Гражданин Науки (джен)

Снег падал вертикально, крупными, тяжелыми хлопьями, словно небо решило укрыть город ватным одеялом, чтобы тот наконец выспался. В свете единственного работающего фонаря снежинки вспыхивали, как искры в камере Вильсона, регистрирующие пролет элементарных частиц.

Человек на скамейке не шевелился. Он был частью этого пейзажа, таким же неизбежным и старым, как покосившийся грибок в песочнице или ржавая «Волга», вросшая колесами в лед у соседнего подъезда. На нем было надето три свитера, поверх — старое, некогда драповое пальто, теперь больше напоминавшее геологический срез: слои грязи, заплаток и времени.

Его звали Граф. Или Пугало. Или «эй, ты». Имени своего он не забыл, нет. Алексей Петрович помнил всё. Это было его проклятием. Он помнил тензорный анализ, помнил запах духов жены (ландыш и мороз), помнил температуру плавления вольфрама и помнил тот день, когда огонь забрал у него всё, кроме памяти.

Сейчас он кормил синиц.

Это был ритуал. В кармане у него лежала корка хлеба, твердая, как гранит. Он крошил её замерзшими пальцами, превращая в пыль. Синицы не боялись. Они садились ему на плечи, на шапку, пикировали на ладонь. Для прохожих это выглядело жутковато — темная фигура, облепленная птицами.

— Вектор тяги… — прошептал Алексей Петрович, наблюдая, как желтогрудая птаха меняет траекторию, используя турбулентность ветра. — Идеальная аэродинамика. Никаких потерь.

Мимо проходили люди. Они не были злыми. Женщина с тяжелыми сумками, в которых звякало стекло, просто очень устала после смены. Мужчина, уткнувшийся в телефон, решал проблему с поставками. Подростки, громко смеявшиеся, просто были молоды и пьяны жизнью. Они не гнали его. Они просто выставили ментальный блок: «Этого человека нет. Это текстура города. Не смотри, а то заразишься неудачей».

И тут появился мальчик.

Ему было лет двенадцать. Типичный школьник: ранец размером с половину его самого, сбитая набок шапка и выражение вселенской скорби на лице. Он не шел домой. Он волочил ноги, пиная ледяные комья. Он остановился у соседней скамейки, сбросил ранец в снег и сел, закрыв лицо варежками.

Алексей Петрович замер. Птицы вспорхнули. Он узнал эту позу. Это была не поза двоечника, получившего ремня. Это была поза человека, упершегося в Стену.

Мальчик достал учебник. Геометрия. 7 класс. Потом тетрадь. Он смотрел в неё с такой ненавистью и отчаянием, что воздух вокруг, казалось, начал ионизироваться.

— Угол падения не равен углу отражения, если поверхность шероховата, — тихо сказал Алексей Петрович. Голос у него был скрипучий, как несмазанная петля, но дикция — четкая, лекторская.

Мальчик вздрогнул и поднял глаза.

— Чего?

— Ты пытаешься решить задачу по оптике через геометрию, — Алексей Петрович кивнул на раскрытый учебник, хотя с пяти метров видеть текст было невозможно. Но он видел чертеж. — Или это построение треугольника? Ты третий час сидишь над одним листом. Точнее, — он взглянул на часы на башне вдалеке, — пятнадцать минут, но для твоего мозга это уже вечность.

— Отстаньте, — буркнул мальчик, но не ушел. Ему было некуда идти. Дома ждал отец, суровый инженер старой закалки, который считал, что тройка по математике — это личное оскорбление рода.

— Покажи, — Алексей Петрович не просил. Он предлагал.

Мальчик колебался. Перед ним сидел бомж. Грязный, страшный. Но глаза у бомжа были странные. Они не были мутными, как у тех, кто пьет стеклоочиститель. Они были… ясными. И печальными, как у собаки, которая всё понимает.

Мальчик, сам от себя не ожидая, протянул тетрадь.

— Нам сказали доказать, что медианы треугольника пересекаются в одной точке. Я не понимаю зачем. Видно же, что пересекаются. Зачем доказывать очевидное?

Алексей Петрович взял тетрадь. Его грязные пальцы едва касались чистого листа, чтобы не запачкать. Он посмотрел на корявый чертеж.

— Очевидное… — усмехнулся он. — Знаешь, людям когда-то было очевидно, что Солнце крутится вокруг Земли. Или что тяжелые предметы падают быстрее легких. Очевидность — это ловушка для разума, молодой человек.

Он пошарил в снегу и достал три ровные веточки.

— У тебя есть воображение?

— Ну… есть. Я роботов рисую.

— Отлично. Забудь про треугольник. Представь, что это не линии. Представь, что это рычаги. Ты хочешь уравновесить эту систему. Поставить её на кончик иголки так, чтобы она не упала. Где будет центр тяжести?

Мальчик нахмурился.

— Ну… посередине где-то.

— Не «где-то». В физике нет «где-то». Смотри.

Алексей Петрович положил одну веточку на другую.

