Мя-мя (джен)

Время давно перевалило за полночь. В открытое окно шла в комнату свежая прохлада. Может быть, поэтому человек и не торопился спать — он сидел за столом, сцепив руки вместе и уронив лицо в ладони. Было темно и тихо. Не теплилась лампада перед образами — масло стоило дорого, и полагалось жечь его на большие церковные праздники, а ныне был день обычный, будний.

Изба стояла чуть на отшибе от остальных домов, и до нее еле доносились деревенские звуки: сонное мычание коров в хлеву, лай собак, скрип калитки и ругань, когда местный бездельник и пропойца Игнат пытался попасть домой, но всякий раз падал обратно за порог.

Человек ничего этого не слышал. Не слышал он и шелеста листьев, и криков ночных птиц, что хоронились в кустах и в поле, и того, как шуршала трава. Мир звуков был для него мёртв.

Вдруг он поднял голову и всмотрелся в ночную тьму за окном — пусть он ничего не слышал, но, как все глухие, был необыкновенно чувствителен к малейшему сотрясению воздуха. У полуоткрытой створки мелькнула лёгкая тень.

В комнате кто-то был. Человек встал, выпрямился во весь свой огромный рост — он лишь чуть-чуть не доставал макушкой до потолка. Ни на миг он не подумал, что к нему явились воры — воровать у него было нечего, к тому же все в округе знали о его богатырской силе и о крутом нраве.

Будь рядом хлев или курятник, можно было бы решить, что пожаловала в дом лиса или маленькая хищная ласка, но хозяйства человек не держал.

Он подошёл к окну, вдохнул прохладный воздух, вгляделся во тьму — но не видно было ни зги, даже месяц скрылся за облаками. Мрак, тишина, да пустое громадное одиночество — вот таков был мир этой ночью.

Человек закрыл окно, обернулся. Пол слегка дрогнул, то ли под его ногами, то ли...

Он хотел зажечь свечу. Но тут ветер снёс прочь облако, и показался яркий месяц. В его свете человек увидел наконец ночного гостя. Большой светлый кот сидел себе на столе и ел кашу из глиняной миски.

— М-м... — вырвалось у человека. Он не замахнулся, не прикрикнул, лишь открыл обратно окно. Кот перестал есть, смерил хозяина избушки важным взглядом прозрачных глаз. Угрозы он не увидел, потому спокойно облизнулся и продолжал смотреть, прикидывая, не перепадёт ли ему в этом доме чего полезного.

Герасим — а глухой великан был именно он — не испытывал к котам особого почтения. И все же вид небольшого зверька, доверчиво опустившего мордочку в миску, лишний раз напомнил ему ту, кого он и так не забывал ни на миг. К тому же Герасим зря никогда не обижал слабых.

Немой постоял немного у стола, понаблюдал за котом — а тот спокойно намывал свою шкурку, будто был один на всем белом свете — взял миску и пошел в черный угол у двери, где стояла лохань с водой. Это место служило ему кухней.

Герасим вымыл миску, вылил за порог поганую воду, подумал, не сходить ли ему к колодцу. Обернулся на кота — тот все вылизывался. Месяц освещал комнату. Была она чистой и почти пустой — Герасим любил порядок, а лишних вещей не держал. И кот был чужим в этом сиротском убогом мирке. Он уйдет утром, а может быть, и прямо сейчас.

Герасим взял ведро и вышел за дверь, твердо уверенный, что по возвращении кота он не увидит.

Он прошел по тропинке, с наслаждением вдыхая свежий ночной воздух. Пахло липовым цветом, а с полей ветерок приносил еле уловимый запах скошенного сена. Завтра Герасиму предстояло идти туда на работу, завтра он сможет забыться от тяжких мыслей за взмахами косы под жарким солнцем, за трудовой усталостью...

Во тьме слабо светился сруб колодца. Герасим вытянул ведро воды — она слегка колыхалась, так же, как в тот черный день на реке. Но сейчас в ней отражались звёзды.

