«Аль денте» (джен)

Лоренцо любил вино не потому что был итальянцем, а просто любил. Не просто любил, а обожал. Его утонченный вкус, отточенный годами аристократического воспитания, не позволял ему даже взглянуть на напитки попроще. Пиво? Вульгарное пойло для плебеев. Крепкие напитки, достойные истинного джентльмена? Увы, организм Лоренцо был слишком нежен для таких испытаний. Он был ценителем, эстет, и вино было его истинной страстью.

А потом появился Джин Пиво. Имя само по себе звучало как насмешка над всем, что Лоренцо ценил. Джин был странным. Ходили слухи, что он би, что добавляло ему еще больше загадочности. Но при всей своей эксцентричности, Джин Пиво питал особую ненависть к маньякам. Особенно к тем, кто мог, разбуженный в три часа ночи, мгновенно выдать разницу между снарри, севвитусом и северитусом. Джин считал, что такие люди — угроза обществу, и их место — в бочке с кислотой.

Именно эту идею, искаженную в его больном сознании, Джин Пиво решил воплотить в жизнь. Он начал втираться в доверие к Лоренцо, рисуя его портреты. Лоренцо, польщенный вниманием художника, не видел подвоха. Он наслаждался беседой, делился своими мыслями о вине, о прекрасном, не подозревая, что его слова лишь подпитывают безумный план Джина.

Однажды, в один из таких вечеров, когда Лоренцо, расслабленный бокалом изысканного Бордо, делился своими наблюдениями о тонких нотках черной смородины, Джин Пиво, с торжествующим криком "Попался старый лис!", осуществил свой, как ему казалось, благородный замысел. Он схватил Лоренцо, затащил его к заранее подготовленной бочке, наполненной едкой соляной кислотой, и, как одного из тех самых маньяков, знающих толк в странных терминах, утопил его. Ради общего блага, как он потом будет убеждать себя.

Через неделю.

Джин Пиво сидел в своей мастерской, пытаясь сосредоточиться на новом портрете. Но мысли его были далеко. Он боялся. Боялся ночи. Боялся снов. Потому что через неделю после того, как он "спас мир" от Лоренцо, тот начал приходить к нему. В лучших традициях Фредди Крюггера, Лоренцо являлся Джину в его снах.

Сначала это были лишь смутные образы. Размытые силуэты, шепот, запах вина, смешанный с едким ароматом кислоты. Но с каждым разом Лоренцо становился все более реальным. Его глаза, некогда полные утонченности, теперь горели немым укором. Его губы, которые когда-то произносили изысканные комплименты, теперь шептали слова, полные боли и отчаяния.

Джин Пиво просыпался в холодном поту, сердце колотилось в груди, как пойманная птица. Он видел перед собой бочку. Бочку с кислотой. И чувствовал, как его самого тянут туда, как его кожа начинает разъедаться, как легкие наполняются едким паром. Он боялся. Боялся самого себя. Боялся того, что сделал.

Он пытался убедить себя, что это лишь игра его воображения, что Лоренцо был всего лишь странным человеком, который, возможно, и был маньяком, просто не тем, кого он искал. Но образы были слишком яркими, слишком реальными. Он видел, как Лоренцо, с искаженным от боли лицом, тянет к нему руки, как его тело медленно растворяется в кислоте, оставляя лишь призрачный след. И каждый раз, просыпаясь, Джин чувствовал на своей коже жжение, словно кислота действительно коснулась его.

Он начал избегать зеркал, боясь увидеть в своем отражении что-то от Лоренцо. Он перестал рисовать, кисти казались ему теперь орудиями пытки. Даже запах вина, который раньше вызывал у него приятные ассоциации с его жертвой, теперь вызывал тошноту. Он пытался заглушить страх алкоголем, но даже крепкие напитки теперь не помогали. Они лишь усиливали галлюцинации, делая сны еще более кошмарными.

Однажды ночью, когда сон снова принес ему образ Лоренцо, стоящего у бочки с кислотой, Джин не выдержал. Он вскочил с кровати, бросился в свою мастерскую и схватил первую попавшуюся кисть. Он начал рисовать. Рисовать Лоренцо. Но не таким, каким он его знал, а таким, каким он видел его в своих кошмарах. С пустыми, горящими глазами, с телом, разъеденным кислотой, с протянутыми к нему руками.

Он рисовал всю ночь, не останавливаясь, не чувствуя усталости. Когда первые лучи солнца проникли в мастерскую, Джин отложил кисть. Перед ним лежал портрет. Портрет Лоренцо. Но это был не просто портрет. Это было отражение его собственного страха, его вины, его безумия.

Джин Пиво посмотрел на портрет, и в его глазах отразилось то же безумие, что и в глазах Лоренцо на холсте. Он понял. Он не мог убежать от Лоренцо. Лоренцо стал частью его. Частью его кошмаров, частью его сознания.

Он взял бочку. Ту самую бочку. И наполнил ее кислотой. Он знал, что это единственный способ. Единственный способ остановить кошмары. Единственный способ обрести покой.

С торжествующим криком, который звучал скорее как предсмертный хрип, Джин Пиво шагнул в бочку. Кислота встретила его с едким шипением. Он почувствовал, как его кожа начинает разъедаться, как легкие наполняются едким паром. Но в этот раз он не боялся. Он знал, что теперь он и Лоренцо будут вместе. Навсегда. В кислотном сне, который никогда не закончится.

И в этом кислотном сне, где реальность и кошмар сплелись во едино, Джин Пиво, наконец, обрел свое извращенное подобие покоя. Он больше не боялся. Страх сменился странным, болезненным смирением. Он видел Лоренцо, но теперь тот не укорял, а скорее приглашал. Приглашал в этот вечный, шипящий мир, где запахи вина и кислоты смешивались в единую, удушающую симфонию.

Джин чувствовал, как его собственное тело начинает растворяться, но это уже не вызывало паники. Это было освобождение. Освобождение от груза вины, от страха перед собственным отражением, от навязчивых образов, которые преследовали его. Он стал частью этого кошмара, частью того, что сам создал.

Иногда, в глубине этого кислотного забвения, ему казалось, что он слышит тихий смех. Смех Лоренцо, который теперь уже не был жертвой, а скорее проводником в этом новом, ужасающем измерении. Или это был его собственный смех, смех безумца, который наконец-то нашел свое место в мире, где грань между жизнью и смертью, между реальностью и иллюзией, стерлась навсегда.

Он больше не был Джином Пиво, художником, одержимым маньяками. Он был лишь эхом, призраком, растворенным в кислоте, навечно связанным с человеком, которого он так глупо и жестоко уничтожил. И в этом вечном, кислотном сне, они оба, Лоренцо и Джин, продолжали свой бесконечный танец, танец боли, страха и безумия, который никогда не закончится. И где-то там, в глубине этого кошмара, возможно, они даже находили свое извращенное понимание друг друга, два искалеченных разума, навечно запертых в одном кислотном аду.

Но даже в этом аду, где реальность искажалась до неузнаваемости, оставались отголоски прошлого. Джин, сквозь пелену кислотного тумана, иногда ощущал тонкий аромат дорогого вина, тот самый, который так любил Лоренцо. И в этот момент, на мгновение, ему казалось, что он снова видит Лоренцо, не в ужасе растворяющимся, а сидящим за столом, с бокалом в руке, с легкой улыбкой на губах. Это было мимолетное видение, призрак былого, который тут же растворялся в шипении кислоты, оставляя после себя лишь горькое послевкусие сожаления.