— Если мы повесим здесь грузики…

Он начал объяснять. Но не сухим языком аксиом. Он рассказывал историю про равновесие. Про то, как канатоходец держит баланс. Он превратил скучную теорему в инженерную задачу по постройке моста. Через пять минут веточки на скамейке сложились в идеальную структуру.

— Получается… — мальчик выдохнул, и пар изо рта пошел густым облаком. — Получается, точка пересечения — это просто центр масс? Если бы треугольник был из железа?

— Именно, — кивнул Алексей Петрович. — Математика — это всего лишь язык, которым физика разговаривает с людьми. Ты не учишь правила. Ты учишься слышать, как устроен мир.

Мальчик посмотрел на него. Впервые он видел не грязную бороду, а человека.

— Вы кто?

— Я? — Алексей Петрович вернул тетрадь. — Я наблюдатель.

В этот момент в кармане мальчика запищал телефон.

— Блин, папа звонит. Спасибо!

Он схватил ранец.

— Я завтра приду! У меня там по физике задача про блоки, вообще жесть. Можно?

Алексей Петрович посмотрел на окна многоэтажки, где зажигались огни — тысячи маленьких вселенных.

— Приходи, — сказал он. — Если я не улечу на юг.

— Вы же не птица, — засмеялся мальчик.

— Кто знает, молодой человек. Кто знает.

Мальчик убежал. Алексей Петрович остался один. Холод начинал пробираться под третий свитер. Но впервые за многие годы внутри, где-то в районе солнечного сплетения, стало тепло. Не от водки, которой он не пил, и не от костра.

Это включился давно заглушенный реактор. Ему снова было кому отдать то, что распирало его черепную коробку.

Он достал из мусорной урны выброшенную кем-то газету «Аргументы и Факты», нашел чистое поле на кроссворде. Достал огрызок карандаша.

«Если предположить, что метрика пространства-времени дискретна…» — подумал он и начал писать формулу, которая пришла ему в голову, пока он объяснял ребенку про центр тяжести.

Ночь опускалась на город. Великая, страшная и прекрасная русская ночь.

* * *

Утро для Алексея Петровича начиналось не с кофе и не с будильника, а с дрожи. Холод — терпеливый зверь, он ждет, пока организм исчерпает запасы тепла, накопленные за короткий и тревожный сон.

Он ночевал в техническом проеме теплотрассы. Это не было «логовом» в привычном понимании. Это было инженерное сооружение, и Алексей Петрович относился к нему с уважением. Здесь было сухо. Трубы гудели ровным басом, частотой примерно в 50 Герц — звук работающей цивилизации.

Проснувшись, он первым делом проверил пальцы. Моторика сохранилась. Это было важно. Если пальцы перестанут слушаться, он не сможет писать формулы в голове, потому что, думая, он всегда невольно перебирал пальцами в воздухе, словно играл на невидимом терменвоксе.

Затем — гигиена. Это была его личная война с хаосом. Бомжи, опустившиеся на дно, переставали умываться через месяц. Алексей Петрович держался шестой год. Он вышел на свет, зажмурился от белизны свежего снега, набрал пригоршню и с силой растер лицо. Ледяная вода обожгла кожу, заставляя кровь прилить к щекам. Он пригладил седую, свалявшуюся бороду. В отражении витрины закрытого ларька на него смотрел старик, похожий на древнего пророка, забывшего свои пророчества.

Он вернулся на ту же скамейку к полудню.

Мальчик пришел не сразу. Сначала Алексей Петрович заметил его фигуру за углом дома. Ребенок выглядывал, не решаясь подойти. В руках он сжимал что-то теплое, завернутое в промасленную бумагу.

— Смелость, молодой человек, — не оборачиваясь, произнес Алексей Петрович, — это векторная величина. Она должна иметь направление. Тебя как звать, юноша?

— Миша… — неуверенно ответил мальчик.

Миша подошел и молча положил на скамейку сверток. Это был пирожок с капустой. Горячий. От него пахло дрожжевым тестом и жареным луком — запах, который мог свести с ума голодного человека.

— Это… вам. Мама пекла.

— Взятка? — Алексей Петрович приподнял бровь.

— Нет. Оплата. За репетиторство.

Алексей Петрович посмотрел на пирожок. Его желудок сжался в спазме, требуя еды, но он не набросился на него. Он аккуратно развернул бумагу, разломил пирожок пополам.

— Половина — комиссия за использование скамейки, — сказал он, протягивая часть мальчику. — Ешь. Мозг потребляет 20% энергии тела. На голодный желудок законы Ньютона не работают.

Они ели молча. Это было странное причастие.

— Вы говорили про блоки, — наконец сказал Алексей Петрович, стряхивая крошки. — Задача простая, но коварная.

Миша открыл учебник.

— Вот. Груз массой 100 кг поднимают с помощью системы подвижного и неподвижного блоков. Какую силу нужно приложить? Я путаюсь, где выигрыш в силе, а где проигрыш в расстоянии.

Алексей Петрович вздохнул.

— Учебник… Опять сухие схемы. Пойдем.

Он встал и, кряхтя, направился к детской площадке. Там стояла карусель — старый советский диск с поручнями, который скрипел, как потерпевшая кораблекрушение шхуна. И качели-балансир, тяжелая железная балка на оси.

