Много веков спустя (джен)

Как у вас там с мерзавцами? Бьют? Поделом!

Ведьмы вас не пугают шабашем?

Но, не правда ли, зло называется злом

Даже там — в добром будущем вашем?

(с) Высоцкий

Когда Хорус вышел из Храма Змеи живым и невредимым, чудесным образом исцелившись от своего смертельного ранения, Гарвель Локен признал, что был неправ, укоряя своих братьев по Морнивалю, Абаддона и Аксиманда, в том, что те доверили излечение примарха колдунам и мистикам. Ведь главным было то, что Хорус вернулся к своему осиротевшему Легиону, кем бы ни были спасшие его жрецы и что бы они для этого ни делали — но теперь, почти год спустя, Локен сомневался в этом.

Пережитое на пороге смерти изменило Хоруса: больше он не шутил со своими верными капитанами, не призывал четверых морнивальцев для совета, предпочитая компанию капитана Эреба из легиона Несущих Слово — Локен не обиделся бы на то, что примарх пренебрегает его мудростью (каковой Локен видел в себе не слишком много), но и через братство Морниваля прошла трещина после того жаркого спора на Давине, у дверей Храма Змеи, в котором Абаддон и Аксиманд не желали слушать доводов Локена и Торгаддона.

Словно душу свою оставил Легион на Давине: Хорус перестал быть своим солдатам отцом, и солдаты больше не ощущали себя братьями. Хорус сделался мрачным и полюбил войну куда больше, чем раньше, отбросив сожаления о тех, кто гибнет на поле брани — а ведь еще пару лет назад он горевал и о погибших врагах, заблудших детях рассеянного по галактике человечества.

Рациональное и материалистическое воспитание в духе Имперских Истин не давало Локену подумать, что на его примарха, да и на многих боевых товарищей на Давине навели порчу, и Локена утешали только сны, в которых перед ним вставала древняя Терра, где под голубым небом и на зеленых лугах шла куда более веселая война. Во снах и соперники Локена, и он сам не были гигантами-Астартес, они все, пожалуй, сильно уступали в росте и солдатам имперской армии, и их мечи были столь тонкими, что походили на игрушки. На сражающихся под древним небом Терры не было доспехов, они бравировали своим презрением к смерти и собирались жить и умереть изящно, почти танцуя. А лучше всего было то, что и друзья, и враги в этих снах жили с возвышенным понятием о чести.

Локен и во сне прекрасно помнил, куда нужно колоть противника, чтобы убить наповал — но несмотря на свое раздражение и прежние счеты, кольнул франтоватого графа в плечо.

— Мы деремся уже в третий раз, и в четвертый, вероятно, я вас все же убью, — беззлобно сказал Локен и протянул графу руку, чтобы помочь ему встать.

— В таком случае, будет лучше для вас и для меня, если мы остановимся на третьем разе, — ответил раненый. — Черт побери, я к вам больше расположен, чем вы думаете! Ведь еще после нашей первой встречи я бы мог добиться того, чтобы вам отрубили голову: мне стоило только сказать слово кардиналу.

Проснувшись после подобного сна, Локен обычно долго лежал на спине, глядя в потолок каюты: на сердце у него в такие моменты было одновременно и светло, и паршиво, потому что внизу, на Аурее, шла война, совсем не похожая на его сны, а больше похожая на скотобойню. И чем дальше, тем разительнее становился контраст между снами, на которые отзывалось сердце, и действительностью, от которой воротило с души — и наконец, когда была выиграна последняя битва и закончена последняя резня, терпение Гарвеля Локена лопнуло.

— Знаешь что, Тарик, — сердито сказал Локен своему товарищу Торгаддону, стоя над трупом армейского генерала, которого кто-то в последней схватке застрелил из болтера в спину. — Нам пора объясниться с Абаддоном и Аксимандом насчет того, что происходит в Легионе. Напишем-ка им вызов и отправим вместе с погребальной процессией, которая повезет тело генерала на наш флагман.

