Кошачьи жизни (гет)

Туман, словно призрачная вуаль, обвивал Башню Селувиса, лёгкий, почти невесомый, но достаточно плотный, чтобы скрыть часть шпиля в ночи. Звёзды, словно рассыпанные по бархату небес далёкие жемчужины, мерцали тускло, а их свет едва достигал земли, поглощаемый густой тьмой.

В одной из комнат башни, с каменными, холодными стенами, горела свеча. Жёлтый огонёк, слабый и трепетный, почти не рассеивал мрак вокруг, лишь выделяя небольшое пространство вокруг подоконника. В этой тишине и полумраке двигалась фигура. Шаги вовсе неслышны. Не было ни скрипа половиц, ни шелеста ткани, только едва уловимый, низкий гул, словно отголосок далёкой битвы, сопровождал каждое плавное движение. Гертруда, бывший рыцарь, а теперь дух Замогилья, вынужденная вечно блуждать по свету. Её облик излучал мягкое, белое сияние, контрастирующее с окружающей тьмой. Это был свет не жизни, а скорее воспоминание о ней, отпечаток былой доблести и чести.

Она подошла к окну, и туман, казалось, отступил, пропуская. Внизу, у подножия башни, увидела своего верного коня. Он стоял неподвижно, словно изваяние, его глаза, светились призрачным светом. Призрачный белый конь ждал, всегда ждал.

Девушка провела рукой по холодному камню подоконника. В памяти всплыли картины прошлого: звон мечей, крики сражающихся, запах крови и пот, помнила клятву, данную королю, помнила долг, который поклялась исполнить до конца. Но конец пришёл слишком рано, оборвав жизнь в самом расцвете сил. Теперь она лишь тень, призрак, обречённым вечно скитаться между мирами, да завывать песни о доблести рыцарей. Она не могла ни умереть, ни жить. Она была привязана к этому миру.

Ветер трепал тонкие пряди волос, переливаясь серебристым оттенком в лунном свете. По комнате витал прохладный воздух, пропитанный запахом сосен и влажной земли. Ночь только-только вступила в свои права, уступая место последним отблескам заката. Далёкие белые точки в ночном небе, словно бриллианты, рассыпались по бархатному полотну. Она это, эту тишину, нарушаемую лишь шелестом листьев и редким уханьем совы. Здесь чувствовала себя ближе к чему-то большему, к чему-то, что никогда не могла объяснить словами.

И вот, когда тишина казалась абсолютной, тут эту безмятежность разорвало. Не резким криком, не зловещим шёпотом, а мелодичным, зазывным пением. Голос хрустальный, чистый, но в то же время в нём чувствовалась тоска, даже вековая печаль. — Я поля влюбленным постелю, пусть поют во сне и наяву... Я дышу, и, значит, я люблю. Я люблю, и, значит, я живу... Но не все, оставаясь живыми. В доброте сохраняли сердца, защитив свое доброе имя от заведомой лжи подлеца.

Слова, полные нежности и боли, как бальзам для израненных и погасших душ, но в то же время они несли в себе предупреждение, напоминание о хрупкости жизни, о том, как легко можно потерять то, что дорого.

В это время в одной из комнат замка, профессор Селувис, известный своей эксцентричностью, не мог уснуть. Его раздражал этот вечный вой, который, казалось, проникал сквозь стены и заставлял нервы натягиваться, как струны. — И опять этот вой, который никому не даёт спать по ночам! Ты же знаешь, это всегда действует мне на нервы, а слушать просто невыносимо, — недовольно фыркнул профессор, стоя на пороге комнаты, скрестив руки на груди, смотря прямо на полупрозрачный белый силуэт у окна.

Гертруда, услышав его, повернулась. Её глаза, словно два осколка лунного света, смотрели на профессора с невыразимой грустью. Призрак не ответил, а лишь продолжила свою песню, в которой звучала вся боль мира, невысказанная любовь и вековая печаль.