— Смотри, — Алексей Петрович указал на балансир. — Садись на один край.

Миша сел.

— Теперь представь, что я хочу тебя поднять. Я тяжелее тебя, но представим, что я слаб. Если я надавлю здесь, у самой оси… — он нажал рукой на балку в десяти сантиметрах от центра. Балка даже не шелохнулась. — Видишь? Я трачу огромную силу, но плечо рычага ничтожно.

Он отошел к самому краю, противоположному от Миши.

— А теперь?

Он положил на край качелей один палец. Легкое нажатие — и Миша взмыл вверх.

— Ого! Как пушинка!

— Это и есть «Золотое правило механики», Михаил. Ты никогда не выигрываешь просто так. Чтобы поднять тебя (тяжелый груз) легким движением пальца, мне пришлось пройти путь в два метра вниз. Я проиграл в расстоянии, чтобы выиграть в силе.

Алексей Петрович поднял глаза на ржавую перекладину, где висели остатки каната.

— Блок — это тот же рычаг, только бесконечный, свернутый в круг. Неподвижный блок — это просто равноплечие весы. Он меняет направление силы. Тебе удобнее тянуть веревку вниз, чем поднимать мешок вверх, верно? Спина спасибо скажет. А подвижный блок… — он начал рисовать палкой на утрамбованном снегу. — Это рычаг, где опора находится не в центре, а с краю.

Вокруг них начали собираться зрители. Сначала — пара ворон, заинтересованных крошками. Потом — карапуз в толстом комбинезоне, сбежавший от мамы. Он стоял и смотрел на странного деда, чертящего круги на снегу.

— Представь, что мы тянем этот мир за ниточки, — голос Алексея Петровича стал глубже. — Каждая веревка натягивается одинаково. Если ты держишь груз на двух веревках, вес делится пополам. На четырех — на четыре части. Ты можешь поднять автомобиль одной рукой, если у тебя достаточно веревки и терпения.

Миша смотрел на схему на снегу. Внезапно хаос линий в его голове сложился в структуру.

— То есть… работа всё равно одинаковая?

— Работа всегда одинаковая, — тихо сказал ученый. — Закон сохранения энергии — это самый честный закон во Вселенной. Ничего не берется ниоткуда. За всё нужно платить. Расстоянием, временем или силой. Запомни это, Миша. Это касается не только блоков.

Мама карапуза, молодая женщина в ярком пуховике, подошла, чтобы забрать ребенка. Она брезгливо сморщила нос, увидев бомжа, и хотела уже дернуть сына за руку, но услышала последнюю фразу. Она замерла. Что-то в интонации этого бродяги заставило её промолчать. Она просто взяла ребенка за руку и тихо отошла, но напоследок оглянулась.

— Я понял! — закричал Миша. — Подвижный блок дает выигрыш в два раза, потому что груз висит на двух веревках!

— Браво, — Алексей Петрович чуть поклонился, как артист на сцене. — А теперь иди. Холод не тетка, а пневмония — не лучший спутник для юного физика.

Миша собрал вещи.

— А завтра? Я другу обещал рассказать. Он тоже не понимает.

— Другу? — Алексей Петрович на секунду напрягся. Толпа — это риск. Толпа — это внимание. Но потом он увидел горящие глаза мальчика. В них отражалось то самое, что он потерял много лет назад. Жажда.

— Приводи друга. Но пусть захватит мел. Снег — ненадежный носитель информации.

Когда мальчик ушел, Алексей Петрович сел обратно на скамейку. Он чувствовал себя уставшим, но это была приятная усталость. Как после хорошей лекции в университете. Он сунул руку в карман пальто и нащупал там половинку пирожка, которую незаметно спрятал, не став доедать при ребенке.

Вечер обещал быть сытым. А завтра… завтра будет новый урок.

* * *

Среда — день недели и физическая субстанция — выдалась ветреной. Ветер гулял между панельными пятиэтажками, как хулиган в пустом коридоре, срывая объявления «Куплю волосы» и швыряя колючую ледяную крошку в лицо.

Алексей Петрович ждал. Он выбрал место, защищенное от ветра — у кирпичной стены трансформаторной будки. Эта стена была его кафедрой. Темно-красный, шершавый кирпич, местами исписанный нецензурными словами, идеально подходил для мела.

Миша появился не один. Рядом с ним шагал паренек покрупнее, в модной, но уже слегка потрепанной куртке-«аляске». Он шел размашисто, руки в карманах, с выражением лица, на котором читалось: «Я здесь только по приколу, и если что — я убегу первым».

Это был Димка. Троечник, вратарь дворовой футбольной команды и главный скептик 6-го «Б».

Подойдя ближе, Димка демонстративно сморщил нос.

— Мих, ты серьезно? — громко спросил он, не стесняясь присутствия старика. — Это и есть твой репетитор? Да от него несет, как из подвала!

Миша покраснел, готовый провалиться сквозь землю.

— Дима, замолчи!

Алексей Петрович даже не пошевелился. Он стоял, опираясь спиной на теплую стену будки (трансформаторы грелись, отдавая крохи тепла кирпичу), и смотрел на Димку спокойным, оценивающим взглядом. Так смотрят на сломанный прибор, прикидывая, стоит ли его чинить.