— Ты собираешься вызвать их на поединок? — потрясенно спросил Торгаддон.

— Черт возьми, да! — воскликнул Локен. — Либо они вспомнят нашу дружескую клятву и вместе мы найдем того каналью, который запятнал честь Легиона предательским выстрелом, либо пусть за нас объясняются мечи!

Четверо капитанов сошлись на поверхности Ауреи ночью, на берегу озера, в котором отражалась растущая луна — совсем как несколько лет назад на «новой Терре», где Локена приняли в братство Морниваля. Только сейчас все было наоборот, и самым необычным Торгаддону казалось то, что обычно рассудительный Локен кипел от ярости, а вот срывистый Абаддон был спокоен и немного печален.

— Мы получили ваше письмо, Гарвель, и мы пришли, — с достоинством сказал Абаддон, указывая на себя и Аксиманда. — Судя по вашему письму, вы считаете нас виновными в гибели генерала Варваруса — хотя на поверхности были тогда только ваша рота и рота Тарика.

— Parbleu, Ezekiel! — вскричал Локен, и на Аурее зазвучал старый французский язык, которого и Терра не слышала уже много тысячелетий. — Вы думаете, я забыл о существовании вашей тайной воинской ложи, в которой из нас состоите теперь только вы и Аксиманд? Где и плести заговоры, если не там — там, где меня одного хотели обвинить в побоище во время перенесения раненого Хоруса на флагман? Там, где хотели выдать меня военному трибуналу? Вы были при этом оба — и вы смолчали!

— Вас, тем не менее, никто не выдал трибуналу, Гарвель, — заметил Абаддон.

— Прекрасно! — продолжал бушевать Локен. — Но никто не надавал пощечин канальям, которые это предложили! А теперь полюбуйтесь на последствия: мерзавцев становится все больше, когда их не бьют — и кто-то из наших боевых братьев застрелил в спину генерала армии, с которой мы сражались бок о бок.

— Именно генерал Варварус хотел отдать вас, да и нас, под трибунал, — напомнил Аксиманд. — Он давно раздражал и примарха, и многих в Легионе…

— Уж не оправдываете ли вы удар в спину, Аксиманд? — набросился на Аксиманда Локен. — Не знаю, как вы, а я не собираюсь служить с подлецами!

— Я присоединясь к мнению Гарвеля, Аксиманд, — выступил вперед Торгаддон. — Либо вы с Абаддоном с нами, либо… — и Торгаддон первым обнажил меч, а вслед за ним схватились за мечи Локен и Аксиманд.

— Assez! — воскликнул Абаддон и бросил свой меч себе под ноги. — Воитель изменился на Давине, и вслед за ним изменился Легион — но ничто не должно заставить нас изменить нашей дружбе. Мы сражались рядом десятки лет. Мы приходили друг другу на помощь в трудную минуту, мы вместе встречались со смертью и вместе ускользали от нее. Гарвель, я люблю вас как сына. Торгаддон, Аксиманд — я горжусь тем, что мне довелось служить с вами. И я клянусь, что никогда мое оружие не будет обращено в вашу сторону.

Как бы ни был тронут речью Абаддона Торгаддон, от его внимания не ускользнуло, что уже второй его друг внезапно переходит на какой-то странный язык, который Торгаддон почему-то прекрасно понимает.

А Локен был просто счастлив тому, что действительность наконец пришла в согласие с его прекрасными снами.

— Вашу руку, мой друг! — потребовал Локен, шагнув к Абаддону и отбросив в сторону свой меч. — Право, я словно ожил, наконец услышав ваш голос.

В последние недели Аксиманд стал суеверным, и началось это как раз с того собрания ложи, на котором Эреб и Таргост предлагали выдать Локена армейским властям. Благородный Торгаддон, рассказывая об этом Локену, утверждал, что Абаддон и Аксиманд промолчали — относительно Абаддона это было верно, но Аксиманд на том собрании поддержал Эреба и с тех пор чувствовал себя неуютно, словно ожидая, что мстительные фурии вот-вот вцепятся ему в загривок.

