленности. В ней была сталь.

— Меня вызвал Робардс, — сказал он без предисловий. Его лицо было серьёзным и сосредоточенным, тем самым лицом, которое Гермиона так хорошо знала по дням, проведённым в бегах. — Первое настоящее задание.

Сердце девушки пропустило удар, но она сохранила внешнее спокойствие.

— Что за задание?

— Рейд. Есть наводка, что в болотистой местности в Норфолке обосновалась группа недобитков. Не самые крупные фигуры, в основном те, кто отсиживался в тени, но у них могут быть артефакты, информация. Торфинн Роули, возможно, с ними.

Имя прозвучало как удар хлыста. Роули. Один из тех, кто был на Астрономической башне в ночь смерти Дамблдора. Один из тех, кто преследовал их в кафе на Тоттенхэм-Корт-роуд.

— Это опасно, — это было всё, что она смогла выговорить.

— Это моя работа, Гермиона, — мягко, но непреклонно ответил Гарри. Он подошёл и коснулся её щеки. Его рука была холодной. — Со мной будет опытная группа. Всё будет хорошо. Мы выступаем на закате.

Он сказал это так просто, будто речь шла о походе за продуктами в Косой переулок. Но Гермиона видела то, что он пытался скрыть: напряжённую линию плеч, чуть более тёмный оттенок зелени в его глазах, ту самую предельную концентрацию, которая всегда предшествовала бою. Он снова надевал свою броню. Не аврорскую, из драконьей кожи, а ту, внутреннюю, которую он носил с одиннадцати лет.

Весь день в Министерстве превратился для Гермионы в пытку. Буквы на пергаментах расплывались, голоса коллег доносились словно из-под воды. Она автоматически отвечала на вопросы, делала пометки, участвовала в обсуждениях, но её мысли были далеко — там, в холодных, туманных болотах Норфолка. Каждый раз, когда в коридоре раздавался громкий хлопок аппарации, она вздрагивала. Она пыталась сосредоточиться, уверяя себя, что Гарри — один из самых сильных волшебников, которых она знала. Что с ним опытные авроры. Что это просто работа. Но логика отказывала. В её памяти всплывали другие картины: вспышка зелёного света, безжизненное тело Седрика, крик Сириуса, падающего за арку, неподвижная фигурка Добби на песке.

Она вернулась домой, когда за окнами было уже совсем темно. Дом встретил её холодной, гнетущей тишиной. Она зажгла огонь в камине, сварила себе чай, который так и не выпила, и попыталась читать. Но слова не складывались в предложения. Она просто сидела в кресле, глядя на часы, висевшие над камином. Семь вечера. Восемь. Девять.

С каждым часом тревога становилась всё более вязкой и удушающей. Она начала ходить по комнате, от окна к камину и обратно. Дом, который она с такой любовью делала их убежищем, теперь казался клеткой. Его тени сгущались, углы становились темнее, а скрип половиц звучал как зловещее предупреждение.

Около полуночи она услышала то, чего ждала и боялась весь вечер. Тихий хлопок аппарации с улицы, почти поглощённый ночной тишиной. Затем звук ключа в замочной скважине и осторожный скрип входной двери. Гермиона замерла посреди гостиной, не смея дышать, её сердце колотилось о рёбра, как пойманная птица.

Гарри вошёл в комнату. Он был в полной боевой аврорской форме — чёрная мантия из укреплённой кожи, высокие сапоги, защитные наручи. Он был цел. Ни единой царапины, ни капли крови. Его одежда была лишь слегка забрызгана болотной грязью. Физически он был в полном порядке.

Но это был не он.

Волшебница увидела это сразу. Это был не тот Гарри, который уходил от неё утром. Перед ней стояла пустая оболочка. Его лицо было бледным, почти серым, лишённым всякого выражения. А глаза… Взгляд был самым страшным. Пустой, расфокусированный, глядящий сквозь неё, сквозь стены этого дома, в какое-то другое, только ему видимое место. Это был тот самый взгляд, который она видела у ветеранов войны в маггловских документальных фильмах. Взгляд человека, который только что заглянул в бездну и принёс частичку её с собой.

— Гарри? — её голос прозвучал слабо, надломленно. — Всё в порядке? Вы… вы их взяли?

Он не ответил. Медленно, словно двигаясь в вязкой, невидимой среде, он прошёл к каминной полке и опёрся на неё руками, опустив голову. Его плечи были напряжены до предела.

— Гарри, пожалуйста, поговори со мной, — Гермиона сделала к нему шаг, протягивая руку, но не решаясь коснуться. — Ты ранен?

Он медленно покачал головой. Затем так же медленно выпрямился и повернулся к ней. В его руке была палочка. Он не направлял её на Гермиону, просто держал, сжимая так, что костяшки пальцев побелели.

— Он был там, — голос Гарри был глухим, безжизненным, лишённым всякой интонации. — Роули. Он пытался бежать. Использовал другого, младшего, как живой щит. Совсем мальчишка, лет восемнадцать, не больше. Перепуганный до смерти.

Гарри замолчал, его взгляд снова устремился в пустоту.

— Роули бросил в нас «Аваду». Я отбил её. Заклятие срикошетило… Оно попало в того парня. Прямо в грудь. Он даже вскрикнуть не успел. Просто… упал. Глаза остались открыты. В них было удивление.

Гермиона зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть.

— Но это не ты, Гарри! — прошептала она. — Это был рикошет! Это Роули его убил!

— Какая разница, от чьей палочки отлетело заклятие? — он усмехнулся, но это была страшная, кривая усмешка, полная самобичевания. — Он мёртв. А я жив. Опять. История повторяется. Я просто хожу по миру, а вокруг меня умирают люди. Дамблдор, Сириус, мои родители… теперь этот мальчишка. Я как проклятый маяк, который притягивает смерть.

В этот момент Гермиона поняла. Дело было не в Роули и не в сегодняшнем рейде. Эта вылазка стала лишь спусковым крючком, который выпустил на волю всех демонов, что таились в его душе. Вина выжившего, ужас войны, посттравматический синдром — всё то, что они так старательно пытались запереть в прошлом, вернулось с новой, сокрушительной силой.

Он был на грани срыва. Ещё немного — и он либо взорвётся неконтролируемым выбросом магии, либо схлопнется в себя, закроется так, что до него будет уже не достучаться. И Гермиона осознала, что обычные слова здесь бессильны. Утешения, логические доводы, уверения в его невиновности — всё это было бесполезно. Его разум сейчас был его врагом. Его нужно было отключить.

Она приняла решение. Отбросив страх и сомнения, она подошла к нему вплотную. Она не стала говорить. Вместо этого она мягко, но настойчиво взяла его руку, ту, что сжимала палочку, и осторожно разжала его пальцы, забирая оружие. Гарри не сопротивлялся. Гермиона положила его палочку и свою на каминную полку. Затем она взяла его за обе руки. Его ладони были ледяными.