— Запах, молодой человек, — произнес он своим скрипучим, но ровным голосом, — это всего лишь молекулы, попадающие на рецепторы вашего носа. Диффузия. Неприятно, согласен. Но невежество пахнет куда хуже. Оно пахнет будущим, проведенным у пивного ларька.

Димка поперхнулся воздухом. Он ожидал оправданий, мата или просьбы мелочи. Но не этого.

— Мел принесли? — деловито спросил профессор.

Миша торопливо вытащил из кармана коробочку цветных мелов.

— Вот! Белый, синий и красный.

— Патриотично, — хмыкнул Алексей Петрович. — Давайте сюда.

Он взял кусок белого мела. Рука его дрогнула, но, коснувшись шершавого кирпича, обрела твердость. Он провел длинную горизонтальную линию прямо рядом с надписью «ЦОЙ ЖИВ».

— Дима, — обратился он к скептику. — Ты ведь футболист? Я видел, как ты вчера пинал банку.

— Ну. Вратарь я.

— Отлично. Почему мяч летит по дуге? Почему он падает, а не улетает в космос?

— Потому что гравитация, — буркнул Димка. — Это даже в садике знают.

— Гравитация… — Алексей Петрович нарисовал стрелку, направленную вниз. — Гравитация — это жадный налоговый инспектор. Она требует плату за каждую секунду полета. Но есть еще кое-что.

Он нарисовал летящий мяч и стрелки, бьющие ему в «лицо».

— Воздух. Вы его не видите, но он плотный. Когда ты бежишь, ты его раздвигаешь. Когда летит мяч, воздух бьет его, тормозит, пытается убить его скорость.

Алексей Петрович закашлялся — глухим, лающим кашлем, который сотрясал все его худое тело. Миша испуганно дернулся поддержать его, но старик выставил руку, останавливая помощь. Отдышавшись, он продолжил, но голос стал тише.

— Представь, Дима, что ты — этот мяч. Ты хочешь улететь далеко. В хорошую жизнь, в институт, в науку. Твоя начальная скорость — это твои старания сейчас. В школе.

Он нарисовал на кирпиче крутую параболу, уходящую высоко вверх.

— Если ударить слабо, — он нарисовал маленькую дугу, которая плюхнулась в «грязь» сразу после старта, — гравитация и сопротивление среды (лени, глупости, бедности) прижмут тебя к земле мгновенно.

Затем он нарисовал вторую линию — мощную, стремительную, пробивающую воображаемый потолок.

— Но если приложить Импульс… Если вложить всю силу в момент отрыва… Тогда сопротивление среды станет твоей опорой. Самолет опирается на воздух, который его тормозит. Парадокс? Нет. Аэродинамика.

Димка смотрел на кирпичную стену. Рисунок был простым — параболы, векторы, силы. Но в исполнении этого грязного старика схемы выглядели как карта сокровищ.

— А крученый? — вдруг спросил Димка. Гонор исчез. Остался интерес профессионала. — Почему «сухой лист» заворачивает в ворота?

Глаза Алексея Петровича вспыхнули. Это был тот самый вопрос.

— Эффект Магнуса! — воскликнул он, и на секунду показалось, что он стоит не в рваном пальто, а в твидовом пиджаке у доски в МГУ. — Великая вещь! Смотри.

Он начал рисовать вращающийся мяч, показывая потоки воздуха.

— Когда ты закручиваешь мяч, он увлекает воздух за собой. С одной стороны поток ускоряется, с другой замедляется. Разница давлений. Бернулли! Мяч сам создает силу, которая толкает его вбок. Ты обманываешь природу, используя её же законы.

Димка стоял с открытым ртом. Он сотни раз бил по мячу, но никогда не думал, что в этот момент он занимается гидрогазодинамикой.

— Это… это как чит-код, — прошептал он.

— Это знание, — поправил Алексей Петрович. — Знание — это и есть чит-код к реальности.

Урок длился двадцать минут. Больше старик выдержать не мог. Холод пробирался сквозь подошвы дырявых ботинок. Ноги начинали неметь.

— На сегодня всё, — резко сказал он, роняя остаток мела. — Аудитория закрывается.

Димка, который все это время держал руки в карманах, вытащил их. Он порылся в куртке и достал сникерс.

— Возьмите. Это… для энергии.

Алексей Петрович посмотрел на шоколадку. Роскошь.

— Спасибо, коллега, — он кивнул. — Завтра в это же время. И принесите тряпку. Стирать рукой неудобно.

Мальчишки уходили, оглядываясь. Димка что-то возбужденно объяснял Мише, размахивая руками, показывая траекторию «крученого».

Алексей Петрович остался один у исписанной стены. Он съел сникерс маленькими кусочками, стараясь растянуть вкус арахиса и карамели. Сахар ударил в кровь, проясняя сознание.

Он посмотрел на свои руки. Грязь под ногтями, огрубевшая кожа. Но эти руки только что зажгли огонь в глазах двух маленьких людей.

— Работаем, — прошептал он в пустоту двора. — Двигатель запущен. Выходим на рабочий режим.