Герасим постоял ещё у колодца. Было слишком свежо и пахло тиной. И все же не хотелось ему идти в одинокий дом. Но предстояло выспаться перед завтрашней работой. Он поднял ведро, полное звёзд, и зашагал обратно.

На дощатом полу ясно видна была полоса лунного света от окна и маленькая тень с двумя ушами. Герасим поставил ведро. Ледяная вода плеснула ему на ноги. Он поискал свечу, нашел, зажёг — кот сидел и смотрел на него без страха. В каждом круглом черном зрачке отражалось пламя свечи. Кот глядел так, будто хотел сказать: чего стоишь, заходи давай!

Герасим потушил свечу, сбросил лапти, перекрестился и лег на постель, так и не закрыв окна.

* * *

Утро пришло неожиданно. Герасим сел, посмотрел на стол, на окно — комната была пуста, в бедной обстановке и мышь бы не ухоронилась. Ночной гость ушел.

Он быстро собрался на работу — стояли жаркие дни после Петрова поста, самое время косить. Петухов Герасим не слышал, но он привык вставать летом в одно и то же время и никогда не просыпал.

Кот сидел на заборе. При свете дня он оказался рыжим, даже, скорее, светло-палевым, с коричневыми полосками. Увидев Герасима, он выгнул спину и прыгнул на землю с той стороны. Но далеко не ушёл. Выйдя со двора, глухонемой снова увидел ночного знакомца. Тот неспешно шел по дорожке, а навстречу ему, покачиваясь и спотыкаясь, брёл Игнат.

Герасим нахмурился. Игната он не любил, хоть и не слышал, как тот буянил ночью. К тому же пропойца был похож на недоброй памяти Капитона.

Игнат не видел Герасима, стоявшего в тени забора, зато заметил кота. В мутных красных глазах мелькнула злость. Пьяница поднял ногу, намереваясь пнуть зверька. Герасим предупреждающе замычал, но в тот же миг кот легко проскользнул между лаптями Игната, сделал стремительный прыжок — и уже сидел на дереве. Пропойца, подставив подножку самому себе, не удержался и рухнул в дорожную пыль.

Герасим не выдержал и расхохотался, расхохотался впервые с того черного дня. Игнат сел, опершись на руки, злобно выругался, но, увидев, кто над ним смеётся, скандалить не стал, поднялся и похромал дальше, старательно обойдя Герасима.

А тот отправился на луг и работал весь день, как обычно. Коса так и летала в его руках, трава ложилась волнами, прочие косцы остались далеко позади. Они вытирали пот со лба, смахивали с одежды зелёные сочные брызги травы и приговаривали:

— Что за чёрт этот Гераська! За ним не угонишься!

А Герасим шагал, размеренно и мощно взмахивая косой, и изредка улыбался.

Вечер пришел, тихий и спокойный, и принес с собой облака. Они росли, растягивались в ширину, неожиданно захватили полнеба, и редкий дождь застучал по листьям, дорогам, крышам. Герасим глядел в окно и видел, как оно покрывается мелкими каплями.

Все же на ночь он оставил створку открытой, хоть и напрасно — никто не пришел, только тянуло холодом и сыростью. А ведь на столе стояла плошка с кашей, как и вчера...

Надо было бы закрыть окно, да Герасима после долгого дня одолела усталость. Он незаметно для себя задремал и вдруг проснулся — не от шума, которого слышать не мог, а от мельчайших водяных капель, что долетели до него, а окно было неблизко!

На столе глухонемой увидел черный силуэт с круглой мордочкой и двумя ушами. Кот энергично отряхнулся и начал мыться. Герасим снова закрыл глаза и на этот раз спокойно спал до утра.