А еще больше того Аксиманд робел перед Локеном, перед которым он был виноват, и во время объяснения на Аурее предчувствовал, что, дойди дело до мечей, никакое фехтовальное искусство не сохранит его от справедливой мести оболганного капитана. И Локен словно почувствовал эту слабину и уже на следующий вечер явился к Аксиманду с несусветными идеями.

— Абаддон вчера верно сказал: Воитель изменился после Давина, и Легион изменился вместе с ним, — с места в карьер начал Локен. — Зря вы на Давине отдали Воителя колдунам — так что и исправлять это будете вы, господин аббат.

— Господин, простите, кто? — не понял Аксиманд.

— Послушайте, Аксиманд, вам разве не снились последнее время странные сны? — спросил Локен, переходя на французский и будучи практически уверен в положительном ответе, ведь Абаддону, как оказалось, они снились тоже. — Например, сны, в которых вы являетесь — ну скажем так, жрецом?

— Ничего мне не снилось, — солгал Аксиманд, потому что на самом деле ему вчера снилось, как Локен отрубает ему за предательство лицо, а потом, когда апотекарии пришивают лицо Аксиманда обратно, Аксиманд с ужасом видит в зеркале, как его лицо изменяется и становится лицом Локена. — И вообще, почему вы снова говорите на каком-то древнем языке, словно в вас бес вселился?

— Вот, к вам уже возвращается профессиональная терминология, господин аббат, — подметил Локен. — Только я боюсь, что Абаддон прав и бес вселился в Воителя. Поэтому я ради вас провел это утро в кузнице и выковал вам оружие для духовной брани, — и Локен вручил Аксиманду грубо сработанное распятие. — Изобразить Господа я вам на нем не смог, какой из меня скульптор, зато на тыльной стороне написал для вашего вдохновения наш старый девиз: видите, Un pour tous, tous pour un — по-моему, в богословском плане весьма глубокая мысль.

— Послушайте, Гарвель, оставьте свои выдумки, — взмолился Аксиманд, которому казалось, что Локен его разыгрывает.

— Работаем, аббат, не отвлекаемся! — скомандовал Локен, который за время службы натаскал немало новобранцев. — Повторяйте за мной: Pater noster…

— … qui es in caelis, — привычно продолжил Аксиманд.

— Вот! — радостно воскликнул Локен, не дав времени Аксиманду сообразить, что он только что сказал. — Пара часов тренировок, и вы все вспомните, мой дорогой аббат д’Эрбле!

Капитан Локен в любой своей ипостаси был человеком действия, поэтому уже на следующий вечер четверо морнивальцев, возглавляемые Аксимандом, вошли в покои Хоруса. Аксиманд все еще был не уверен, что из этого получится, но уже убежден после бесед с Локеном и Абаддоном, что делать что-то надо, пока Хорус не изменился еще сильнее — и Аксиманд поднял перед собой самодельное распятие.

— Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum! — возгласил Аксиманд, и примарх Хорус содрогнулся от его голоса.

— Ты думаешь испугать меня старыми выдумками? — гневно спросил Хорус, но не двинулся с места — стоило ему повернуться к Аксиманду, как взгляд Хоруса словно приковал к себе железный крест.

— Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra, — продолжал Аксиманд, и слова древнего языка, который он уже вспомнил, звучали раскатисто и грозно, а в ответ им вокруг Хоруса словно сгустилась тьма.

— Ты сам отдал меня в Храм Змеи, а теперь считаешь меня проклятым? — возвысил голос Хорус и сделал несколько шагов вперед, так что его огромная фигура, обрамленная живой тьмой, почти нависла над четырьмя морнивальцами.

— Если ты не проклят, коснись креста, — с вызовом отозвался Локен, но вместо Хоруса на морнивальцев двинулось из-за его спины чернильно-черное облако.

— Sta! — приказал Аксиманд на латыни, и его окрик остановил темное облако, в котором зазвучал мерзкий, словно проникающий под кожу шепот, а Аксиманд заговорил на латыни уверенно и властно.

