Срыв (джен)

Одиссей чувствовал себя потрепанным, как парус утлого суденышка, попавшего в шторм. День за днем испытания подтачивали его, ломали волю, превращали не в монстра даже, а в отчаявшегося, лишенного воли к жизни человека. Одиссей закрывал глаза — и слышал крики. Ахейцы, троянцы — они все звучали одинаково перед смертью. Все они молились богам о победе. Все проливали одинаково-багровую кровь, и под конец мало кто мог внятно объяснить, зачем нужна была бесконечная десятилетняя битва.

Одиссей закрывал глаза и видел изломанные тела своих людей, убитых циклопом, размолотых штормов, растерзанных Сциллой, изнеможенных голодом и принявших кару Зевса. Столько напрасных смертей! Иногда Одиссей думал: что, если бы он поступил по-другому? Не сбросил Астианакта со стены в пылающую Трою? Не послушал лотофагов? Не открыл циклопу свое имя? Не позволил команде открыть мешок со штормом? Бесконечные "если" раздирали душу на рваные клочки, не давали покоя, кружили голодной стаей акул.

"Если бы я позволил Телемаху умереть — не поехал бы на войну⁽¹⁾, — пришел к горькому выводу Одиссей. — У нас с Пенелопой могли быть еще другие дети, зато Итака не лишилась бы царя. А так... Боги, я ведь даже не знаю, живы ли они! Шесть сотен спасенных жизней — и лишь одна отнятая". Когда-то Одиссей плакал, не желая убивать Астианакта. Теперь ему казалось, он не пощадил бы и родного сына. Ведь он так часто видел во снах, как маленькое, хрупкое тельце летит вниз и вниз, в жадное, беснующееся пламя, а разум так часто пририсовывал младенцу знакомые черты и одежду лаэртида, что Одиссей порой сомневался, какого ребенка сбросил со стены.

Время на острове Калипсо ушло в петлю. Одиссей не знал, сколько прошло часов, дней, месяцев, лет — веков? — в плену у жаждущей его богини. Какая ирония — большинство мужчин сочли бы за величайшее счастье оказаться здесь, а Одиссей сжимал губы, сбрасывал мягкие руки, уходил так далеко, как позволяли невидимые цепи, часами плакал на берегу, рискуя ослепнуть от слез, и мечтал разорвать сети проклятья. Любой ценой.

* * *

Одиссей, царь Итаки, вернулся домой в лохмотьях, как последний бродяга. Он не привез сокровищ Трои. Он не вернул шестьсот мужчин, которых забрал на войну. Но он принес смерть в собственный дворец. Смерть жирным свиньям, заполонившим коридоры, смерть любому, кто встанет на его пути. Рука сжимала верный лук крепко, будто и не было двадцати лет вдали от дома. Ноги шагали уверенно и бесшумно, глаза не нуждались в свете: Одиссей построил этот дворец, он знал его, как свои пять пальцев. Стрелы летели в цель, не зная промаха, и Одиссей мимоходом осознал: вот момент, о котором говорил Тиресий в пророчестве. Дворец Итаки покрывался красным — но Пенелопе это не угрожало. Нет, Одиссей Пенелопу спасал.

Ему не встретились ни стражники, ни служанки — видимо, забились куда-то в норы, как жалкие крысы. Предатели, не защитившие царскую семью. С ними Одиссей собирался разобраться позже. Главное — женихи. Главное, что он впервые за много лет-веков чувствовал себя живым. За вечность Троянской войны легко привыкнуть к крикам, тем более когда кричат враги. "Я больше не рваный. Я монстр", — думал Одиссей, добивая последних женихов жены.

Сердце билось заполошно, колотилось в ушах. Знакомые коридоры сменяли друг друга — и наконец перед Одиссеем возникла дверь спальни. Их спальни. Спальни, в которой двадцать лет Пенелопа спала одна. Одиссей вздохнул — и толкнул дверь. Он вернулся домой.

* * *

— Доброе утро, соня. Ну сколько можно спать?

1) Одиссей не хотел участвовать в войне и перед гостями, приехавшими призвать его под Трою, предстал в войлочной крестьянской шапке, пашущим поле (в плуг были впряжены вол и осёл) и засевающим его солью. Однако Паламед перехитрил Одиссея: он положил на землю перед плугом новорождённого Телемаха, и Одиссею пришлось поднять младенца с земли (по другой версии Паламед замахнулся на Телемаха мечом). Так было доказано, что царь Итаки в здравом уме

Вернуться к тексту