Фьорды (джен)

Этот сон снился ему каждую ночь.

Гарри сидел на краю утеса, поджав под себя худые ноги, и смотрел в серое, затянутое тяжелыми тучами небо.

Под его ногами бушевало море, а впереди раскинулись величественные фьорды, сейчас покрытые сизой дымкой.

Темная, почти черная вода, покрытая белой пеной, с глухим рокотом билась о подножие утеса в одном ритме. Он был постоянным, монотонным, как биение огромного сердца. Он заглушал все остальное — крики чаек, шум ветра в ушах, даже собственные мысли. Этот гул был стеной, надежным щитом между мальчиком и всем остальным миром, который остался где-то там, далеко-далеко.

Северный ветер, резкий и влажный, словно обнимал его, забирался под слишком просторную старую футболку, заставляя слегка поежиться. Но это был не тот холод, от которого хочется спрятаться под одеялом или теплой одеждой. Он смывал с кожи липкий страх дневного мира, уносил прочь шепотки за спиной и ощущение наполненных ненавистью взглядов.

Здесь Гарри был совершенно один, и это ему безумно нравилось.

Он медленно повернул голову. Чуть далее по склону стояла часовня, вернее, то, что от нее осталось.

Пустые оконные проемы были затянуты плющом, которым пустил свои колючие плети вверх по стене. Колокольная башня была практически разрушена, но почерневший от старости колокол еще висел, слегка раскачиваясь в такт порывам ветра. Выщербленные ступени вели к деревянным дверям, иссохшимся от старости, которые были закрыты на ржавый засов.

Иногда Гарри казалось, что он видит призрачные огни в провалах окон, будто от десятков свечей, не способных выхватить хотя бы часть помещения, как и того, кто эти свечи зажигает.

Вздохнув, Гарри повернул голову обратно в сторону моря, и закрыл глаза, позволив ветру полностью окутать себя. Шум волн нарастал, превращаясь в оглушительный белый шум, который вытеснял из головы все, оставляя только грохот воды и вой ветра. Он сделал глубокий вдох, и воздух, пахнущий солью, морскими водорослями и старой влажной землей, заполнил его легкие. Это был запах свободы.

Той, которой у него никогда не было.

И пока длился этот миг, пока длился этот сон, он был не маленьким мальчиком, запертым в пыльном чулане под лестницей. Он был собой, сидящим на краю света, где земля кончалась, и начиналось что-то другое. Что-то бесконечное и прощающее.

Гарри знал, что скоро проснется. Но он знал и то, что вернется следующей ночью, и будет возвращаться сюда вновь и вновь.

— Проснись! Вставай, мерзкое отродье!

От голоса тетушки Петунии, больше напоминавшего крик банши, Гарри проснулся. Едва увидев приоткрывшиеся глаза мальчика, Петуния выдернула его за руку из постели и поставила перед собой.

— Какого черта ты еще в кровати и не начал готовить завтрак? Сколько раз мне повторять, что к моему спуску на кухню ты уже должен был поставить чайник на плиту, занести молоко с крыльца и начать замешивать тесто на оладьи! Это что, так трудно запомнить?! — каждую фразу она сопровождала крепким подзатыльником, будто так распорядок должен был быстрее дойти до сознания мальчика.

Тот опустил голову, даже не пытаясь сопротивляться. Дожив до девятилетнего возраста, Гарри накрепко запомнил, что непослушание карается гораздо сильнее в этом доме, и стоит ему хотя бы попытаться прикрыть саднящую шею, как тут же в крохотном чулане материализуется дядя Вернон с ремнем наперевес, и тогда мальчик до самого вечера не сможет встать с кровати. Он тихо проговорил:

— Прошу прощения, мадам. Я сейчас же отправлюсь на кухню.

Петуния удовлетворенно хмыкнула.

— Делай кофе, и поживее. Скоро встанет Вернон.

