Ад (джен)

Когда-то ему внушали, что ад — это огонь, смола и вечные муки. Они ошибались. Ад — это осознание.

Когда заклинание, посланное его собственной палочкой, обрушилось на него в Большом зале, Том Реддл не почувствовал боли. Он почувствовал... тишину. Оглушительную, абсолютную тишину, в которой не было ни его голоса, ни его мыслей, ни его воли. А потом началось.

Он не падал в бездну. Он стал бездной.

Ад начался с воспоминаний. Но не тех, что он лелеял — о могуществе, страхе, который он внушал, о почти достигнутой победе. Нет. Это были воспоминания, которые он вырвал из себя и спрятал в чужих вещах. Они вернулись. Все сразу.

Он видел лицо Меропы, своей матери — не жалкой дурочки, брошенной маглом, а несчастной, одинокой девушки, умиравшей в нищете с его именем на устах. И впервые за всю жизнь он почувствовал к ней не презрение, а чудовищный, разрывающий грудь стыд.

Он снова был тем мальчиком из приюта, который стоял над мёртвым кроликом Билли Стаббса и впервые почувствовал пьянящий восторг от власти над жизнью. Но теперь он чувствовал и сам ужас кролика. Острую, рвущую душу боль.

Он снова убивал. Снова и снова. Но теперь он не произносил заклинаний. Он был по ту сторону «Авада Кедавра». Он был стариком-маглом, у которого навсегда застыло выражение безразличного удивления. Он был Бертой Джоркинс, в глазах которой мелькнуло понимание, прежде чем тьма поглотила её. Он был Седриком Диггори, чья последняя мысль была о недоумевающем отце.

Каждая украденная жизнь прошла через него, как раскалённая сталь, оставляя шрамы не на теле, а на том, что когда-то было его душой. Он кричал, но у него не было голоса. Он пытался закрыть глаза, но у него не было век. Он был прикован к экрану собственных злодеяний и чувствовал всю боль, весь ужас, всё отчаяние каждой своей жертвы. Вечность за вечностью.

Это и был его ад. Не пламя, а ледяной холод чужих страданий. Не черти с вилами, а призраки, которых он создал, смотрящие на него с немым укором. Не наказание, возложенное извне, а бесконечное, невыносимое самопознание.

Он был не в аду. Он был адом. Для самого себя. И это осознание было мучительнее, чем самая страшная пытка, которую он мог бы придумать для других. И длиться это будет не сто лет. Не тысячу. Всегда.

Потому что ад — это не место. Это состояние души, которая наконец-то увидела себя без прикрас. И не выдержала этого зрелища.