* * *

Следующий день был воскресным, нерабочим. После церкви Герасим неожиданно для всех отправился на двор к Петру, ленивому и слабосильному мужику, своему среднему брату. Их старший брат Иван давно ушел жить в город и стал извозчиком, там, по слухам, неплохо зарабатывал, исправно платил оброк, а про менее удачливых родственников и думать забыл. Петр, средний брат, время от времени говорил, что и он уйдет в Москву да будет там трудиться, там не то, что тут, и житьё там другое. Все понимали прекрасно, что не с ленью Петра зарабатывать хорошие деньги, но вслух не возражали — Петр любил поскандалить. Такая же скандальная была его жена, Василиса, тощая баба, злая на мужа и на весь белый свет. На ее месте злился бы любой — глава семьи работал спустя рукава, а ребятишек у них была полная изба, и не всегда было чем их кормить.

Тем не менее, они держали корову, и даже в постные дни у них было молоко для детей.

Когда у калитки возникла богатырская фигура глухонемого, Василиса страшно удивилась. Отношений родичи не поддерживали, Герасим был много младше братьев, давно уже жил отдельно от них, помощи не оказывали ни они ему, ни он им. После возвращения глухонемого из Москвы, Петр ещё интересовался, не принес тот с собой чего полезного, но оказалось, что Герасим даже свое изрядное жалованье не прихватил. Нищий брат Петру был не нужен.

Герасим предъявил Василисе глиняный кувшин, указал на соломенную крышу хлева и сделал вид, что пьет. Василиса смекнула, что ему нужно молоко. Молока Василисе было очень даже жаль, но при взгляде на суровое лицо и внушительную фигуру Герасима не возникало мысли в чем-то ему отказать, Василиса нехотя налила в кувшин молока, отдала деверю и ушла в избу, жалея, что с Герасима нельзя взять хоть медную монетку. Да откуда знать про это немому, он ведь не слышит ничего, дней не различает, деньги небось не умеет считать, не лучше любого юродивого!

И тут снаружи раздался стук топора. Василиса выглянула в дверь и увидела, что Герасим колет дрова, которые были свалены в кучу у козел, да так и не дождались хозяйской руки. Герасим в пару минут разделался с поленьями, аккуратно сложил их и ушел.

Против чужих ожиданий, он прекрасно разбирался в днях недели и умел считать. Сегодня народ шел в церковь — стало быть, на дворе воскресенье и нужно зажечь лампаду. Молиться приучила его бабка, которая воспитывала Герасима после смерти родителей. Их унесла сыпная лихорадка — та же болезнь, что лишила его слуха. Герасим привык, что перед началом нового дня и на сон грядущий надо встать у икон и поклониться им. Он не знал слов молитвы и не совсем понимал, что за лики на образах, но после совершённых обрядов на душе становилось легче. Святые напоминали ему родных — бабку и родителей, которых он почти не помнил, но знал, что они у него были. А в Богородице с некоторых пор он видел Татьяну... Счастье Герасима, что он не мог поведать свои мысли окружающим, а то не миновать бы ему беды!

Между тем понемногу вечерело. От изб пролегли тени, небо порозовело. Видно было через окна, как люди в домах зажигали свечи и садились ужинать. Герасим шел себе по тропинке с кувшином, глядя, как односельчане загоняют на двор скотину и заканчивают дневные дела. Алые отблески ложились на холмы вдали.

У дверей избы сидел кот. Увидев хозяина, он поднялся, неспешно отошёл в сторону, прыгнул на подоконник и через минуту встретил Герасима уже в комнате на своем привычном месте — на столе.

Герасим налил молока в плошку и поставил на край. Кот сперва напружинился, увидев, что к нему приближаются, и готов был уже к побегу. Герасим отступил поспешно. Кот успокоился, недоверчиво понюхал молоко и начал лакать. Затем он умыл мордочку, пригибая ухо лапкой, свернулся в клубок и уснул.

Глухонемой тоже лег. На душе у него было радостно.

На следующий день к вечеру похолодало и снова шел дождь. Кот не пришел, Герасим весь извёлся, поджидаючи. Утром он был мрачен, но работал в полную силу — не случилось ещё такого на свете, что бы заставило его лениться.