Уже вскрывая свежую пачку зерен и засыпая их в кофемолку, Гарри подумал, что он вполне мог бы насобирать дохлых пауков, что в избытке водились в его чулане, и смешать их с этой арабикой. Его безразмерный дядюшка все равно не почувствовал бы разницы. Мальчик слабо улыбнулся; еще можно в молочник добавить крысиный яд, а в мисочку с клубничным джемом…

Его мысли прервал хлесткий удар полотенцем по спине все от той же тетушки.

— Возвращайся к себе и не выходи до тех пор, пока Вернон и Дадли не уйдут из дома.

«Опять без завтрака», подумалось Гарри. «Интересно, когда я умру от истощения, мое тело выбросят в мусорный бак, или закопают под розовыми кустами в саду — чего пропадать удобрению?»

Вернувшись в чулан, он завалился обратно на кровать и прикрыл глаза. Спустя некоторое время ему на нос свалился изрядный кусок штукатурки — дядюшка Вернон в сопровождении сына спустились, не забыв изо всех своих сил потоптаться по лестнице. Он вяло смахнул ее с лица и попытался уснуть, чтобы снова попасть в то самое место.

Гарри почти пропустил момент, когда хлопнула входная дверь и отъехал автомобиль с подъездной дорожки, однако на пороге чулана вновь возникла Петуния.

— Иди на кухню и поешь.

«Иди ты» , присвистнул про себя Гарри, «Неужели она вспомнила, что я не ел с позавчерашнего вечера? Или Дадли в очередной раз не понравился омлет, и он кинул тарелку в ним в стену?»

Его догадки были практически верны. Перед ним стояла тарелка с надкусанными оладьями, уже размокшими от количества джема и сметаны, вылитых сверху. Петуния победно усмехнулась.

— Дадли не доел, а выбрасывать еду мы не приучены. Доедай.

Это напоминало очередную проверку, и мальчик смутно подозревал, что если он попросит что-нибудь другое, тетушка ткнет его лицом в тарелку и разобьет ее об голову племянника, сопровождая все это криками о неблагодарности «выродков и отщепенцев, которых подбросили несчастным людям на порог».

Выбирать не приходилось, поэтому Гарри засунул в рот кусок невообразимо сладкой массы, настолько приторной, что у него сводило скулы, и принялся медленно жевать. Петуния, не дождавшись ответной реакции, развернулась и отправилась в зал, напоследок бросив:

— Вымой посуду и иди работать в саду. До вечера не хочу видеть тебя в доме.

Гарри кивнул. Выбирать, опять же, не приходилось.

Сегодня море было особенно беспокойным.

Оно словно тянулось как можно выше, пытаясь схватить мальчика за свешенные с края ноги и утянуть за собой.

Не то чтобы он был против.

— Маленький урод, почему ты не умер вместе с ними?

Он не знал. Он молил о смерти после первых же побоев от дяди Вернона, когда еще две недели чувствовал тупую боль в грудной клетке от каждого вдоха.

Он мечтал заснуть и не проснуться каждый раз, когда тетя смотрела на него с нескрываемым отвращением.

Когда кузен под дружный смех одноклассников макал его головой в унитаз, а зашедший учитель медленно прикрывал дверь, делая вид, что ничего не заметил.

Или же каждый раз, когда его в наказание запирали в сыром подвале на ночь.

Гарри отдал бы все что угодно, лишь бы не просыпаться каждое утро в окружении этих людей.

Он всегда мечтал, как по пути домой его собьет машина, разбросав мозги по асфальту (длинный линкольн проносится в паре сантиметров от его руки, и, скрипя тормозами, врезается в вишню на участке Полкиссов), или как его ужалит гадюка, притаившаяся под розовым кустом (она лишь попросила не мешать ее дневному сну, и Гарри с ужасом отшатнулся, когда разобрал отдельные слова в шипении змеи).

Гарри иногда думал, что в прошлой жизни он явно был грешником, иначе не попал бы в этот ад на земле. И пусть священник заверил тетю Петунию, что мальчик абсолютно нормален и не нуждается в экзорцизме за его «странные, ничем не объяснимые трюки», Гарри хотел, чтобы его поскорее сожгли напротив ратуши Литтл-Уингинга.