Селувис, несмотря на своё раздражение, не мог оторвать взгляда от прекрасного, но печального силуэта. В этом голосе было что-то такое, что заставляло забыть о недовольстве, о всём мире. Он чувствовал, как собственное сердце отзывается на мелодию, как пробуждаются давно забытые чувства. Гертруда — не просто призрак, а воплощение чего-то большего. Она хранительница забытых историй, свидетельница веков, и эта песня была напоминанием о том, что даже в самых тёмных временах всегда есть место для любви, доброты и надежды.

* * *

Наставник колдовского искусства, стоя на пороге, слушал. И впервые за долгие годы почувствовал, как собственное сердце наполняется не только раздражением, но и чем-то иным, что не мог назвать, но что было так же прекрасно-печально, как и голос рыцаря.

— И сколько ты так ещё горланить будешь? — с недовольством спросил Селувис, так же стоя на пороге, своими ледяными глазами наблюдая за духом рыцаря Гертруды.

Гертруда медленно опустила голову, смотря куда-то в пол. Послышался тяжёлый выдох, который отдался лёгкой прохладой, так что огонёк свечки дрогнул, едва не потухнув. — Сколько душе моей угодно, столько и буду петь, воспевая честь и доблесть тех рыцарей, что изгнали меня с позором. Всё из-за тебя... Ты этому поспособствовал, жалкий подлец. И кем же ты себя после этого возомнил? — Голос, некогда звонкий и полный решимости, теперь звучал как шелест осенних листьев, смешанный с привкусом вечной скорби. Дух Гертруды, облачённый в истлевшие доспехи, мерцал в полумраке старой башни, словно призрачный отблеск былой славы.

Профессор, напротив, излучал холодное, уверенное сияние. Его фигура была безупречна, а взгляд пронзителен, как осколок льда. — Я возомнил себя тем, кто видит истину, — спокойно ответил он, не отводя взгляда. — Истина в том, что твоя "честь" была лишь маской для твоей гордыни. Ты не смогла принять поражение, признать, что даже самые доблестные могут ошибаться. Предпочла стать призраком, чем принять реальность.

Гертруда подняла голову, и в призрачных глазах вспыхнул огонёк гнева. — Реальность? Ты называешь предательство реальностью? Ты, который продал свои клятвы за блеск золота и обещания власти! Ты подстрекал их против меня, нашептывая ложь в уши тех, кто когда-то клялся мне в верности!

— Я лишь показал им, что твоя "доблесть" была слепой. Ты вела их на верную гибель, ослеплённая собственным желанием славы. Я предложил им другой путь — путь выживания. И они выбрали его. Ты же, не в силах смириться с тем, что твоя воля не абсолютна, выбрала этот жалкий удел — вечно бродить по этим стенам, оплакивая свою несправедливость.

— Жалкий удел? — прошептал дух, и голос стал ещё тише, почти неслышным. — Я пою о тех, кто остался верен своим идеалам даже перед лицом смерти. Пою о тех, кто не предал себя. А ты... ты лишь тень, лишённая всего, кроме собственной низости. Ты не понимаешь, что такое честь, и никогда не поймёшь.

— Я понимаю, что честь без разума — это путь к разрушению, — парировал чародей. — А ты была именно такой: сильна, но твоя сила была направлена в пустоту. И теперь обречена на вечное пение, на вечное напоминание о своей ошибке.

Девушка отвернулась, её плечи поникли. Прохлада в комнате усилилась, заставляя мужчину слегка поёжиться. — Ты прав. Я обречена. Но и ты не свободен. Твоя душа, испачканная предательством, никогда не найдёт покоя. Ты будешь вечно искать оправдания своим поступкам, вечно пытаться заглушить голос совести, который так старательно пытаешься игнорировать.