К полудню, когда косцы сели на обед, в траве мелькнула рыжая спина и пушистый хвост, словно толстый колос пшеницы. Кот прошел по полю в сторону небольшого лесочка, а через несколько минут вернулся. В зубах он держал добычу. Кот поглядел на косцов, будто хвастаясь, что у него тоже есть еда, сделал прыжок и исчез в траве.

Ближе к вечеру, когда Герасим отлучился зачем-то со двора, он заметил за забором толпу ребятишек. Подойдя ближе, он увидел, что они не просто играли. В дороге тут была большая выбоина, в которую собиралась дождевая вода, которая не успела высохнуть за день. В эту лужу детишки пытались макнуть одного из своих товарищей, а он упирался.

Герасим не мог прикрикнуть на злых шалунов, но ему это и не надо было — едва заметив глухонемого великана, детишки кинулись наутёк. На месте остался лишь пострадавший. Он всхлипывал и размазывал по лицу грязь.

Герасим осторожно положил на плечо мальчишке свою большую сильную руку. Тот повернулся. Это был Федорка, старший из детей Петра и Василисы, тощий, слабый, бледный парнишка лет десяти. Его за хилость дразнили девчонкой и звали потому не Федькой, а Федоркой.

До сих пор Герасим почти не задумывался о родственных узах, считая своей семьёй только умершую бабку. Из-за своего увечья он даже не знал, как звучат их имена. Но сейчас в душе у него что-то всколыхнулось. Он взял мальчишку за плечо, свободной рукой указал на свой дом и сделал вид, что умывается, — мол, негоже к мамке таким чумазым возвращаться. Федорка посмотрел несмело и кивнул.

Кот поджидал их у входа. Он привычно прыгнул в окно, оттуда — на стол, и там уже поглядывал зелёными прозрачными глазами, как Герасим наливает в лохань воды. Мальчик умылся, затёр грязное пятно на рубахе, огляделся. Изба его дяди была очень чистая, но совершенно неинтересная — стол, стул, кровать (все — сделанное хозяином самостоятельно, не всякая мебель выдержала бы его). Печь да старый сундук в углу. И только кот нарушал эту печальную одинокую пустоту, сидя на столе да поглядывая вокруг нахальными глазами.

Федорка любил кошек и тихонько спросил вслух — он не привык ещё общаться с глухонемым:

— А можно его погладить?

Задавать этот вопрос стоило бы самому коту — тот был против, немедленно напрягся и хотел бежать. Герасим покачал головой и погрозил пальцем. Федорка послушно кивнул, отошёл от стола, заметил глиняный кувшин, уже пустой и чисто вымытый.

— Я ему молока принесу, — сказал Федорка, указал в окно на видневшуюся вдалеке свою избу, на кувшин, на кота, и сделав вид, что пьет. Герасим понял. Некоторые простые слова он умел читать по губам.

В ответ глухонемой скорчил сердитую, но забавную гримасу, открыл рот и погрозил кулаками, желая показать, что дома Федорке попадёт. Мальчик махнул рукой:

— Ай, да не страшно! Полает и перестанет!

* * *

Федорка навещал их нечасто. Раз в неделю-две он являлся с угощением для кота. Конечно, он принес бы чего вкусненького и для дяди, но стеснялся. В остальное время два нелюдимых одиночки жили сами по себе и ни в чьём обществе не нуждались.

Кот постепенно привык к человеку, в доме которого милостиво согласился ночевать. Приближался день Ильи-пророка, как-то вечером бушевала гроза, и Герасим прикрыл окно. Они вместе с котом глядели, как дрожат вдали зарницы, расчерчивая ночную тьму. Когда ворчал гром, кот шире раскрывал глаза, в которых отражались молнии. Герасим же ничего не слышал. Он достал из кучи одежды и положил на стол армяк — для него это значило натворить в доме чудовищный беспорядок, но коту на зимнем сукне было бы мягко. Кот моргнул, не шарахнулся, однако ложиться не захотел. Дождался, пока человек осенил себя крестом перед образами и устроился на кровати, и тогда спустился на пол. Через минуту Герасим почувствовал, что кто-то прыгнул на него. Кот устроился на широкой груди глухонемого, подобрал под себя лапы и замурчал. Герасим не слышал звука, но чувствовал, как мерно дрожит кот и как бьётся его сердце.