— Пойдём со мной, — прошептала она.

Это был не вопрос и не просьба. Это был тихий, любящий приказ. Гарри поднял на неё свой пустой взгляд. На мгновение ей показалось, что он не сдвинется с места. Но потом он медленно кивнул и позволил увести себя из комнаты.

Она повела его не в спальню. Гермиона повела его в ванную. Она не стала зажигать магические лепестки или колдовать звёздное небо на потолке. Она лишь пустила в ванну горячую воду, добавив в неё несколько капель успокаивающего отвара бадьяна, чей тонкий, пряный аромат наполнил помещение. Густой пар быстро затянул зеркала, превращая комнату в уютный, изолированный от всего мира кокон.

Гермиона поставила Гарри перед собой. Он стоял неподвижно, как статуя, глядя куда-то ей за плечо. Медленно, с какой-то почти ритуальной торжественностью, она начала его раздевать. Это не имело ничего общего со страстью или желанием. Это был акт заботы в его самой чистой, самой первобытной форме.

Она расстегнула тяжёлые пряжки на его аврорской мантии. Кожа была холодной и жёсткой. Гермиона сняла с него эту защитную оболочку, и ей показалось, что вместе с ней она снимает часть невидимой брони, что сковывала его душу. Под мантией была тёмная рубашка, пропитанная запахом дыма и болотной сырости. Она расстегнула пуговицы, её пальцы двигались медленно, но уверенно. Она стянула с него рубашку, обнажая его торс.

В мягком свете единственной лампы его шрамы казались особенно рельефными. Вот тонкая серебристая линия на ключице — след от когтя дракона на первом туре Турнира Трёх Волшебников. Вот почти заживший, но всё ещё заметный ожог от проклятия на груди. Круглый, рваный шрам на предплечье от клыка василиска. И, конечно, молния на лбу, их вечное проклятие и знамя.

Гермиона помогла ему сесть в горячую воду. Гарри подчинился безропотно. Она взяла мягкую губку и начала его омывать. Её движения были медленными, нежными. Она смывала с его кожи грязь этого дня, холод ночи, запах страха и смерти. Она не говорила ни слова, полностью сосредоточившись на своих действиях.

Дойдя до его груди, она задержала губку. А затем, отложив её, наклонилась и сделала то, что подсказало ей сердце. Она поцеловала его шрам. Не страстно, а благоговейно, почти как причащаясь. Она прижалась губами к следу от проклятия, принимая его боль, его прошлое, его тьму. Затем её губы двинулись ниже, к следу от клыка василиска, потом к ключице. Она целовала каждый шрам, каждую отметину, оставленную на его теле войной, словно пытаясь своей любовью изгнать из них память о боли.

Гарри вздрогнул. Это было первое осмысленное движение за весь вечер. Он поднял руку и коснулся её волос, его пальцы запутались в мокрой от пара пряди. Он всё ещё молчал, но в его глазах что-то изменилось. Пустота начала отступать, заполняясь изумлением и безграничной, уязвимой нежностью.

Она взяла его руку и тоже поцеловала её — тыльную сторону ладони, где когда-то были вырезаны слова «Я не должен лгать». Шрам почти исчез, но она знала, что он там. Она чувствовала его.

В этой тихой, наполненной паром ванной Гермиона взяла на себя всю инициативу, весь контроль. Но это не было доминированием власти. Это было доминирование заботы. Она освободила его от необходимости думать, решать, чувствовать вину. Она дала ему редкую, драгоценную возможность просто быть. Просто существовать в её руках, в её нежности, под защитой её любви. Она стала его якорем в бушующем море его воспоминаний.

Когда она закончила, она помогла ему выбраться из ванны, закутала в огромное, тёплое полотенце и повела в спальню. Гермиона уложила Гарри в кровать, как больного ребёнка, и укрыла одеялом. Она хотела сварить ему зелье сна без сновидений, но передумала. Сейчас ему нужно было не магическое забытьё. Ему нужно было её присутствие.

Гермиона легла рядом, поверх одеяла, и просто положила свою ладонь на его грудь, прямо туда, где билось его сердце. Она чувствовала его ровные, сильные удары. Она закрыла глаза, готовая провести так всю ночь, просто сторожа его сон.

Долгое время они лежали в полной тишине. Гермиона уже начала думать, что он уснул. Но потом, в темноте, раздался его голос. Тихий, хриплый, надломленный, но уже живой.

— Останься.

Всего одно слово. Но в нём было всё: мольба, благодарность, признание в своей слабости и бесконечное доверие. Это было не приказание и не просьба. Это была констатация факта: без неё он утонет.

— Я здесь, — прошептала она в ответ, сжимая ладонь на его груди. — Я никуда не уйду.

Она почувствовала, как под её рукой расслабляется напряжённый мускул. Гарри повернулся на бок, лицом к ней, и уткнулся лбом в её плечо. Его дыхание стало глубже, ровнее. Через несколько минут он уснул. Настоящим, глубоким сном, впервые за много часов.

А Гермиона лежала без сна, слушая его дыхание и стук его сердца. Она не чувствовала усталости. Она чувствовала себя сильной. В этот вечер она не сражалась с Пожирателями Смерти и не двигала законы. Она сделала нечто гораздо более важное. Она сразилась с призраками прошлого за душу самого дорогого ей человека. И победила. Не магией, не интеллектом. А простой, безграничной, всепрощающей любовью. И эта победа была дороже всех остальных.

* * *

После той ночи что-то неуловимо изменилось. Шок от первого рейда постепенно отступил, оставив после себя не шрам, а скорее закалённый рубец. Гарри больше не возвращался домой с пустыми глазами. Он научился — или Гермиона научила его — оставлять ужасы работы за порогом дома, который всё больше становился их святилищем. А Гермиона, в свою очередь, обнаружила в себе новую силу — не силу интеллекта, а силу интуиции, способность чувствовать его состояние ещё до того, как он произносил хоть слово. Их отношения обрели новую глубину, основанную на абсолютном, почти телепатическом понимании.

Именно в этой новой атмосфере доверия и родилась их игра.

Всё началось совершенно невинно, в один из серых декабрьских дней. Гермиона корпела над особенно сложным отчётом, который требовал идеальной каллиграфии. Стол в гостиной был завален пергаментами, чернильницами разных цветов и справочниками. Гарри, вернувшийся с тренировки раньше обычного, решил сделать ей сюрприз и приготовить чай. Проходя мимо стола, он неловко задел локтем одну из чернильниц — ярко-фиолетовую, предназначенную для особо важных пометок.

Крупная, жирная клякса расплылась по почти готовому титульному листу отчёта, превращая элегантную вязь букв в уродливое пятно.

Гермиона замерла, глядя на испорченный документ. На её лице медленно отразилась вся гамма чувств: от недоверия до праведного гнева.

