Альбом (джен)

В доме пахло воском и пылью. Запах застывшего времени. Луч солнца, пробивавшийся сквозь щель в шторах, неподвижно лежал на ковре, освещая парящие в воздухе пылинки. Миссис Криви не открывала окна в комнате Колина с того дня, когда Гарри Поттер принёс лакированный ларец с его немногочисленными пожитками. Она боялась, что ветер унесёт последние крупицы его присутствия — невидимую пыльцу его смеха, лёгкий отпечаток его пальцев на ручке фотоаппарата.

Она сидела на его кровати, вцепившись пальцами в колючее шерстяное одеяло. Оно было всё ещё смято, будто он только что встал, чтобы попить воды. Она не могла его поправить. Это было бы предательством.

В руках у неё лежал альбом. Он был тяжёлым. Не физически, а той тяжестью, что впитывается в ладони от прикосновения к остановившейся жизни. Миссис Криви проводила пальцами по бархатной обложке альбома, чувствуя, как под кожей ноет невысказанная боль. На обложке вытиснены золотом слова: «Колин. 1986-1998». Двенадцать лет. Двенадцать лет между первым снимком, где он, пятилетний, тыкал пухлыми пальцами в кнопку старой «мыльницы», и последним кадром, где он улыбается, прижимая за плечо брата. Здесь он был живым — в обычных фотографиях с потёртыми уголками и волшебных снимках, что двигались, как пойманные в ловушку воспоминания. Но её Колина не было ни там, ни здесь. Он остался в промежутке между щелчком затвора и тишиной, которая пришла после.

Альбом открылся на странице с обычными фотографиями. Статичными, бездыханными. Вот Колин в шесть снял маму за стиркой, криво кадрируя: «Ты как картинка из журнала!» На следующем фото паутина, солнце в каплях росы. Не шевелится. Но в уголке — его тень, рука с камерой. «Сегодня видел, как паук сплёл паутину между веток. Снял двадцать кадров! Я сумасшедший? Но если я не сниму, никто не поверит, что это было красиво!» Вот Колин в семь лет: стоит посреди лужи, держит над головой сломанную камеру, лицо в грязи, но улыбка — до ушей. «Мама, я снял дождь!» — кричал он тогда.

Она перелистывала страницы, и её сердце сжималось в комок. Вот он в десять лет, до Хогвартса, на их кухне, с размазанной по щеке шоколадной пастой. Статичное, обычное фото. Эти фотографии пахли детским кремом и домашним печеньем с парным молоком. Они были её миром. Они молчали, и в этой тишине была своя правда: лопнувшие пузыри на полу, царапина на колене, её отражение в зеркале на заднем плане.

Миссис Криви перевернула страницу, и её пальцы дрогнули. Следующий снимок — первый «волшебный». Фотография ожила, едва она к ней прикоснулась.

Маленький Колин, весь в веснушках и рыжих вихрах, махал рукой из окна Хогвартс-экспресса. Его голос, тонкий и взволнованный, словно вырвался наружу, разрывая тишину её мира: «Мама, я сфотографирую тебе дракона! Или привидение! Или... или Гарри Поттера!» Она зажмурилась, вспоминая, как смеялась тогда над его восторгом. Смех теперь казался предательством.

Страницы перелистывались сами, подчиняясь дрожи в её руках. Одиннадцатилетний Колин неуклюже подпрыгнул на месте, пытаясь поймать в кадр пролетающее перо. Он смеялся беззвучно, заливисто, и челка прилипла ко лбу от усердия. Она инстинктивно потянулась рукой, чтобы откинуть её, как делала всегда. Её пальцы встретили холодную, гладкую поверхность фотографии. Она дёрнулась назад, будто обожглась. Между ними лежала не просто страница. Лежала вечность.

Дальше в альбоме — движение, магия, новая жизнь. Первое письмо, написанное зелёными чернилами: «Мама, я в Гриффиндоре!» Когда-то его маленькая рука горячо сжимала её палец, когда он учился ходить. Теперь эта рука держала палочку.