Из окна второго этажа за ним наблюдала старушка, отодвинув тюлевую занавеску. Она хотела вызвать милицию («наркоманы какие-то с бомжом трутся»), но потом увидела формулы на стене. Её покойный муж был инженером. Она узнала интеграл.

Она отпустила занавеску и пошла на кухню. Милицию вызывать не стала. Вместо этого она достала банку соленых огурцов и задумалась.

* * *

Школа № 14 встретила Мишу запахом хлорки, переваренной капусты и страха. Это был запах, который въедался в одежду и не выветривался годами.

Кабинет физики на третьем этаже был вотчиной Елены Валентиновны. Здесь всегда царил полумрак — тяжелые, пыльные шторы были задернуты, словно солнечный свет мог испортить её авторитет. На стенах висели портреты великих: Ньютон, Эйнштейн, Ландау. Они смотрели со своих рам с немым укором, но Елена Валентиновна давно разучилась замечать их взгляды.

Она сидела за учительским столом, как паучиха в центре паутины. Идеальная укладка (тонна лака, волосы твердые, как шлем), блузка с жабо, скрипучий голос и указка, которой она стучала по столу, отсчитывая секунды тишины.

— Смирнов! — её голос хлестнул, как выстрел. — К доске.

Миша вздрогнул. Класс замер. Все знали: Смирнов — это жертва. Он плавает в физике, как топор. Обычно это заканчивалось публичной поркой: «Посмотрите на него, ничтожество, будущий дворник, позор родителей».

Миша вышел. Ноги были ватными, но в кармане брюк он сжал кусочек мела, который остался после вчерашнего урока у трансформаторной будки. Это был его талисман.

— Задача номер 342, — процедила Елена Валентиновна, даже не глядя на него. Она заполняла журнал, наслаждаясь своей властью. — Тело брошено под углом к горизонту. Начальная скорость 20 м/с, угол 30 градусов. Найти время полета и дальность. Пиши дано. И не вздумай мычать.

Миша взял школьный мел. Он был влажным и противным.

Он написал «Дано». Рука дрожала.

«Представь, что ты мяч, Миша. Ты хочешь улететь», — прозвучал в голове скрипучий голос Графа.

Миша закрыл глаза на секунду. Он представил двор. Холодный воздух. Красный кирпич. Векторы.

Страх отступил. Осталась задача.

Он начал рисовать. Не просто формулы, которые он раньше зубрил и не понимал. Он нарисовал дугу.

— Мы должны разложить скорость на составляющие, — тихо сказал он.

— Что ты там бормочешь? — Елена Валентиновна подняла голову. — Пиши формулу из учебника! Параграф 12!

— Я… я раскладываю, — голос Миши окреп. — Вертикальная скорость борется с гравитацией. Горизонтальная — постоянная, если мы пренебрегаем сопротивлением воздуха.

Он провел вектор вверх Vy.

— Гравитация — это налог, — вдруг сказал он вслух фразу Профессора. — Она отнимает по 9,8 метров в секунду каждую секунду. Значит, чтобы узнать время подъема, нужно просто поделить начальную вертикальную скорость на нее.

Класс затих. Обычно в это время уже летели смешки или бумажки. Но сейчас Димка-вратарь, сидевший на задней парте, пихнул соседа локтем:

— Смотри. Крученый пошел.

Елена Валентиновна нахмурилась. Она не любила, когда ученики рассуждали. Ученики должны были воспроизводить.

— Смирнов, не умничай. Где формула t=2Vsin(α) / g? Ты почему мне тут философию разводишь?

— Я вывожу её, — твердо сказал Миша. Он повернулся к доске и быстро, размашисто, как учил Граф, расписал уравнения. Синус угла. Проекции. Время подъема умножить на два — потому что падать столько же, сколько взлетать.

Мел крошился под его напором. На доске возникла не мертвая строчка из учебника, а живая картина полета.

— Ответ: дальность полета — 34,6 метра.

Он положил мел и отряхнул руки. Так делал Граф. Жест мастера.

В классе стояла гробовая тишина. Елена Валентиновна медленно встала. Её лицо пошло красными пятнами. Это была не радость педагога за успех ученика. Это была ярость тюремщика, у которого заключенный вдруг сам открыл камеру.

Она подошла к доске. Осмотрела решение. Придраться было не к чему. Абсолютно верно. Логично. Красиво.

— Кто решил тебе это? — тихо, змеиным шепотом спросила она.

— Я сам.

— Не ври мне! — взвизгнула она, и указка с треском ударила по столу. — Ты! Двух слов связать не мог неделю назад! Списал? Шпаргалка? Выверни карманы!

— Я не списывал, — Миша смотрел ей прямо в глаза. Впервые он видел не всесильного монстра, а просто злую, несчастную тетку с плохой прической. Ему стало её… жалко. — Елена Валентиновна, это же просто закон сохранения. Ничего ниоткуда не берется.

Это добило её. Его спокойствие. Его жалость во взгляде.

Она схватила тряпку и яростно, одним движением стерла его решение с доски, подняв облако меловой пыли.

— Садись, — прошипела она. — Три.