Ни Локен, ни Торгаддон не могли понять ни слова, только Абаддон, стоявший справа от Аксиманда, слегка покачал головой.

— Не думаю, друг мой, что вам достались настолько образованные и сведущие в истории бесы, — сказал Абаддон по-французски.

И действительно, тьма уже окружила четверых друзей, окутывая их плотным коконом, и Локен с Торгаддоном обнажили мечи — когда речь Аксиманда переменилась: теперь он повторял только одну фразу, в которой были и мольба, и надежда.

Хорус, все еще стоявший перед Аксимандом в нескольких метрах, зашатался, сделал несколько неверных шагов и рухнул словно поваленное дерево, Абаддон удержал Локена от того, чтобы сразу броситься примарху на помощь, а Аксиманд все повторял и повторял найденную фразу, теперь уже настойчивее и требовательнее.

Наконец потусторонний шепот стих, словно сломленный упрямством Аксиманда, обступивший четверых морнивальцев мрак рассеялся, и лежавший ничком Хорус уже не казался сломанным и мертвым — было видно, как он дышит и как снова свежеет и молодеет его лицо. Гарвель обвел друзей взглядом, увидел капли пота на лбу остававшегося недвижимым Абаддона, заметил, как по-прежнему напряжены все мускулы у Торгаддона и как дрожат руки у Аксиманда, принявшего на себя главный удар.

— Вот что крест животворящий делает! — как можно веселее сказал Локен, чтобы подбодрить друзей, но откликнулись ему не они.

— Делает? — воскликнул Хорус, приподнимаясь на полу. — Что вы делаете, хотел бы я знать! Командир устал, прилег подумать, а вы устроили над его головой этакий спектакль!

С этими словами Хорус вскочил на ноги и чуть суетливо подбежал к своим верным морнивальцам.

— Мне следовало бы вас наказать, хотя бы для того, чтобы не давать делу ход, что есть моя обязанность как командира, — доверительно сообщил Хорус. — Но вы просто молодые люди, и я уверен в чистоте ваших помыслов. Молодость — это порок, который легко исправляет время, и когда вы станете старше, вы поймете — и особенно вы, — Хорус осуждающе взглянул на Аксиманда, — обязательно поймете, что некоторыми вещами не шутят.

Если раньше Гарвель Локен редко беседовал с мрачным и нелюдимым Абаддоном наедине, то после объяснения на Аурее двух несхожих капитанов было не разлить водой — пусть они стали церемонно обращаться друг к другу на вы, на деле они стали настоящими братьями, узнавшими друг друга и в новом обличье.

Утром следующего дня после исцеления Воителя Локен постучался в каюту Абаддона и застал того в нехарактерной для него печали. Вид при этом Абаддон имел не меланхоличный, а самый что ни на есть бандитский: и его всегда раньше выбритый череп, и его челюсть были покрыты щетиной — по всей видимости, Абаддон собирался отпустить кудри и небольшую бородку.

— Что томит вашу душу, дорогой граф? — весело сказал неунывающий Локен, и к удовольствию их обоих в каюте зазвучал старинный и звучный французский, в котором даже р еще было раскатистым. — Я, конечно, не могу порадовать вас тем, что нашел на борту этого корабля бургундское или херес, да и мясо тут на вкус напоминает коровье вымя. Вымя есть, а хереса нет — весьма досадная ситуация.

— Милый д’Артаньян, — улыбнулся в ответ Атос, — если бы дело было только в отсутствии хереса, то я бы был самым беззаботным человеком на этом корабле. Но вот когда вы пришли, я думал о том, что нашим далеким потомкам, среди которых мы с вами оказались, попало в руки неслыханное могущество. Все окружающие нас чудеса созданы их руками — приди мне в голову разобраться с тем, как работают все механизмы в этой комнате, я бы был вынужден остаться здесь на месяцы и годы. Но вот, скажем, совсем простая мысль — что бесчестно стрелять боевому товарищу в спину, что этот поступок, что бы он ни преследовал, бесчестит и все дело. Это ведь так просто понять — но наши далекие потомки, похоже, этого не понимают.