И впервые за много месяцев слезы появились на глазах глухонемого, покатились по щекам и запутались в волосах.

Утром в дверь начали стучать. Герасим до сих пор ни разу не проспал сенокос и звуки не услышал, зато кот, который всю ночь лежал на груди своего могучего товарища, подскочил, оттолкнулся сильными лапами, и выпрыгнул в окно. Герасим от толчка проснулся, увидел, что солнце стоит высоко, наскоро умылся, оделся, поклонился образам и вышел на крыльцо. Там его поджидала пара мужиков, которых послали разбудить его или глянуть — не дай бог, глухонемой помер, ведь он всегда вставал вовремя?

Увидев, что Герасим жив и здоров, они пошли с ним на поле, подшучивая по дороге над богатырским сном глухонемого. И бывший дворник не хмурился, подозревая, что над ним потешаются, а сам радостно улыбался.

Кот бежал по траве поодаль — на лугу водились такие жирные мыши! — и делал вид, что он ни при чем.

Не надо считать, что за деревенскими хлопотами забыл Герасим бедную Му-му! Он не переставал думать о ней. Дня не проходило, чтобы он не предавался горьким сожалениям. Его не стали трогать, позволили жить в любимой деревне, может быть, забыли бы и про Му-му?

Чутьё подсказывало Герасиму, что его оставили в покое именно после того, как он лишился единственного дорогого ему существа. Человек, которому не за кого бояться, неуязвим! А теперь его горькое одиночество было нарушено, и в броне появилась брешь. Герасим вообще был гораздо умнее, чем считали его окружающие, когда Татьяна притворилась хмельной, он сразу догадался, что это именно притворство — от нее ведь совсем не пахло спиртным. А значит, по какой-то причине она брака с ним не желала и хотела замуж за выпивоху. Понимал он, что многие в деревне его не любят, завидуют его силе, да хотя бы выселенная солдатка до сих пор злилась, что он вернулся в свою избу. А люди, желая напакостить, могут и навредить его новому товарищу.

Однако кот не давал себя в обиду и не подпускал к себе никого. Он зорко следил, не хочет ли кто причинить ему вред, и, едва завидев угрозу, убегал в безопасное место. Однажды пытались наброситься на него собаки — кот ловко надавал им пощёчин лапой с острыми когтями, а потом взметнулся на дерево. Но, когда проходил через деревню случайный охотник, чужой барин с огромным суровым псом, кот не стал искушать судьбу и исчез из виду мгновенно.

И Герасим успокоился.

* * *

Многие в деревне заметили, что глухонемой изменился. Был он по-прежнему важен и степенен, ни одной собаки не приласкал, ни одну молодку, идущую с коромыслом по воду, не проводил взглядом. Но его всегда хмурое чело разгладилось, на губах иногда появлялась улыбка. За работой он иногда останавливался на миг — неслыханное ранее дело — и смотрел, как пригибается рожь под ветром, как мелькают в ней васильки, а в небе проносятся быстрые птицы — пора была им собираться в стаи. Раньше он убивал себя трудом, а теперь находил время подмечать те чудеса, что совершаются непрестанно на земле и в небе.

Деревенские жители любопытны столь же, сколь и городские. Окольными путями они выяснили, что же случилось с Герасимом в городе, почему он вернулся добровольно, ушел от лёгкого труда и изрядного жалованья. Как-то Василиса беседовала через изгородь с соседкой, та хвалилась, что муж ее на днях ездил в Москву и разговаривал с дворецким. Федорка сидел рядом и грел уши, слушая болтовню двух кумушек.

— И что с той прачкой стало?

— Померла от родов. Там же ни одной повитухи нет, в Чуприяновке этой.