— Гарри Джеймс Поттер! — произнесла она ледяным тоном, который обычно приберегала для самых вопиющих нарушителей библиотечной тишины.

Гарри виновато застыл с чайником в руке.

— Прости… я случайно… Я сейчас всё исправлю! — он потянулся за палочкой.

— Не смей! — остановила его Гермиона. — Ты знаешь, что магическое удаление чернил с официальных документов оставляет следы! Мне придётся всё переписывать заново!

Она поднялась, уперев руки в бока. Её глаза метали молнии. Гарри, вместо того чтобы испугаться, вдруг почувствовал укол веселья. В её строгой позе, в гневном румянце на щеках было что-то театральное, что-то до боли знакомое из их школьных дней. Что-то, что вдруг показалось ему невероятно привлекательным.

— Я требую официального разбирательства, — продолжила Гермиона, входя в роль. — Это не просто порча имущества, это… это саботаж работы Отдела магического правопорядка!

— О, правда? — Гарри поставил чайник и скрестил руки на груди, подыгрывая ей. Усталость после тренировки как рукой сняло. — И что же мне грозит, госпожа следователь?

— Тебя ждёт допрос с пристрастием, аврор Поттер, — заявила она, обходя стол и приближаясь к нему. — За злостное пренебрежение правилами безопасности при обращении с канцелярскими принадлежностями.

Она остановилась прямо перед ним, задрав подбородок. Их взгляды встретились, и в обоих заплясали озорные огоньки. Атмосфера в комнате мгновенно изменилась. Воздух загустел, наполнившись тем же электричеством, что и в тот день в архиве. Это была игра, и они оба это поняли. Игра, правила которой они сочиняли на ходу.

— Допрос, значит? — хрипло переспросил Гарри, его голос стал ниже. — Что ж. Я готов дать показания. Но только в более… подходящей обстановке.

Он сделал шаг и подхватил её на руки. Гермиона взвизгнула от неожиданности, но тут же обвила его шею руками, смеясь.

— Это похищение должностного лица при исполнении! — заявила она, когда он уже нёс её вверх по лестнице.

— Это препровождение подозреваемого к месту проведения следственных действий, — парировал Гарри, толкая плечом дверь в их спальню.

Вечером, когда испорченный отчёт был давно забыт и переписан с помощью быстрых чар, а они лежали в постели, лениво переплетая пальцы, Гермиона вернулась к этой теме.

— А знаешь, — задумчиво произнесла она, глядя в потолок, — в этом что-то есть.

— В том, чтобы портить твои документы? — улыбнулся Гарри.

— Нет. В игре. В ролях. «Аврор и законодатель»… Звучит как название дешёвого романа, но… это было волнующе.

— Да, — согласился Гарри, поворачиваясь к ней. — Мне тоже понравилось быть «опасным нарушителем».

Они замолчали, но мысль уже была посеяна. Та дневная шутка пробудила в них что-то новое. Они, чьи роли в реальном мире были так чётко определены — Герой, Спаситель, самая умная ведьма своего поколения, — вдруг обнаружили целую вселенную возможностей в простом «а что, если?». Это была территория абсолютной свободы и абсолютного доверия.

По-настоящему их игра расцвела несколько недель спустя. У Гермионы был невероятно тяжёлый период на работе. Она готовила крупный законопроект, связанный с правами домовиков, и сталкивалась с яростным сопротивлением со стороны старой аристократии. Каждый день она возвращалась домой вымотанной, злой, с тяжёлой головой от бесконечных споров и интриг. Она чувствовала, как на её плечи давит огромный груз ответственности.

В один из таких вечеров она сидела в кресле, отрешённо глядя в огонь. Гарри подошёл к ней сзади и положил руки ей на плечи, начиная их разминать.

— Тяжёлый день? — тихо спросил он.

— Они меня ненавидят, — выдохнула она. — Вся эта чистокровная элита. Для них я просто грязнокровка-выскочка, которая лезет не в своё дело. Они улыбаются мне в лицо, а за спиной строят козни. Мне нужно быть сильной, всегда. Держать лицо, контролировать каждое слово… Я так устала от этого контроля.

Гарри замолчал, его пальцы продолжали разминать её напряжённые мышцы. Он слушал не только её слова, но и то, что стояло за ними. Усталость от необходимости быть сильной. Желание хоть на миг отпустить вожжи, сбросить с себя эту непосильную ношу.

— Может быть, — медленно начал он, подбирая слова, — тебе нужно на время перестать всё контролировать? Позволить кому-то другому принять решения.

Гермиона напряглась.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что сегодня вечером «строгий следователь Отдела магического правопорядка» может взять отгул, — его голос стал глубже, обретая бархатистые, властные нотки, которые она никогда раньше в нём не слышала. — А вместо неё здесь будет… просто Гермиона. Которой не нужно ничего решать.

Он обошёл кресло и опустился перед ней на колени. Он взял её руки в свои. Его взгляд был серьёзным, но в его глубине горел тёплый, уверенный огонь.

— Позволь мне позаботиться о тебе. Полностью. Тебе не придётся делать ничего. Только чувствовать. Согласна?

Гермиона смотрела на него, и её сердце забилось чаще. Это было не просто предложение. Это был вопрос о доверии. О самом глубоком, самом абсолютном доверии, какое только может быть между двумя людьми. Отдать контроль. Стать уязвимой. Позволить ему вести. Для неё, Гермионы Грейнджер, которая привыкла всё планировать на десять шагов вперёд, это было страшнее любого тёмного заклятия. И в то же время — невероятно желанно.

Она медленно, почти незаметно кивнула.

Выражение лица Гарри изменилось. В нём появилась новая твёрдость, новая уверенность. Он больше не был мальчиком, который выжил. Он был мужчиной, который брал на себя ответственность.

— Хорошо, — сказал он, поднимаясь. — Тогда первое правило на сегодня: ты не говоришь ни слова, пока я не разрешу. Ты просто слушаешь и делаешь то, что я говорю. Поняла?

Она снова кивнула, чувствуя, как по телу пробегает волна жара и трепета.

— Встань.

Она подчинилась, поднимаясь из кресла. Он оглядел её с ног до головы — её строгую министерскую мантию, туфли на небольшом каблуке, волосы, собранные в тугой узел.

— Это всё нужно снять. Но не здесь. Пойдём.

Он не взял её за руку. Он просто пошёл впереди, ожидая, что она последует за ним. И она пошла. В спальне он жестом указал ей на центр комнаты.

— Сними мантию.

Она расстегнула застёжки и позволила тяжёлой ткани упасть на пол. Под ней была простая блузка и юбка.

— Теперь повернись ко мне спиной.

Гермиона послушно развернулась. Она стояла неподвижно, спиной к нему, чувствуя себя невероятно уязвимой и в то же время странно защищённой. Каждый нерв в её теле был натянут, как струна, в ожидании его следующего шага. Она слышала его тихое дыхание за спиной, лёгкий шорох его одежды. Воздух в комнате казался густым и наэлектризованным.