— Когда вы садитесь на лошадь, Атос, вы берете в руки поводья, и лошадь скачет туда, куда вам нужно, — ответил д’Артаньян. — А если вы отпустите поводья, чтобы дать лошади свободу, даже умная лошадь завезет вас неведомо куда. Мне кажется, что наши далекие потомки сотнями поколений так надеялись на то, что машины и наука подарят им благоденствие, что давно выпустили поводья из рук.

— Когда я был мальчиком, я, конечно, мечтал о более справедливом мире, в котором все будут счастливы и не будет горя, — продолжал д’Артаньян. — Я и понятия не имел, какие механизмы могли бы этому помочь, но о своих мечтах я помнил и тогда, когда в моей бороде появилась седина, — и иногда малая часть мечтаний сбывалась, хотя для этого я действовал то шпагой, то добрым словом, безо всяких машин и шагающих крепостей.

— Это хорошо сказано, д’Артаньян, — согласился Атос. — Право, вы выглядите сейчас так свежо, что иногда я забываю о том, что говорю с маршалом Франции, и вы кажетесь мне тем молодым мушкетером, с которым я познакомился в 1625 году. А ведь вы прожили длинную и славную жизнь и дожили до мудрости.

— Я все равно нуждаюсь в вашем совете, Атос, — признал польщенный д’Артаньян. — Мне, например, совершенно невдомек, что говорил наш дорогой аббат после того, как дочитал Pater, и почему вы так уверены, что наша затея полностью удалась.

— Вы все же пренебрегли моим давним советом изучать латынь, — заметил Атос. — Сначала аббат д’Эрбле самонадеянно рассчитывал на свои силы и на хорошей латыни объявил демонам, обуявшим Воителя, что он генерал ордена иезуитов и им лучше убираться прочь. А потом, когда дела его оказались не блестящи, он вскричал: «Именем великого Игнатия Лойолы и именем Иисуса Христа, которому он служил — верните нам нашего командира!» — и повторял это до тех пор, пока демоны не устрашились и не выполнили его требование, можно сказать, с лихвой.

— А! — вскричал д’Артаньян. — Я-то думал, кого Воитель мне так напоминал, когда выставил нас из своих покоев.

— Впрочем, — вскоре вздохнул д’Артаньян, — много ли он вспомнит? Вот Портос и Арамис, похоже, даже не помнят своих имен, хотя не узнать их самих невозможно. Может, конечно, это и к лучшему — каково бы им пришлось в чужом мире и в чужом теле, пусть даже к их услугам и была бы его память?

— Каково же пришлось вам, д’Артаньян? — участливо спросил Атос.

— Я грешный человек, друг мой, — серьезно и просто сказал д’Артаньян, он действительно чувствовал себя не вечно молодым космодесантником, а старым и посеченным жизнью французским генералом. — Но я пытался быть добрым католиком и всю жизнь служил Богу и Франции. Да, оказаться невесть где и сражаться неизвестно за что — не сахар, но я решил, что я все равно буду служить Богу как могу. А выполнять приказы, смысл которых мне непонятен, мне не привыкать.

— Вот видите, — ответил грустной улыбкой Атос, — с вашей стороны немного невеликодушно полагать, что и наши друзья не найдут в себе подобной твердости.

Тарик Торгаддон был легок на помине: он вошел в комнату Атоса без стука, пихнув приотворенную дверь, и повалился на стул, словно устал идти по коридору огромного космического крейсера.