Его исчезновение принесло бы столько радости окружающим, что он сам был готов взойти на эшафот, лишь бы больше не чувствовать боль, не слышать оскорблений, лишь бы его страдания поскорее прекратились.

* * *

Очнувшись от воспоминаний, Гарри не сразу понял, что что-то идет не так.

Он ощутил, как ветер усилился, едва не сдувая его в пропасть, вынуждая сделать несколько шагов назад.

Он услышал колокольный звон вдалеке, который эхом разносился по округе, и, повернув голову к источнику звука, увидел, как в часовне открылись двери, и из нее вышли люди, которые несли что-то над головой.

Они медленно приближались к нему, мрачная процессия в черных одеждах, с опущенными головами, благодаря чему Гарри не мог разглядеть их лиц. На вытянутых руках они несли три отполированных гроба без крышки, и, сколько Гарри не силился заглянуть внутрь, он не видел ничего, кроме белоснежной обивки.

Удар, еще удар. Кровь течет из разбитой губы, капает на пол, и это распаляет его еще больше.

Дядя продолжает замахиваться, и Гарри слышит крик тети:

— Вернон, остановись! Ты убьешь его!

— Нет, Петуния, этот маленький засранец посмел ранить нашего сына! Он заслужил наказания, поэтому не смей останавливать меня!

Конечно, заслужил. Как будто это не Дадли столкнул его с лестницы.

Лежа у ее подножия, Гарри увидел ухмыляющееся лицо кузена и захотел, чтобы он почувствовал ту же боль. Внезапно, словно получив сильного пинка пониже спины от кого-то невидимого, Дадли кубарем скатился со ступеней, всей своей тушей навалившись на не успевшего отползти Гарри, и поднял вой.

Дядя Вернон взревел разъяренным быком, за шкирку поднял Гарри, словно нашкодившего котенка, и начал бить его кулаками везде, где мог дотянутся. Петуния бросилась к сыну, качая его в своих объятиях, а тот победно улыбался, не отрывая взгляда от кузена.

Тот в свою очередь прикрыл глаза, пытаясь абстрагироваться от боли, но в этот раз что-то пошло не так. Слишком больно, слишком ярко. Крики родственников сверлами врезаются в черепную коробку, ему хочется зажать уши и свернуться калачиком, хочется, чтобы дядя отпустил его, и Гарри, впервые за все годы, решил попробовать вырваться из хватки дяди.

Он брыкается, лягается, он хочет причинить боль в ответ, и в его голове раздается знакомый колокольный звон.

Бум.

Бум.

Бум.

Каждый дольше и громче предыдущего.

Вернон, опешивший от такого напора, разжимает руки, и Гарри мешком сваливается ему под ноги, пытается уползти, но сквозь пелену перед глазами не видит даже собственных рук.

Дурсль пинает его в живот, вынуждая перевернуться на спину, и с неожиданной прытью оказывается рядом, прижимая горло мальчика к полу. Он наклоняется, обдавая лицо горячим дыханием, и шепчет:

— Надо было задушить тебя еще в тот осенний вечер. Ты и так слишком долго занимал место в нашем доме.

Гарри дергается, но Вернон сильнее сдавливает тонкую шею в руке, и мальчик закатывает глаза.

Перед ним пролетает вся его жизнь, короткая и несчастливая, он снова видит учительницу с фиолетовыми волосами, что бьет его указкой по пальцам, женщину из числа попечителей, с чопорным выражением лица говорящую, что других родственников, кроме Дурслей, у Гарри нет, и внезапно он словно проваливается в свой сон. Перед ним стоит все та же процессия в черном, но в этот раз они наклоняют гробы так, чтобы Гарри увидел, кто там внутри. На белоснежном сатине в обгоревшей одежде лежат дядя Вернон, тетя Петуния и Дадли. Он видит, как люди в темных одеждах, больше напоминающие тени, сбрасывают ящики в телами в воду.

Колокол бьет все громче, и Гарри вспоминает, как называется этот звон.

Набат.

В доме номер четыре по Тисовой улице раздается взрыв.