Он не спешил. Мгновения тянулись, превращаясь в маленькую вечность. Наконец, она почувствовала его приближение. Он не коснулся её кожи. Она ощутила лишь, как его пальцы осторожно взяли её запястья и свели их вместе перед ней. Его прикосновение было тёплым и уверенным.

— Не двигайся, — его шёпот был тихим, но властным, и от него по её спине пробежала волна мурашек.

Гарри отступил на шаг, не выпуская её рук. Он поднял свою палочку. Гермиона не видела, но почувствовала лёгкое изменение в магическом фоне комнаты. Не было ни вспышки, ни звука. Из воздуха, казалось, соткались две широкие, мягкие ленты из чистого, мерцающего серебром света. Они были похожи на застывший лунный луч, прохладный и гладкий на ощупь. Ленты с тихим, почти неслышным шелестом обвились вокруг её запястий, мягко, но неоспоримо скрепляя их вместе. Это не было похоже на грубые верёвки заклинания «Инкарцеро». Это было изящно. И окончательно.

Она попробовала пошевелить пальцами. Магические путы не давили, не впивались в кожу, но держали её руки с абсолютной, непреклонной силой. Она была связана. Инициатива была полностью в его руках.

Только теперь он коснулся её. Его ладони легли ей на плечи, и она невольно вздрогнула.

— Расслабься, — снова прошептал он, и его голос был не приказанием, а почти гипнотическим внушением. Гарри начал медленно разминать напряжённые мышцы её плеч и шеи, смывая остатки дневного стресса. Его движения были сильными, уверенными — это были руки аврора, знающие анатомию, но в них была и бесконечная нежность.

Он освободил её волосы из тугого узла, и тяжёлая каштановая волна рассыпалась по её плечам и спине. Он запустил пальцы в её волосы, мягко массируя кожу головы, и Гермиона почувствовала, как её тело начинает обмякать, подчиняясь его воле, его заботе. Вся борьба, всё напряжение дня утекало из неё под его уверенными прикосновениями.

Затем его руки опустились ниже. Он не стал рвать или срывать одежду. Медленно, пуговицу за пуговицей, он расстегнул её блузку сзади. Каждый щелчок маленькой перламутровой пуговицы отдавался гулким ударом в её сознании. Гермиона чувствовала, как прохладный воздух комнаты касается её обнажённой спины, и это ощущение было до головокружения интимным. Гарри стянул с неё блузку, и она упала к её ногам. Затем последовала юбка. Вскоре она стояла перед ним лишь в своём нижнем белье, дрожа не от холода, а от смеси страха, предвкушения и безграничного доверия.

Гарри смотрел на неё — на её стройную спину, на трогательную беззащитность её лопаток, на ямочки над поясницей. Он видел не просто тело желанной женщины. Он видел перед собой человека, который нёс на своих плечах непосильный груз и который, наконец, позволил себе его сбросить. И чувство, которое наполнило его, было не только желанием, но и глубочайшей, почти благоговейной нежностью. Он хотел защитить её. Защитить от всего мира, от её собственных амбиций, от её усталости. И сегодня он сделает это, взяв весь контроль на себя.

— Иди, — тихо сказал он и мягко подтолкнул её к кровати.

Она пошла, чувствуя себя немного неуклюже со связанными руками. Он не отпустил её. Он шёл сзади, его рука лежала у неё на пояснице, направляя, ведя. Он подвёл её к кровати и жестом велел опуститься на колени на мягкое покрывало, лицом к изножью. Гермиона подчинилась. В этой позе была абсолютная покорность, полное вручение себя в его руки.

Гермиона слышала, как он раздевается позади неё. Слышала шорох сброшенной на пол одежды. А затем она почувствовала, как кровать прогнулась под его весом. Он лёг сзади, но не прижался к ней. Вместо этого он начал свой медленный, неторопливый ритуал.

Его поцелуи были лёгкими, как прикосновение крыла бабочки. Он целовал её плечи, её шею, каждый позвонок на её спине, спускаясь всё ниже. Он не торопился. Гарри изучал её тело, как изучают драгоценный, хрупкий артефакт. Его руки скользили по её бокам, по бёдрам, дразня, но не переходя границ. Гермиона дрожала, закусив губу, чтобы не издать ни звука, помня его запрет. Она была полностью сосредоточена на своих ощущениях. Лишённая возможности двигаться и говорить, она превратилась в один сплошной нерв, реагирующий на каждое его прикосновение.

Это было не похоже ни на что из того, что было между ними раньше. Это не было ни яростным сбросом напряжения, ни игривой битвой. Это было священнодействие. Он служил ей, её телу, её потребности в освобождении. А она принимала его заботу, его власть, его любовь.

Он медленно повернул её и уложил на спину. Теперь он нависал над ней, глядя ей в глаза. Её щёки пылали, дыхание было частым, а в глазах стояла мольба.

— Можешь смотреть на меня, — его голос был хриплым.

Он склонился и поцеловал её. Поцелуй был долгим, глубоким, но не требовательным. Он не просил ответа, он просто дарил, наполняя её своим теплом, своим вкусом. А затем его губы и руки начали своё путешествие по её телу, теперь уже смелее, настойчивее. Он знал её тело так же хорошо, как своё собственное, знал каждую чувствительную точку, каждое место, от прикосновения к которому она замирала. И он использовал эти знания с точностью мастера, играя на ней, как на волшебном инструменте.

Для Гермионы мир сузился до его прикосновений, его запаха, до ощущения серебряных пут на запястьях, которые постоянно напоминали ей о том, что она не должна ничего делать. Не должна думать. Не должна контролировать. Она должна была только принимать, только чувствовать. И она отпустила себя. Она позволила волнам удовольствия, которые он так искусно вызывал в ней, расти, накатывать одна на другую, поднимая её всё выше и выше.

Она чувствовала, как приближается разрядка — неистовая, всепоглощающая. Она зажмурилась, её тело выгнулось дугой. И в этот момент, на самом пике, из её груди вырвался тихий, сдавленный стон, похожий на всхлип. Это был звук не только физического наслаждения, но и глубочайшего эмоционального освобождения. Словно что-то, что было заперто в ней месяцами — вся усталость, вся злость, вся тяжесть ответственности — наконец нашло выход и растворилось в этой ослепительной вспышке.

Когда последняя волна прошла, оставив её тело обмякшим и безвольным, она лежала, не в силах пошевелиться, тяжело дыша. Гарри не оставил её. Он лёг рядом, притянул к себе и накрыл их обоих одеялом. Он ничего не говорил, просто гладил её по волосам, по спине, давая ей время вернуться.

Затем он осторожно взял её связанные руки, поднёс их к своим губам и поцеловал прохладный шёлк магических лент.

— Finite, — прошептал он.

Серебряные путы вспыхнули на мгновение и растаяли в воздухе, словно утренний туман. Её руки были свободны.