— Почему три?! — выкрикнул Димка с задней парты. — Он же всё правильно решил!

— Встал! — рявкнула она на Димку. — За поведение! А Смирнов получает три, потому что решение оформлено не по стандарту! У нас не художественная школа, чтобы картинки рисовать! И не думай, Смирнов, что я поверю в этот цирк. В понедельник контрольная. И я лично прослежу, чтобы ты сидел на первой парте. Посмотрим, как ты запоешь без шпаргалок.

Миша шел к своему месту. «Три». Несправедливо. Обидно. Раньше он бы заплакал.

Но сейчас он чувствовал спиной взгляды одноклассников. В них не было насмешки. В них было уважение. Он прогнул реальность. Он заставил «Бензопилу» истерить.

Он сел за парту. Димка показал ему под столом большой палец.

Миша улыбнулся. Оценка в журнале не имела значения. Он знал, как летит тело. Он знал, почему оно падает.

Он посмотрел в окно. Там, где-то далеко, на холодной улице, сидел человек в грязном пальто, который был лучшим учителем в мире.

«В понедельник контрольная», — подумал Миша. — «Надо спросить у этого дядьки про закон Ома. Она обещала дать задачи на электричество».

Война была объявлена. И теперь у него был Генерал.

* * *

Слух прошел. Он распространялся не через интернет (которого у них не было), а через «сарафанное радио» школьных коридоров, записки на вырванных листах и шепот в раздевалке. «Там, за гаражами, есть мужик. Он шарит. Реально шарит».

Через два дня их было уже пятеро.

Миша, Димка, двое тихих ребят-близнецов из параллельного класса (которые боялись собственной тени, но физику боялись еще больше) и, неожиданно для всех, хулиган Пашка «Костыль», которого вообще-то собирались исключать за курение в туалете.

Место встречи пришлось сменить. У трансформаторной будки стало слишком людно, да и ветер усилился. «Дядька» (так они его называли между собой) молча махнул рукой, приглашая следовать за ним.

Они прошли через лабиринт гаражного кооператива «Спутник». Здесь пахло бензином, старым железом и мужской свободой. Они остановились в тупике, где теплотрасса ныряла под землю. Здесь, в бетонном «кармане», образованном плитами перекрытия и задней стенкой гаража, было сухо и, главное, тепло. Трубы грели воздух, создавая оазис среди зимы.

— Здесь база, — шепнул Димка. — Круто. Как в Сталкере.

Бродяга сидел на перевернутом деревянном ящике. Перед ним на куске фанеры лежали сокровища, добытые им на помойке радиорынка: старая квадратная батарейка «Крона», пучок разноцветных проводов, вырванных из какого-то прибора, и маленькая лампочка от карманного фонарика.

Миша выступил вперед.

— Дядь… то есть, учитель. Завтра электричество. Закон Ома. Она сказала, что на контрольной будет схема, где… ну, где всё горит.

Бродяга поднял на них глаза. Сегодня он выглядел хуже. Лицо было серым, руки дрожали сильнее обычного. Но когда он увидел «Крону», в глазах вспыхнул тот самый фанатичный огонь.

— Ома… — прохрипел он. — Георг Симон Ом. Великий немец, которого никто не слушал при жизни. Считали сумасшедшим. Знакомо?

Он взял батарейку.

— Смотрите. Вы все думаете, что электричество — это магия в розетке. Нет. Это поток. Как вода. Как толпа людей.

Он протянул батарейку Пашке-Костылю.

— Держи. Это — Напряжение. Буква U. Это сила, которая хочет толкнуть. Представь, что это насос. Или пинок под зад. Чем сильнее пинок, тем быстрее полетишь.

Затем он взял провода.

— А это — проводник. Дорога.

Он ловко, одним движением скрутил провода с контактами лампочки. Пальцы, грубые и грязные, работали с ювелирной точностью. Никакой пайки — только идеальная, плотная скрутка. «Русская сварка», как шутили инженеры.

— Замыкай! — скомандовал он.

Пашка прижал провода к контактам батарейки. Лампочка вспыхнула тусклым желтоватым светом. В темном закутке теплотрассы это выглядело как рождение звезды.

— Горит! — выдохнули близнецы хором.

— Горит, — кивнул бродяга. — Потому что есть Ток. Буква I. Это само движение. Это электроны, которые бегут, сломя голову.

Вдруг он выхватил у Пашки конструкцию и разорвал цепь. Свет погас.

— А теперь главное. Почему она не взрывается? Почему ток не выжигает всё мгновенно?

Он достал из кармана маленький, полосатый бочонок с двумя усиками. Резистор. Нашел на свалке в старом телевизоре.

— Вот он. Герой невидимого фронта. Сопротивление. Буква R.

Он вкрутил резистор в цепь. Снова замкнул. Лампочка загорелась, но теперь совсем тускло, вполнакала.

— Видите? — спросил он. — Напряжение (батарейка) то же самое. Пинок такой же силы. Но ток стал слабым. Почему?

— Потому что… трудно пройти? — предположил Миша.