— Это какая же Чуприяновка? Что на ручье стоит?

— Нет, это другая. Это та, откуда хворой Пантелеихи сноха родом. Она дальше, за лесочком, и дорога совсем плохая.

— Значит, померла она? Та баба?

— Да, и дитё тоже. Мужик ейный, Капитон, пил без просыху, а родни у него не было.

— Ну и что немой?

— А что немой? Он про то даже не знал. Остался в доме, завел собаку. Помешался, говорят, с этой собакой, так ее любил. Как с ребенком возятся, так и он с ней возился. А потом приказала покойная барыня, Варвара Петровна, собаку убрать. Шума много от нее. А немой знаками показал — сам, мол, изничтожу собаку. Ну а потом ушел. И что с собакой, никто не знает. Такой характер, что ух.

— Да, характер... И денег не взял, так, может, хоть что-то дал бы брату! Хоть что-то было бы с него, с глухого лешего!

— Да, а теперь что ж... Сыновья ее с Петербурга приехали, дом продают. Как бы деревню нашу...

Обе женщины заговорили о другом — о том, как бы не передали их селение и их самих другому хозяину, такому, что всем покажет кузькину мать. Хотя вроде бы не должны, дворовых ведь они не продавали, а вот в соседней губернии...

Федорка удрал, не дослушав. Что такое кузькина мать, он знал хорошо, ему ее частенько показывали за провинности. Продажу целой деревни он своим детским умом ещё не понимал. Он знал только, что их селение ещё не весь мир, и что где-то люди живут по-другому. А его огромный странный родственник, которого за глаза звали глухим дурнем, этот мир видел и добровольно отказался от него — из-за собаки...

Как раз привязанность к собаке Федорка понять мог. Прошлым летом их дворняга ощенилась и умерла, а отец, ругаясь, утопил всех кутят, кроме одного. Федорка выпросил его себе в любимцы и пытался выкормить, но щенок тоже долго не протянул. Детское горе обычно непродолжительно, но Федорка запомнил своего питомца — ведь у него не было друзей, а для родителей он, слабый и болезненный, был скорее обузой, чем помощником.

Время было неурочное, но мальчик потихоньку отлил молока в плошку и пошел к Герасиму.

Глухонемой сидел на крыльце и чистил сапоги. Он берег их, как зеницу ока, это была его единственная пара, в ней он пришел из города.

Федорка присел рядом на ступеньки. Герасим не кивнул ему и вообще ничем не показал, что заметил — но мальчик знал уже, что, ежели глухой не желал чьего-то общества, то делал запретительный жест. Кота видно не было. Федорка поставил плошку наземь, поглядел на птиц в необыкновенно высоком небе и вдруг спросил:

— Дядя, а правда, у тебя собачка была?

Герасим краем глаза заметил, что к нему обращаются, и повернулся к мальчику. Федорка повторил свой вопрос. Герасим пристально следил за губами мальчика, чуть нахмурился, но кивнул. Будь Федорка взрослым, он понял бы, что стоит замолчать, но он был ребенок, и потому продолжал с бессердечием неопытности:

— Дядя, а какая она была?

Герасим показал рукой пол-аршина от земли, и сделал ещё движение, будто гладит кого-то. И через этот короткий жест Федорка понял все — и как одинокий, обделенный судьбой человек любил свою собачку, и какая она была маленькая, и что она никому не мешала...

— Дядя, — быстро заговорил Федорка, — знаешь, а они говорят, что ты сейчас сильный, а потом будешь старым и слабым, и тогда некому будет за тобой глядеть, и так ты и помрёшь, ведь ты один... Дядя, я вырасту и буду тебя глядеть, и, если будут у меня дети, им тоже скажу... Я тебя одного не оставлю!

Этих слов Герасим не мог знать, как бы пристально ни следил за лицом говорящего, но он понял их смысл. Он моргнул и отвернулся. Доброго обращения с тех, пор, как умерла его бабка, он ни от кого не видел.