Гарри прижал её к себе ещё крепче.

— Ты в порядке? — наконец нарушил он тишину.

Гермиона медленно кивнула, уткнувшись ему в грудь. Она чувствовала себя пустой. Но это была не та пугающая пустота, что была у него после рейда. Это была светлая, чистая пустота, как в комнате, из которой вынесли всю тяжёлую, громоздкую мебель. Она чувствовала себя лёгкой. Свободной.

— Спасибо, — её голос был едва слышен, но в этом одном слове было всё: благодарность за его чуткость, за его смелость, за то, что он понял её без слов и дал ей именно то, в чём она так отчаянно нуждалась.

Он поцеловал её в макушку.

— Всегда, — просто ответил он.

Они лежали в тишине, слушая дыхание друг друга. Игра закончилась. «Аврор» и «законодатель» снова стали просто Гарри и Гермионой. Но эта игра оставила после себя нечто важное. Она открыла им новую дверь в их отношениях, показала новый способ заботиться друг о друге. Она научила её отпускать контроль, а его — принимать его с любовью и ответственностью. И оба понимали, что их связь стала ещё на одну, незримую нить крепче.

* * *

Мир за пределами площади Гриммо, двенадцать, существовал по своим собственным, зачастую безжалостным законам. Он требовал героев, создавал мифы и жадно поглощал любую деталь личной жизни тех, кого сам же возвёл на пьедестал. Гарри и Гермиона слишком хорошо это знали. Они научились жить с этим, выстраивая вокруг себя невидимые щиты, игнорируя шёпот за спиной и вспышки любопытных фотокамер. Но иногда мир прорывался сквозь их защиту с наглостью тарана.

Это случилось в одно туманное субботнее утро. Они сидели за кухонным столом, наслаждаясь редким моментом ленивого покоя. Гарри, одетый в старый потёртый свитер, который когда-то принадлежал Римусу, читал свежий выпуск журнала «Всё о квиддиче», а Гермиона, с ногами забравшись в кресло, разбирала почту, пришедшую из Министерства. Воздух был наполнен ароматом свежесваренного кофе и поджаренных тостов. Кривоклюв, сова дремавшая на жёрдочке в углу, тихо пощёлкивала клювом во сне. Это была картина идеального домашнего уюта, хрупкая и драгоценная.

Идиллию разрушил резкий стук в оконное стекло. Большая серая сова нетерпеливо барабанила по раме, держа в клюве свежий номер «Ежедневного Пророка». Гарри впустил птицу, бросил ей кнат и развернул газету. И замер.

На первой полосе, занимая почти всё её пространство, красовалась их фотография. Большая, движущаяся, сделанная явно с помощью телеобъектива. На снимке они выходили из «Дырявого котла» несколько дней назад, после ужина с Роном и Луной. Гарри что-то говорил, смеясь, а Гермиона смотрела на него с такой открытой, беззаветной нежностью, что у настоящего Гарри на мгновение перехватило дыхание. Это был интимный, личный момент, пойманный, препарированный и выставленный на всеобщее обозрение.

Но настоящим ядом был заголовок, набранный огромными, кричащими буквами: «Герои Войны, Герои Любви: Свадебные колокола для Золотого Трио?»

— О, нет, — простонал Гарри, роняя газету на стол, словно она была проклята.

Гермиона взяла номер. Её глаза быстро пробежали по строчкам. Статья была написана в лучших традициях Риты Скитер, хотя и была подписана её менее известной подражательницей. Елейный, приторно-сладкий слог описывал их «неоспоримую связь, закалённую в огне битвы», «трогательную преданность, ставшую символом для нового поколения» и, разумеется, «неизбежное и долгожданное объединение двух величайших сердец магической Британии». В тексте были «анонимные источники», якобы близкие к паре, которые утверждали, что «мистер Поттер уже присматривает кольцо», а «мисс Грейнджер тайно изучает свадебные каталоги».

— «Тайно изучает свадебные каталоги»? — Гермиона издала короткий, злой смешок. — Последнее, что я тайно изучала, был трактат о законодательных правах пикси! Мерлиновы кальсоны, они что, не могут оставить нас в покое?

Она скомкала газету и швырнула её в камин, где та мгновенно вспыхнула, превращаясь в чёрный пепел. Но избавиться от статьи было не так-то просто. Она уже отпечаталась в их сознании, оставив после себя грязный, липкий осадок.

Дело было не в самой идее свадьбы. Дело было в том, как мир бесцеремонно вторгался в их жизнь, присваивая их чувства, строя за них планы, превращая их отношения в очередной общественный спектакль. Для Гермионы это было оскорбительно. Её сводили к роли «невесты Гарри Поттера», полностью игнорируя её собственную работу, её амбиции, её личность. Для Гарри это было ещё хуже. Это было продолжением той же истории, что преследовала его всю жизнь. Он никогда не принадлежал себе. Сначала он был «мальчиком, который выжил», потом «Избранным», теперь — «героем, который должен подарить волшебному миру красивую сказку». Его жизнь, его любовь, его будущее — всё это рассматривалось как общественное достояние.

— Я ненавижу это, — глухо произнёс он, глядя на то, как догорает газета. В его голосе не было крика, только бесконечная, глухая усталость. — Ненавижу это чувство. Словно мы живём в стеклянном доме, и каждый может заглянуть внутрь и начать переставлять мебель по своему вкусу.

Он поднялся и подошёл к окну, вглядываясь в серую лондонскую морось.

— Иногда мне хочется просто… исчезнуть. Убежать куда-нибудь, где нет ни «Ежедневного Пророка», ни Министерства, ни людей, которые ждут от тебя чего-то. Место, где мы были бы не Гарри Поттером и Гермионой Грейнджер, а просто…

— …Гарри и Гермионой, — закончила она за него, подходя и обнимая его со спины.

Она прижалась щекой к его напряжённой спине. Гермиона знала, что эта статья задела его гораздо глубже, чем её. Она задела его старую, никогда до конца не заживающую рану — рану одиночества посреди толпы, рану человека, чья судьба всегда решалась кем-то другим.

Гарри накрыл её руки своей. Несколько минут они стояли в тишине, глядя на унылый городской пейзаж. И вдруг он развернулся в её объятиях. На его лице появилось новое, решительное выражение.

— Знаешь что? — сказал он, и в его глазах зажёгся тот самый огонёк, который она так любила — смесь авантюризма и твёрдости. — А давай так и сделаем.

— Что сделаем? — не поняла Гермиона.

— Исчезнем. Прямо сейчас.

Он не дал ей времени на раздумья.

— Собирай всё, что понадобится на пару дней. Тёплые вещи. Книгу. Никаких рабочих пергаментов. Я жду тебя в коридоре через пять минут.

— Гарри, но куда? Что ты задумал?

— Сюрприз, — он улыбнулся, и эта улыбка была такой настоящей, такой мальчишеской, что она не смогла спорить. — Просто доверься мне.