— Я, друзья мои, заслышал ваши голоса и тот прекрасный язык, которым вы последнее время услаждаете мой слух, и решил зайти к вам, — сообщил Торгаддон. — Мне этот язык теперь снится даже во снах, в которых я превосходно пирую, уничтожая печеную и жареную дичь. А между тем, черт возьми, в нашей трапезной один комбикорм! Я им что — свинья? Я тот, кто ест свинью, черт их всех подери! — и Торгаддон изобразил обиженное лицо, столь знакомое и Атосу, и д’Артаньяну, что они оба чуть не покатились со смеху, только память об обидчивости Портоса смогла их удержать от чрезмерного веселья.

— Я помню, что в империи интерексов есть хорошие охотничьи угодья, — заметил д’Артаньян. — Нам следовало бы вернуть им меч, которым ранили Воителя, и склонить их вождей к союзу — может, они научат нас, как справляться с демонами, не все же нам надеяться на то, что наш аббат нас отмолит.

— Я думаю, это отличная идея, — согласился Атос.

— А я думаю, — ворчливо сказал истомленный своими гастрономическими снами Торгаддон, — я думаю, что нашему Воителю давно было пора пожаловать и нам хорошие охотничьи угодья. А с ними и баронские титулы, чтобы эти хлюпики на рыцарских мирах, руководящие железными истуканами вместо доброй драки, не задирали перед нами нос. Барон Торгаддон — звучит, а?

— … де Брасье де Пьерфон, — не удержался от подколки д’Артаньян, хотя и не думал, что она дойдет по адресу.

— Ну наконец-то вы меня вспомнили, д’Артаньян, — проворчал Портос. — Я жду-пожду, пока вы с Атосом отвлечетесь от своих глубокомысленных замыслов и просто протянете мне руку, как старому другу…

— Доброе утро, господа, — поздоровался Аксиманд, возникая в дверях. — Я помимо своей воли услышал, что вы собираетесь отправиться в путешествие — и вот решил предложить себя в попутчики.

— Вы, Аксиманд, не далее как вчера давали зарок не участвовать больше ни в одной из моих затей, — напомнил д’Артаньян.

— Я переменил свое мнение, — признал Аксиманд. — Дело в том, что сегодня утром я зашел к Кириллу Зиндерманну, и мы разошлись во мнениях по одному богословскому вопросу…

— Надеюсь, Зиндерманн после этого остался в живых? — уточнил Атос.

— Несомненно, — ответил Аксиманд на французском. — Вот мои богословские расхождения с капитаном Таргостом, который отдал приказ в бою застрелить боевого товарища в спину, а до того собирался оклеветать моего друга, оказались более глубокими и закончились более мрачно. А Кирилл всего лишь отказался сказать мне, где найти рисунок иезуитского перстня, которого мне вчера не хватало, а вместо того сообщил мне, что Император является еще и Богом. Я же в ответ спросил его, похож ли недавно набегавший к нам в гости Ангрон на Сына Божия — слово за слово, и наши богословские расхождения стали нестерпимыми. Надеюсь, Кирилл последует моему совету сообщить нашему капитану, что тот — Сын Божий, и получит от него за это заслуженную выволочку.

— Наш капитан, Арамис, по вашей милости теперь получил повышение до Воителя, — рискнул назвать Аксиманда старым именем Атос.

— По-моему, Атос, это даже хорошо, — улыбнулся в ответ Арамис. — У нашего капитана никогда было не отнять ни доброты, ни трезвомыслия.

Обновленный Хорус заметно прибавил в энергии: речь его стала отрывистой и быстрой, движения сделались стремительными, пусть и немного мелкими, и хотя эта, уже третья версия Воителя выглядела не такой величественной, как предыдущие, Малогарсту она пришлась даже больше по душе, чем первая — несмотря на то, что Хорус постоянно теперь песочил его за проваленную идеологическую работу, Малогарст понимал, что этот Хорус — самый добрый из трех. Наконец у Сынов Хоруса появился не повелитель, а настоящий отец: ворчливый, вспыльчивый и бесконечно человечный.

— Что это за Крестовый поход? — восклицал Хорус, вихрем проносясь мимо почтительно замершего Малогарста, разворачиваясь и пробегая в обратном направлении. — Что это за Крестовый поход, Малó, я вас спрашиваю! Ни на одном солдате нет креста! Какие-то нехристи! Сарацины!