С забора прыгнул кот. Прошел деловито к плошке с молоком и начал лакать. Федорка протянул руку и слегка дотронулся до его шерсти — зверёк не пошевелился. Когда молоко убыло наполовину, кот все же отбежал так, чтобы никто не мог его погладить, сел и обернул хвост вокруг лап, ровно статуэтка. Нежаркое солнце освещало его золотистую шкурку. Да, нежаркое, потому что кончалось уже лето. Небо стало бледным, птицы собирались в стаи, воздух был чист так, как стоит он лишь в ясную погоду в конце августа, и далеко видно кругом. Поля пожелтели и сохла трава. Больше года уже прошло, как вернулся немой в родную деревню...

Герасим вдруг охнул болезненно, взявшись за левую сторону груди. Федорка поглядел с испугом и хотел спросить, не нужна ли помощь. Герасим пригладил ему волосы и жестом показал, что мальчику пора идти, а у него самого все в порядке. Федорка промедлил немного, но вспомнил, что мать будет сердиться, а уж она-то голосом была не обделена, подхватил плошку и побежал.

Герасим смотрел ему вслед. Даже если бы мог он говорить, то смолчал бы, что за грудиной у него болит уже давно, и что досмотр в старости ему не понадобится. Сердце было подорвано той самой болезнью, что некогда сделала его сиротой и бросила в мир безмолвия. А может быть, здоровье богатыря источала не столько лихорадка и пережитое горе, сколько неволя... Многие люди, обделенные в чем-то природой, чувствуют заранее приближение смерти — чувствовал и Герасим. С каждым днём всё тяжелее было его сердцу, перенёсшему столько потерь, качать кровь для могучего тела.

Но пока ещё время его не пришло.

* * *

С наступлением холодов кот окончательно переселился в избу. Он спал на печке, ел из плошки, позволял хозяину брать себя на руки и гладить. Герасим этим не злоупотреблял, и оба, человек и зверь, жили, вполне довольные друг другом. Иногда забегал к ним Федорка, который за лето неожиданно вытянулся и окреп. Деревенские шалуны его больше не трогали — все помнили теперь, чей он племянник. Люди удивлялись только, о чем можно говорить с глухонемым, но эта троица — мужчина, мальчик и кот — понимали друг друга без слов.

Осенью и зимой у крестьянина меньше работы, чем в страдную пору, и Герасиму случалось маяться бездельем. Тогда кот прыгал к нему на колени и мурлыкал. А глухонемой гладил его и думал о чем-то своем... Он не знал звучания слов, но перед ним проносились образы — и те, которые он хотел бы забыть, и те, что мечтал вернуть. А кот мурлыкал, напоминая, что человек не одинок, пока есть рядом с ним хоть одна живая душа.

* * *

Это случилось на исходе зимы. Ночью Герасим проснулся от сильной боли в груди. Где-то в глубине сердца пекло и жгло, будто развели там огонь. Он не мог пошевелиться, не мог позвать на помощь. В страшную для каждого человека минуту он был совсем один. Но с печи метнулась вдруг тень — кот, словно почуяв неладное, прыгнул на кровать и прижался к своему могучему товарищу. И сил у богатыря хватило только на то, чтобы в последний раз погладить кота. Зверь сидел неподвижно, пока рука, лежавшая на его шерсти, не начала холодеть.

Утром, не дождавшись Герасима на поездку в лес за дровами, деревенские открыли дверь. Кот метнулся между их ногами и удрал. А глухонемому, как оказалось, больше ничего уже было не надо.

Расходы на похороны пытались взвалить на Петра, но тот заявил, что у него нет ни денег на поминки, ни досок на гроб, а сидеть ночью с покойником не позволяет слабое здоровье. Все, в общем-то, и так знали, что на брата усопшего где сядешь, там и слезешь. Покойника кое-как обмыли и обрядили (запас чистой одежды у него сохранился со времён работы в Москве), а домовину сколотили из заборных досок. Через три дня тяжёлый гроб опустили в мерзлую землю на сельском кладбище — и ровно и не было в деревне Герасима. В его избу вернули солдатку, чем та была весьма довольна. Плакал только Федорка.