Пять минут спустя они стояли в коридоре. Гермиона, наскоро наколдовав на себя тёплый свитер и джинсы, держала в руках небольшую сумку, в которую с помощью заклинания незримого расширения уместила всё необходимое. Гарри был уже в куртке. Он протянул ей руку.

— Готова?

Она кивнула, её сердце забилось чаще от предвкушения неизвестности. Она взяла его за руку.

— Держись крепче.

Мир сжался в тугую, удушающую точку, их вывернуло наизнанку в привычном вихре аппарации. А затем, так же внезапно, всё закончилось.

Первое, что она почувствовала — это ветер. Сильный, солёный, пахнущий морем и мокрыми камнями. Он ворвался в лёгкие, прочищая их от промозглого лондонского воздуха. Второе — это звук. Мощный, ритмичный рёв прибоя, разбивающегося о скалы, и пронзительные крики чаек где-то высоко в небе.

Гермиона открыла глаза.

Они стояли на краю невысокого, поросшего вереском утёса. Внизу, насколько хватало глаз, простиралось бурное, свинцово-серое зимнее море. Волны с белыми гребнями яростно бились о тёмные, мокрые валуны у подножия скал. Небо было затянуто низкими, быстро бегущими облаками, но на горизонте виднелась светлая полоса, обещавшая скорое солнце.

А прямо перед ними, в нескольких шагах от края, стоял дом. Или, скорее, домик. Маленький, одноэтажный, построенный из грубого, потемневшего от времени камня, который, казалось, был частью самого утёса. Крыша из тяжёлой черепицы густо поросла мхом. Из кривой трубы вился тонкий, сизый дымок. Это было место, казалось, забытое временем и людьми.

— Гарри… где мы? — прошептала Гермиона, оглядываясь по сторонам. Вокруг не было видно ни других домов, ни дорог — только море впереди и холмы, уходящие вглубь суши, позади.

— Я нашёл его несколько месяцев назад, — ответил Гарри, не отпуская её руки. Он смотрел на домик с какой-то тихой гордостью. — Через гоблинских поверенных. Он принадлежал одному старому волшебнику-затворнику, который завещал всё своё имущество больнице Святого Мунго. Я купил его. Подумал… на всякий случай. Если когда-нибудь нам понадобится место, чтобы спрятаться.

Он повёл её к дому. Дверь из толстого, выбеленного морем дуба открылась с лёгким скрипом. Внутри было тепло и пахло деревом и дымом. Помещение было всего одно, но большое и на удивление уютное. В центре комнаты располагался огромный каменный камин, в котором весело потрескивали поленья — Гарри, очевидно, позаботился об этом заранее. Вдоль одной стены тянулись книжные полки, у другой стояла широкая кровать, застеленная толстым лоскутным одеялом. Небольшая кухонька в углу, два глубоких кресла у огня и большое, выходящее на море окно. Вот и всё. Просто, надёжно, идеально.

Гермиона медленно обошла комнату, касаясь кончиками пальцев грубой поверхности каменных стен, гладкого, отполированного дерева старого стола. Она подошла к окну. Вид был завораживающим. Море жило, дышало, менялось каждое мгновение.

— Это… — она обернулась к Гарри, и в её глазах стояли слёзы. — Это наше?

— Наше, — просто подтвердил он. — Наше убежище. Наш маленький форпост на краю света. Здесь нас никто не найдёт.

Он подошёл и обнял её. Они стояли, глядя в окно, и чувствовали, как спадает напряжение последних дней, месяцев, лет. Шум моря поглощал все тревоги. Газетные статьи, косые взгляды, ожидания целого мира — всё это осталось там, далеко, в другой жизни. Здесь были только они, ветер и море.

* * *

Вечер опустился незаметно. Они провели день, как обычные люди. Гуляли по кромке утёса, держась за руки и смеясь, когда порыв ветра едва не сбивал их с ног. Собирали на берегу гладкие, обточенные морем камни и разноцветные стёклышки. Гарри еще раз разжёг огонь в камине с помощью обычных спичек, просто потому что мог. А Гермиона, покопавшись в кухонных шкафах, нашла запасы провизии и приготовила простой, но невероятно вкусный ужин из тушёного мяса с овощами.

А теперь они лежали перед камином на большом, толстом, невероятно мягком овечьем ковре, который Гарри купил специально для этого места. Огонь отбрасывал тёплые, пляшущие блики на их лица и тела. За окном выла вьюга, но здесь, в их маленьком святилище, было тепло и безопасно. Они были обнажены, но не чувствовали холода, согретые огнём и близостью друг друга.

Они не занимались любовью. Пока нет. Они просто лежали, обнявшись, и говорили. Обо всём и ни о чём. О смешных случаях на тренировках, о нелепых законах, которые Гермиона пыталась отменить, о книгах, которые они читали. А потом разговор сам собой перешёл на то, о чём они боялись говорить вслух в своём лондонском доме. На будущее.

— Знаешь, о чём я подумала, когда увидела ту дурацкую статью? — тихо сказала Гермиона, водя пальцем по шраму от медальона на его груди. — Не о свадьбе. А о том, чего я действительно хочу.

— И чего же? — спросил Гарри, его голос был сонным и расслабленным.

— Я хочу продолжать свою работу в Министерстве. Я хочу изменить этот мир к лучшему, по-настоящему. Хочу, чтобы ни один домашний эльф больше не страдал, а кентавры получили то уважение, которого заслуживают. Но… — она замолчала, подбирая слова. — Но я хочу, чтобы это была только часть моей жизни. Я хочу… дом. Не мрачный особняк, полный призраков, а настоящий дом. С садом, где можно выращивать мяту. С детской комнатой наверху. Я хочу спорить с тобой о том, какого цвета должны быть занавески. Хочу читать нашим детям сказки на ночь.

Она говорила тихо, почти шёпотом, словно боясь спугнуть эти хрупкие, новорождённые мечты. Гарри молчал, и она испугалась, что сказала что-то не то, что напугала его.

— Прости, я…

— Не извиняйся, — перебил он её, его голос был серьёзным. Он приподнялся на локте и заглянул ей в глаза. В его собственных отражалось пламя камина. — Я никогда не позволял себе думать об этом. О будущем. Всю свою жизнь я думал только о том, как дожить до завтра. Как победить. А когда всё закончилось… я не знал, что делать с этой тишиной. С этим огромным, пустым «потом».

Он провёл рукой по её щеке.

— Но когда ты говоришь об этом… о саде, о детях, о дурацких занавесках… это больше не кажется пустым. Это кажется… правильным. Это то, за что мы сражались. Не за славу и памятники. А за право на вот такой вечер. За право спорить о цвете занавесок.

Его слова были для неё дороже любых признаний в любви. Потому что это было признание в общем будущем.

— Я хочу этого, Гермиона, — прошептал он. — Я хочу этого всего. С тобой.