— Именно! — Бродяга поднял палец вверх. — Представьте школьный коридор на перемене. Это провод. А теперь представьте, что посреди коридора стоит завуч Елена Валентиновна и раскинула руки.

Дети прыснули со смеху. Даже угрюмый Пашка ухмыльнулся.

— Она — резистор! — продолжил бродяга. — Она мешает потоку. Она сопротивляется. И чем шире завуч раскидывает руки, тем меньше учеников пробежит мимо нее за минуту.

Он написал углем на бетонной плите формулу:

I=U / R

— Сила Тока равна Напряжению, деленному на Сопротивление. Чем больше препятствий ®, тем слабее поток (I). Хотите ярче свет? Уберите сопротивление. Или…

— Или добавьте напряжения! — крикнул Димка. — Взять две батарейки!

— Верно, инженер, — кивнул бродяга. — Но осторожно. Если напряжение будет слишком сильным, а сопротивление слишком слабым…

Он убрал резистор и напрямую замкнул контакты куском толстой проволоки. Искра. Батарейка мгновенно нагрелась.

— …случится короткое замыкание. Система сгорит.

Он отбросил горячую батарейку в снег.

— Мораль, друзья мои: в жизни, как и в цепи, нужен баланс. Если у вас много амбиций (Напряжения), но нет мозгов и тормозов (Сопротивления), вы сгорите. Если слишком много тормозов — вы так и будете тлеть вполнакала.

Пашка-Костыль смотрел на дымящуюся в снегу батарейку.

— Слышь, дядь… — сказал он неожиданно серьезно. — А реально сделать так, чтоб… ну, чтоб надолго хватало? У меня батя приемник слушает, батареек не напасешься.

— Реально, — ответил бродяга. — Можно собрать блок питания из старых конденсаторов. Я покажу. Если найдешь детали.

В этот момент где-то вдалеке завыла милицейская сирена. Бродяга напрягся, сжался, снова превращаясь из Прометея в загнанного зверя.

— Уходите, — быстро сказал он. — Урок окончен. По одному. Не привлекайте внимания.

— А вы? — спросил Миша.

— А я останусь в цепи. У меня сопротивление высокое. Я привык.

Дети расходились молча, потрясенные. Они уносили в головах не сухую формулу, а образ: толпа учеников, бегущая сквозь завуча, и горящая лампочка в грязных руках.

Миша оглянулся. Бродяга снова сидел на ящике, спрятав руки в рукава, и смотрел на угасающий свет в окнах домов. Он казался хранителем какого-то древнего секрета, который был важнее всех денег мира.

Завтра Миша будет отвечать закон Ома. И он будет представлять не учебник, а этот гаражный тупик и запах горелой изоляции.

* * *

Понедельник в школе №14 начался с тишины, которая бывает перед грозой. В кабинете физики стоял густой, почти осязаемый запах валерьянки. Елена Валентиновна с утра приняла двойную дозу. Её раздражало всё: скрип мела, серый свет из окна, и особенно — эти дети.

Она раздала листки с заданиями. Четыре варианта. Задачи повышенной сложности, специально подобранные из сборника для поступающих в Бауманку, чтобы сбить спесь с «умников».

— Время пошло, — объявила она, садясь за стол и массируя виски. — Любое шевеление — двойка. Поворот головы — двойка. Вопрос — двойка.

Она ожидала привычной картины: паники, бегающих глаз, попыток достать шпаргалку из-под парты. Она питалась их страхом. Это было единственное, что давало ей чувство контроля над собственной жизнью, летевшей под откос.

Но что-то пошло не так.

Миша Смирнов не паниковал. Он впился глазами в листок, на секунду прикрыл веки (вспоминая гараж и запах горелой «Кроны») и начал писать.

Димка, сидевший на соседнем ряду, что-то шептал губами, чертя схему.

И даже Пашка Костыль, главный хулиган класса, который обычно сдавал пустой листок с рисунком пистолета, сейчас грыз колпачок ручки и… решал.

Елену Валентиновну это взбесило. Это было нарушение законов её мироздания. Двоечники должны страдать.

Она встала и начала медленно прохаживаться между рядами. Скрип её каблуков звучал как отсчет таймера бомбы. Она остановилась за спиной Пашки.

Тот выводил формулу. Коряво, с кляксами, но верно.

I=U / R

Елена Валентиновна сузила глаза.

— Костылев, — ледяным тоном произнесла она. — Откуда списал?

Пашка вздрогнул, закрывая ладонью листок.

— Ниоткуда. Сам.

— Сам? Ты? — она рассмеялась, и этот смех был неприятным, дребезжащим. — Ты таблицу умножения забываешь, а тут закон Ома для участка цепи? Встать!

Пашка медленно поднялся. Он был выше учительницы на полголовы, нескладный подросток в растянутом свитере. В его глазах не было привычной наглости, только обида. Он ведь понял. Впервые в жизни он понял.

— Объясни классу, — потребовала она, тыча указкой в его тетрадь. — Что такое сопротивление? Физический смысл. Если не ответишь — «два» в четверти и к директору за списывание.

Класс замер. Миша сжался в комок. Он понимал, что сейчас произойдет.