— Осмелюсь заметить, мой Воитель, что требуемые вами перемены в Легионе противоречат Имперским Истинам, — возразил Малогарст, скрывая улыбку.

— А! — вскричал Хорус, подбегая к Малогарсту, и помахал пальцем у него перед носом. — Вы вспомнили про Имперские Истины! Это после того, как вы все — ну хорошо, почти все — кадили этим четырем бесам, про которых я не могу вспоминать, не имея в руках ведра. А почему я не могу вспоминать о них без ведра? Да потому что меня каждый раз тошнит от этой мерзости!

— Но вы же сами, мой Воитель… — бесстрашно напомнил Малогарст.

— Я? — возмутился Хорус. — Может быть, я вас проверял! Да, проверял! — и только моя доброта не дает мне передать вас, Малó, и еще много кого прямо в руки кардиналу, то есть тьфу, Малкадору! И еще мне мешает стыд — потому что мне стыдно за вас, господа!

— Мне очень совестно, — признал Малогарст, пряча улыбку уже с большим трудом -  раньше он бы трепетал от угрозы выдать его Малкадору, а теперь ничуть в серьезность этой угрозы не верил, но и повода бы больше не дал: что-то говорило ему, что, случись ему попасть в немилость на Терре, как Хорус теперь лично бросится его выгораживать и отстаивать. — Из-за моей неосмотрительности вам приходилось ходить с ведром…

— А, вы смеетесь! — вскричал Хорус и снова погрозил Малогарсту пальцем. — Так вот, я не желаю слышать о том, что во всем Легионе не сыщется сукна, чтобы пошить для солдат и офицеров красивые плащи с крестами! Не желаю слышать!

От необходимости немедленно исполнять распоряжение Воителя Малогарста спасло появление ветерана Легиона Йактона Круза: изменившийся Хорус очень полюбил старика и теперь часами беседовал с ним о Терре.

— Мой Воитель, вашей аудиенции испрашивает капитан Эреб! — доложил Йактон Круз и уже от себя добавил ворчливо: — Принесла нелегкая.

— Эреб? — откликнулся Хорус. — Незваный Эреб хуже гугенота. Да и званый немногим лучше. Задержите-ка его, капитан! Я хочу побеседовать с ним уже на моих условиях.

— Слушаюсь! — радостно откликнулся капитан Круз, у него и у самого давно чесались на Эреба руки.

— Я тоже осмелюсь напомнить вам о предстоящем визите примарха Русса, — нашелся Малогарст, когда Йактон Круз вышел.

— Дьявол! — воскликнул Хорус. — Вы могли бы мне об этом и не напоминать. Один мой брат — чернокнижник. Второй мой брат собирается его чуть не убить — собственного брата, тысяча чертей! Я уже говорил вам, Малó, что мы сделаем — я лично притащу их друг к другу и заставлю их пожать друг другу руки и расцеловаться в обе щеки. А уж потом я намылю шею этому рыжему — он хороший брат, настоящий брат, Малó, просто дуралей. Так что кликните-ка мне моих четверых сорванцов…

К Малогарсту за последние пару недель прилипли некоторые словечки обновленного Хоруса, которые Малогарст не понимал, просто ему нравилось, как они звучат — вот и сейчас он мысленно пожелал Хорусу и Крузу, чтобы их благословила блаженная Альберта Аженская, потому что от пошива плащей с крестами Малогарсту удалось в очередной раз увернуться.

— Четверо капитанов морнивальского братства, мой Воитель, покинули расположение Легиона, — доложил Малогарст, ожидая еще одного сеанса негодования, на этот раз не в свой адрес.

— Покинули? — переспросил Хорус. — Снова? И мне снова придется выгораживать их перед королем? Нет, мне это нравится!

— А вы что на это скажете, Малó? — спросил удивленного Малогарста Хорус. — Я вот клянусь вам холмами Гаскони, что мне все это начинает нравиться!