И тогда, в тишине их маленького дома, под аккомпанемент бушующего за окном моря, их тела нашли тот же язык, на котором только что говорили их души.

Их близость в этот вечер была не похожа ни на одну из предыдущих. В ней не было ни ярости, ни игры, ни магических экспериментов. В ней была только абсолютная, всепоглощающая нежность и откровенность.

Это был медленный, ленивый танец. Изучение друг друга заново, в этом новом свете, в этом новом месте, где они были не героями, а просто мужчиной и женщиной. Его поцелуи были долгими, глубокими, полными невысказанных обещаний. Её прикосновения были мягкими, ласковыми, полными принятия. Они не торопились. Они наслаждались каждым мгновением, каждой секундой этой украденной у мира ночи.

Движения их тел были плавными, естественными, как дыхание моря за стеной. Это был не акт страсти, а акт единения. Момент, когда два человека, прошедшие через ад и выжившие, наконец-то позволили себе быть просто счастливыми. Без чувства вины. Без оглядки на прошлое. Они смотрели друг другу в глаза, и в их взглядах отражались не только огонь камина, но и огонь их любви — ровный, тёплый, согревающий.

Когда они достигли вершины вместе, это был не взрыв, а тихий, глубокий прилив, который наполнил их до краёв покоем и светом. Они лежали, обнявшись, на мягком ковре, и слушали, как затихает буря за окном и как бьются их сердца в унисон.

— Я люблю этот дом, — прошептала Гермиона спустя долгое время.

— Я тоже, — ответил Гарри, целуя её в макушку. Он помолчал, а потом добавил: — Наш дом.

И в этих двух словах было всё: обещание, будущее и начало их настоящей, не написанной в газетах истории. Мир снаружи мог подождать. Их святилище надёжно хранило их покой.

* * *

Прошло два года. Два года, сотканных из тысяч обыденных и оттого драгоценных моментов: совместных завтраков, споров о политике Министерства, тихих вечеров с книгами, воскресных полётов на метле над холмами Кента и ночей, наполненных то яростной страстью, то ленивой нежностью. Два года, за которые мир за пределами их дома продолжал меняться, но мир внутри — их личный, тщательно оберегаемый мир — лишь становился крепче, глубже и теплее.

Дом на площади Гриммо, двенадцать, окончательно сдался. Проклятия затихли, портрет Вальбурги Блэк, после нескольких удачных заклинаний Гермионы и одной долгой, уважительной беседы Гарри, перестал кричать и лишь неодобрительно поджимал нарисованные губы, когда мимо проходили гости. Дом наполнился светом, запахом выпечки и детским смехом, когда в гости приходил Тедди Люпин, оставляя на стенах разноцветные отпечатки своих постоянно меняющихся рук. Дом ожил.

Их профессиональные жизни тоже не стояли на месте. Гермиона Грейнджер, в свои двадцать два года, стала самым молодым главой отдела в новейшей истории Министерства. После титанической борьбы, полной интриг, блестящих юридических манёвров и нескольких стратегически вовремя «слитых» в прессу документов, её «Билль о правах магических существ» был принят. Её больше не называли «подружкой Гарри Поттера». Её называли — кто с восхищением, кто со страхом — «Железной Леди законотворчества». Она всё так же носила строгие мантии, но теперь в её взгляде была несокрушимая уверенность человека, знающего свою силу и свою правоту.

Гарри Поттер больше не был стажёром. Он стал полноправным аврором, одним из лучших в своём поколении. Но, к удивлению многих, он не стал «новым Грозным Глазом» Грюмом. Он не был безрассудным героем, бросающимся в бой. Он был думающим, тактически грамотным оперативником, который предпочитал обездвижить, а не уничтожить, понять, а не осудить. Его шрам больше не был символом проклятия, он стал символом выживания и надежды. Но для самого Гарри он был просто шрамом. Он нашёл своё место — не на пьедестале, а на передовой, защищая тот хрупкий мир, за который так дорого заплатил.

Их домик на утёсе, их «святилище», оставался их тайной. Они сбегали туда раз в несколько месяцев, чтобы отключиться от всего мира, дышать солёным ветром и быть просто Гарри и Гермионой. Это было место их силы, их перезагрузки, их безмолвных обещаний.

* * *

Это было обычное воскресное утро в середине мая. Солнце, редкий и желанный гость в Лондоне, щедро заливало спальню золотистым светом, пробиваясь сквозь щели в тяжёлых шторах и рисуя на полу тёплые, пыльные полосы. В воздухе висела та особенная, ленивая тишина, которая бывает только в выходной день, когда никуда не нужно спешить.

Гарри проснулся первым. Он лежал на боку, подперев голову рукой, и смотрел на спящую Гермиону. За два года он так и не смог к этому привыкнуть — к этому простому, ошеломляющему чуду: просыпаться и видеть её рядом. Её волосы, которые она накануне вечером оставила распущенными, раскидались по подушке каштановым облаком, несколько прядей упали ей на лицо. Губы были слегка приоткрыты, а ресницы отбрасывали на щёки длинные, тёмные тени. Она спала глубоко и умиротворённо, и на её лице не было и следа той напряжённой сосредоточенности, с которой она каждый день шла на работу. Здесь, в их кровати, она была просто Гермионой. Его Гермионой.

Он осторожно, чтобы не разбудить её, убрал с её щеки выбившуюся прядку. Его пальцы задержались, легко касаясь её тёплой, гладкой кожи. Гермиона что-то пробормотала во сне и чуть плотнее прижалась к нему, и его сердце наполнилось такой волной нежности, что на мгновение стало трудно дышать. Это чувство было глубже и сильнее любой страсти. Оно было основой, фундаментом всего.

Он вспомнил их путь. Неловкие, полные невысказанного напряжения первые месяцы. Яростные, очищающие вспышки страсти, когда они сбрасывали стресс и злость на мир. Ночи исцеления, когда она целовала его шрамы, а он сторожил её сон. Игры в «аврора и законодателя», полные риска и доверия. Их волшебные эксперименты, когда их магия переплеталась так же тесно, как и их тела. И тот вечер в их домике у моря, когда они наконец позволили себе мечтать о будущем.

Всё это привело их сюда, в это тихое, залитое солнцем утро. Их любовь прошла через все стадии — от дружбы до исцеления, от страсти до игры, и теперь достигла той фазы, которую можно было назвать просто жизнью. Спокойной, уверенной, глубокой, как океан.

Гермиона зашевелилась, её ресницы дрогнули и медленно поднялись. Она сфокусировала на нём сонный, затуманенный взгляд и улыбнулась.

— Доброе утро, — прошептала она, её голос был хриплым ото сна. — Давно не спишь?

— Достаточно, чтобы в сотый раз убедиться, что ты самая красивая женщина на свете, особенно когда спишь, — так же шёпотом ответил он.