А через несколько дней в деревню вернулся кот. К солдатке в дом он не пошел, хоть и говорят, что кошки привыкают к месту. Шуба у него была густая и морозов он не боялся, да и зима шла уже на убыль. Федорка заметил кота, обрадовался, как старому знакомому, и позвал его в дом, решив про себя, что пусть мать ругается, сколько хочет.

Она и ругалась, кот ее слушать не стал, удрал в подпол и вернулся с мышью. Слопал добычу и ушел восвояси.

* * *

Кота величали Рыжим. Пока жив был Герасим, зверька не называли никак, но после кончины его безмолвного хозяина люди, понимая, что у всякого должно быть имя, стали окликать кота по цвету шерсти.

— Вон Рыжий мимо кладбища побежал.

Кот действительно частенько ходил мимо того места, где был похоронен его могучий друг — там тропинка вела в поля. Кот, охотясь, убегал далеко от деревни. Он не боялся никого, и ловко добывал полевых мышей, а кто-то однажды видел, что кот дрался с куницей.

Летом Петр, брат Герасима, все же собрался и уехал в город, взяв с собой всю семью, а значит, и Федорку. Некому было теперь навещать могилу. Герасима вспоминали, когда нужно было выполнить какую-то тяжёлую работу, или когда на ближний луг выгоняли злющего быка из соседней деревни. Даже самые сильные мужчины обходили его кустами, приговаривая:

— Если бы он вдруг сорвался, только Гераська бы с ним и справился!

Пока помнили Герасима, и Рыжего называли "кот глухонемого". В память о богатыре кота подкармливали, хотя он в этом и не нуждался особо. Держался он по-прежнему сам по себе, редко кому удавалось его погладить, зато, если он ночевал в чьём-то доме, мышей там убавлялось. Поэтому кота поили молоком, зазывали в гости, а если чья кошка приносила рыжих котят, их не спешили топить — знали, вырастут отменные охотники.

Невзлюбил поначалу Рыжего местный поп, человек молодой и себялюбивый. Ему рассказывали о набожности покойного Герасима, но поп думал, что человек, не могущий прочитать вслух молитву, не верит искренне, а значит, не набожность это была, а притворство. Поэтому поп пытался гонять кота, цыкал на него при встрече и замахивался. Только в жизни он боялся двух человек, своего архиерея и свою матушку, и матушку, пожалуй, даже больше, так как видел ее каждый день. А попадья не боялась никого, кроме крыс, и, увидев однажды, как кот вылез из подвала с огромной крысой в зубах, строго велела мужу "не трогать животную".

Шли годы. Постепенно забывали в деревне Герасима, и кота уже звали не котом глухонемого, а просто Рыжим. Шерсть его посветлела, глаза потускнели, и бегал он не так быстро, но по-прежнему ходил охотиться в лес, не давал спуску собакам и держался независимо, будто не люди его опекали, а он за ними присматривал.

Прошло уже десять, а то и пятнадцать лет, как не стало Герасима. Наступила ранняя весна, снег только начинал таять, но небо играло уже перламутром, ветки были мокрыми, света с каждым днём прибывало, вот-вот должны были вернуться грачи. В то утро зазвенели колокола в церквях по всей Руси. Было последнее воскресенье Масленицы — Прощёное. И объявили в тот день крестьянам милостивую волю государя императора — что более они не крепостные, а вольные сельские жители, и никто не может отныне их купить или продать.

Люди сдержанно радовались — слухи о скором освобождении ходили даже в глухих деревнях. А по поводу условий, на которых нужно было крестьянам выкупить землю, они тоже говорили много интересного, но приводить это здесь не стоит, ибо ругань слушать ни к чему.

Кот сидел на заборе и внимательно слушал, будто понимал, что решается судьба не только деревни, но и всей огромной страны.

А на следующий день он пропал навсегда.