Он всё дальше и дальше. Он показывал ей снимки пиршеств в Большом зале, летающие ключи, сияющие ёлки. А она видела только одно: как исчезает детская пухлость с его щёк, как в глазах появляется озорной, независимый блеск. Он вырастал прямо у неё на глазах, за секунды, перескакивая через годы, которые она должна была прожить рядом с ним. Он ускользал, и она не могла его удержать.

Она нашла тот снимок. Тот, что он прислал после Случая с Василиском. Он стоял рядом с тем же Поттером, но улыбка была уже другой — не восторженной, а… обретённой. Он прошёл через что-то. Он вернулся — живой, неугомонный, с сотней новых кадров: «Мама, Гарри меня сам расколдовал! Я же говорил — он лучший!» Он коснулся смерти и вернулся. И был этим горд. А у неё тогда сжалось сердце, и она написала ему: «Пожалуйста, будь осторожнее». Он ответил: «Не волнуйся, мама. Здесь всё хорошо».

Ложь. Всё было нехорошо. Всё вело сюда. К этой тишине, разрывающей барабанные перепонки.

Она долистала до конца. До его последней зимы. Он был так серьёзен. Почти суров. Он больше не ловил в кадр улыбки друзей. Он снимал тренировки. Лица, искажённые сосредоточением. Взлёты заклинаний. Он готовился. К чему — она теперь понимала с безжалостной ясностью. На одной из фотографий он стоял, обнявшись за плечи с Деннисом. Оба смеялись, но в глазах Колина читалась странная, не по годам мудрая нежность — взгляд хранителя, который знает, что, возможно, защищает в последний раз.

На самой последней странице была пустота. Чистый, бархатистый белый лист. Она провела по нему пальцами, и он отозвался лёгкой рябью, как поверхность воды в ночном пруду. Он ждал следующей фотографии. Которая никогда не будет сделана. Которая должна была быть — его выпускной, его свадьба, его дети… Вся его жизнь, которая не случилась, гудела в этой тишине оглушительным звоном.

Она сидела так долго, что свеча на тумбочке догорела и погасла. Потом медленно, очень медленно, приложила ладонь к этой пустоте. Она была ледяной.

И тут она поняла. Самое страшное было не в том, что его нет. А в том, что он остался здесь. В каждом шевелящемся листе этого альбома. В каждой улыбке, каждом взмахе руки. Он был заперт в этой картонной тюрьме, вечно живой, вечно юный, вечно зовущий её в тот мир, куда она не могла за ним последовать. Он был призраком, которого она сама создавала и которому сама же обречена была служить. И тут сквозь толщу её горя до слуха донёсся приглушённый голос за дверью — Деннис о чём-то спрашивал, его слова были неразборчивы, но в них слышалась тревога. Звук жизни, настойчивый и чужой.

Она закрыла альбом с тихим, окончательным хлопком. Закрыла его жизнь. И впервые за долгие дни тишины из её горла вырвался не крик, а тихий, бессильный стон. Звук, который издаёт сердце, когда его разрывают на части по живому. Она обняла альбом, прижала его к груди, к той пустоте, что выла внутри, и начала раскачиваться, как когда-то качала его, маленького, прижимая к груди и напевая старую колыбельную. Теперь она пела её беззвучно, лишь шевеля губами в темноте.

За дверью послышались шаги — быстрые, неуёмные, совсем как когда-то у Колина. Деннис. Её младший, который всё ещё был жив, который ждал своих объятий, своей доли материнской любви. Она замерла, прислушиваясь к этому звуку жизни, который больше не радовал, а лишь безжалостно напоминал: мир шёл вперёд, унося её вместе с собой, и ей предстояло идти рядом, неся в себе эту тихую, мёртвую комнату и мальчика в ней, который навсегда остался шестнадцатилетним. Она сделала глубокий, прерывистый вдох, вытерла лицо ладонями и поднялась. Жизнь, жестокая и неумолимая, звала её к разговору, к улыбке для другого её сына. А этот, запертый в альбоме, будет ждать её здесь. До конца.