— Подхалим, — она легонько ткнула его пальцем в грудь, но улыбка не сходила с её губ. — Просто ты знаешь, что когда я проснусь, то заставлю тебя идти в магазин за свежими круассанами.

— Ради такого дела я готов даже сразиться с драконом. Или, что ещё хуже, с очередью в маггловской булочной в воскресенье утром.

Она рассмеялась тихим, счастливым смехом. Они лежали так несколько минут, в уютном коконе своих одеял, не желая нарушать магию утра. Не было ни бурной страсти, ни потребности что-то доказывать. Была лишь глубокая, устоявшаяся, комфортная близость двух людей, которые знали друг друга до последней родинки, до последней мысли.

— О чём задумался? — спросила Гермиона, заметив, что его взгляд стал серьёзным.

— О нас, — просто ответил он. — Обо всём, что было. И о том, что будет.

— И что же там, в будущем? Очередной тёмный лорд? Нашествие гоблинов? Законопроект о пенсионном обеспечении пикси?

Гарри улыбнулся.

— Надеюсь, ничего из перечисленного. Я думал о чём-то… более важном.

Он смотрел на неё, и в его зелёных глазах была такая глубина и серьёзность, что Гермиона затаила дыхание. Она почувствовала, что сейчас произойдёт что-то значительное. Она не знала, что именно, но атмосфера в комнате вдруг стала торжественной, словно перед произнесением важного заклинания.

— Гермиона, — начал он, и его голос слегка дрогнул. — Я знаю, что мы никогда не были… обычными. Наша жизнь — это постоянная борьба. Сначала с Волдемортом, потом с собственными призраками, теперь — с Министерством и общественным мнением. И я знаю, что я не самый простой человек. Я бываю замкнутым, упрямым, иногда меня заносит…

— Гарри, к чему ты…

— Дай мне договорить, пожалуйста, — он мягко сжал её руку. — Я просто хочу сказать, что всё это время, во всём этом хаосе, ты была моим единственным якорем. Моим компасом. Моим домом. Ты собрала меня из осколков, когда я думал, что рассыпался навсегда. Ты научила меня снова смеяться. Ты научила меня мечтать. Всё хорошее, что есть во мне сейчас — это благодаря тебе.

Её глаза наполнились слезами, но она не сводила с него взгляда.

— Я не знаю, каким будет наше будущее, — продолжал он. — Будет ли оно спокойным или нам снова придётся за что-то бороться. Но я знаю одно. Я не хочу проводить ни одного дня этого будущего без тебя. Я хочу просыпаться вот так, рядом с тобой, каждое утро до конца своей жизни. Я хочу видеть, как твои волосы седеют, а вокруг глаз появляются новые морщинки от смеха. Я хочу держать тебя за руку, когда нам будет по восемьдесят лет, и рассказывать нашим внукам о том, как их сумасшедшая бабушка однажды связала их дедушку-аврора шёлковыми лентами…

Гермиона рассмеялась сквозь слёзы, и этот смех был похож на звон хрустальных колокольчиков.

Гарри осторожно высвободил свою руку и потянулся к прикроватной тумбочке. Он достал оттуда маленькую, потёртую бархатную коробочку. Гермиона ахнула. Её сердце, казалось, остановилось, а потом забилось с удвоенной силой.

— Я не мастер говорить красивые речи, — сказал он, открывая коробочку. — Поэтому я просто спрошу. Гермиона Джин Грейнджер, самая умная, самая сильная, самая упрямая и самая прекрасная женщина, которую я когда-либо знал… ты выйдешь за меня замуж?

В коробочке лежало кольцо. Оно не было огромным или кричаще-роскошным. Оно было из простого белого золота, а в центре сиял один-единственный, но безупречно чистый бриллиант, который ловил утренний свет и разбрасывал по комнате крошечные радуги. По бокам от него были выгравированы тонкие, едва заметные руны — она сразу узнала их: руна защиты, руна верности и руна вечной любви. Оно было идеальным. Оно было их.

Гермиона не смогла ответить. Она просто кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и слёзы хлынули из её глаз. Но это были самые счастливые слёзы в её жизни.

Гарри дрожащими руками надел кольцо ей на палец. Оно село идеально. Он поднёс её руку к своим губам и поцеловал. А потом она бросилась ему на шею, и они целовались — отчаянно, нежно, смеясь и плача одновременно, и вкус их поцелуя был солёным от слёз и сладким от счастья.

Они долго лежали, обнявшись, в тишине, которая была красноречивее любых слов. Кольцо на её пальце казалось непривычно-холодным, но в то же время невероятно правильным, словно оно всегда было там.

— Значит, та статья в «Пророке» всё-таки была правдой? — наконец прошептала она, пряча улыбку у него на груди.

— Только в одном, — ответил он, гладя её по волосам. — В том, что я самый счастливый волшебник на свете.

Она приподнялась на локте и посмотрела на него. Её заплаканное лицо сияло.

— Знаешь, — сказала она заговорщицким тоном. — Я думаю, у меня для тебя тоже есть небольшой сюрприз.

— О? — он с интересом посмотрел на неё. — Ты всё-таки написала тот законопроект о пенсиях для пикси?

— Нет. Кое-что получше.

Она взяла его руку — ту самую, которая только что надела ей кольцо на палец, — и медленно, очень осторожно, положила её себе на живот. В самый низ живота.

Гарри не сразу понял. Он смотрел на неё с недоумением, потом на её живот, потом снова на неё. Он не чувствовал ничего необычного, лишь тепло её кожи под своей ладонью. Но потом он увидел выражение её лица. Смесь трепета, нежности и какой-то новой, сияющей тайны. И до него дошло.

Его глаза расширились. Рот приоткрылся.

— Гермиона… — прошептал он, и в этом единственном слове было всё: шок, неверие, благоговение и зарождающаяся, всепоглощающая радость. — Ты?.. Мы?..

Она молча кивнула, и её глаза снова наполнились слезами.

— Я узнала только в пятницу. Хотела сказать тебе сегодня вечером, устроить что-то особенное. Но, кажется, ты меня опередил.

Гарри смотрел на неё, потом на её живот, где под его ладонью теперь таилась не просто его возлюбленная, а целая новая вселенная. Новая глава. Их новая глава. Самая важная из всех.

Он не закричал. Не засмеялся. Он просто лёг обратно, притянул её к себе так осторожно, будто она была сделана из тончайшего фарфора, и уткнулся лицом ей в волосы. Его плечи затряслись в беззвучных, счастливых рыданиях.

Они лежали в тишине этого майского утра, в своей кровати, в своём доме. Герои, пережившие войну. Мужчина и женщина, нашедшие друг в друге исцеление и страсть. А теперь — будущие муж и жена. Будущие родители.

Их история не заканчивалась. Она только начиналась. И бури, которые ждали их впереди, были им не страшны. Потому что их любовь была не просто протоколом страсти. Она была их самым сильным заклинанием. Их святилищем. Их домом.