Селувис молчал, ледяные глаза устремились куда-то вдаль, словно видели нечто недоступное. Во взгляде мелькнуло что-то похожее на тень сомнения, но быстро подавил его. — Совесть — это роскошь для тех, кто может себе её позволить, — наконец произнес он, голос стал чуть более резким, словно пытался оттолкнуть от себя невидимое. — А я предпочитаю реальность, какой бы она ни была. Твои песни — лишь эхо прошлого, которое никому не интересно. Мир движется вперед, а ты осталась в этой башне, запертая в своей обиде.

— Мир движется вперед, потому что такие, как ты, готовы растоптать всё святое ради собственной выгоды, — прошептал рыцарь, её губы дрожали от сдерживаемых эмоций. — Ты думаешь, что победил? Ты лишь доказал свою ничтожность. Моя песнь — это не просто скорбь, это напоминание. Напоминание о том, что есть вещи, которые нельзя купить за золото, которые нельзя сломить силой. — Она медленно подняла руку, и в воздухе замерцали крошечные искорки, словно пыльца, поднятая ветром. — Я пою о верности, о долге, о том, что значит быть рыцарем. И пока хоть одна душа помнит эти слова, моя песнь будет звучать. А ты будешь вечно одинок в своем холодном мире, где нет места ничему, кроме расчётов и предательства.

На это маг усмехнулся, но в голубых глазах не было веселья.

— Одиночество — это цена власти. И я готов её заплатить. А ты просто обречена на вечное одиночество в компании своих призрачных рыцарей и мёртвых тварей. Твоя песнь — это лишь эхо твоей собственной неудачи.

Гертруда ничего не ответила. Прохлада в комнате не рассеялась, а лишь усилилась, словно сама башня оплакивала свою вечную пленницу. Но где-то в глубине, под слоем ледяного спокойствия, зародилось едва уловимое беспокойство. Она не могла объяснить, но оно было там, как крошечный осколок льда, который не таял даже под жарким солнцем.

Но тут мысли прервала кошка, прыгнувшая на подоконник. Пискляво мяукнув, она уселась поудобнее, смотря на звёздное ночное небо, а потом посмотрела прямо на Гертруду. Чёрная шерсть блестела в свете луны, а в жёлтых глазах отражался зловещий огонёк от свечи.

Девушка и раньше видела эту кошку, которая казалась загадочным существом. Её появление в окрестностях Озёрной Лиурнии было таким же внезапным, как и этот прыжок на подоконник. Однажды вечером, в сильный ливень, Гертруда услышала жалобное, тихое мяуканье под дверью башни. Открыв, она увидела мокрый, дрожащий комочек чёрной шерсти.

Сейчас же, в этом лунном свете, животное выглядело особенно величественно. Глаза, обычно полные любопытства и игривости, теперь горели каким-то древним, мудрым огнём. Казалось, это существо видит нечто большее, чем просто звёзды и луну, или даже саму ткань времени, переплетения судеб, скрытые от человеческого взора.

Гертруда почувствовала лёгкий холодок, пробежавший по спине. Взгляд кошки был настолько пронзительным, что ей показалось, будто животное читает мысли, проникает в самые потаённые уголки души. Этот взгляд не был угрожающим, но в нём было что-то, что заставляло чувствовать себя маленькой и уязвимой перед лицом чего-то неведомого.

— Почему ты так смотришь на меня? Профессор... Я, признаться, не припомню, чтобы вы когда-либо питали особую страсть к кошкам. Откуда же это вдруг проявилось?

— Нелепо отрицать, это несусветная глупость. Миали Нинниах, надо признать, сама пригласила такое проклятие. И, поверь, были для этого свои основания, — произнёс чародей, не отрывая взгляда от окна, где звёзды мерцали, как древние тайны, ожидающие своего часа.

Кошка, казалось, понимала лучше, чем кто-либо другой. Потянувшись, выгнув худую спину, она наконец села рядом, словно подбадривая. Женщина вздохнула, мысли вновь вернулись к событиям, которые привели в эту башню, к вечному заточению.