Пашка набрал в грудь воздуха. Он искал слова. Учебник вылетел из головы, там были какие-то сложные фразы про кристаллическую решетку и ионы. В голове остался только голос Дядьки из гаража. Простой и понятный.

— Ну… — начал Пашка басом. — Сопротивление — это когда току трудно пройти. Электроны бегут, а им мешают.

— Кто им мешает? — язвительно спросила Елена Валентиновна. — Гномики?

— Нет. Атомы. Ну, структура вещества. Это как… — Пашка запнулся, ища сравнение. И нашел. Самое яркое. — Это как коридор.

— Какой еще коридор? — она теряла терпение.

— Ну вот смотрите, — Пашка воодушевился. — Провод — это школьный коридор. Ток — это мы, ученики, когда в столовую бежим. А сопротивление…

Он посмотрел на Елену Валентиновну. На её пышную блузку с жабо, на её позу — руки уперты в бока. Картинка совпала идеально.

— Сопротивление — это завуч, который стоит посередине, — выпалил Пашка на одном дыхании. — И чем шире завуч раскинет руки, тем меньше учеников пролезет! Вот поэтому ток падает!

Секунда тишины.

А потом класс взорвался.

Это был не просто смех. Это была истерика. Смеялись отличницы, смеялся Димка, уткнувшись лбом в парту, смеялся даже тихий Миша. Образ был настолько точным, настолько живым, что сдержаться было невозможно.

Лицо Елены Валентиновны стало белым, как мел. Потом пошло багровыми пятнами.

Для неё это не было шуткой. Это был удар в самое больное. В её лишний вес, в её одиночество, в её ненавистную роль цербера, которую она играла каждый день. В её несостоявшуюся жизнь.

— Вон!!! — её крик сорвался на визг, от которого зазвенели стекла в шкафах с приборами. — Вон из класса!!! Все вон!!!

Она швырнула указку. Та ударилась о парту и разлетелась на две части.

Дети, притихнув от ужаса, похватали рюкзаки и, толкаясь, высыпали в коридор.

Оставшись одна, Елена Валентиновна тяжело опустилась на стул. Руки тряслись так, что она не могла налить воды из графина.

Она ненавидела их. Ненавидела эту школу. Но больше всего её пугало другое.

Они понимали.

Этот тупой Костылев понимал суть процесса лучше, чем она сама объясняла годами. Кто-то научил их. Кто-то, кто обладал талантом, которого у неё никогда не было. Кто-то, кто украл у неё авторитет, превратив её в смешное «сопротивление» на пути тока.

Она достала из сумочки зеркальце. На неё смотрела стареющая, злая женщина с размазанной тушью.

— Ну погодите, — прошептала она, и в голосе зазвучали металлические нотки безумия. — Я узнаю, кто вам мозги пудрит. Я узнаю. У нас в образовании не должно быть посторонних элементов.

Она резко встала, поправила жабо.

— Совещание. Мне нужно срочное совещание с родительским комитетом. И вызвать участкового. Это уже не шутки. Это секта.

…А в это время за гаражами Алексей Петрович, сидя на своем ящике, вдруг громко чихнул.

— Будьте здоровы, профессор! — крикнула пролетающая ворона (на своем вороньем языке).

— Правду говорят, — протер нос Алексей Петрович, глядя на новое изобретение — катушку индуктивности, намотанную на втулку от туалетной бумаги. — Кто-то меня вспоминает. Надеюсь, добрым словом.

Он не знал, что механизм уничтожения уже запущен. И что его маленькая гаражная академия доживает последние дни.

* * *

Среда стала днем Великого Паломничества.

Это не было организованным походом. Это было стихийным бедствием, вроде прорыва плотины. Сначала пришли Миша с Димкой и Пашкой. За ними, стараясь держаться в тени, подтянулись отличницы, которые хотели понять, как Костылев умудрился сдать лабораторную. За отличницами потянулись хулиганы с «галерки» — просто поглазеть на «цирк с бомжом». А за ними увязались даже семиклассники, которым просто нечего было делать.

Всего человек сорок. Разношерстная, шумная, жестокая в своей массе толпа подростков в пуховиках, вязаных шапках и с ранцами за спиной. Они заполнили пространство между гаражами, забрались на бетонные плиты теплотрассы, висели на ржавых лестницах.

Гул стоял неимоверный. Смешки, мат, летящие снежки, крики: «Эй, Пугало, покажи фокус!», «А водку будешь?». Кто-то брезгливо морщился, зажимая нос, кто-то снимал происходящее на старенький телефон с камерой в 0.3 мегапикселя (для истории, чтоб поржать).

Алексей Петрович сидел на своем ящике. На фоне этой пестрой, агрессивной толпы он казался маленьким серым пятном. Любой другой на его месте сбежал бы или забился в угол.

Но он встал.

Он не сутулился. Он расправил плечи, и старое пальто вдруг село на него не как ветошь, а как мантия. Он поднял руку. Не прося тишины, а требуя её. Жест был настолько властным, отработанным годами лекций перед аудиториями в тысячи человек, что передние ряды заткнулись рефлекторно. Тишина пошла волной назад, гася смешки.

— Приветствую вас, коллеги, — его голос был тихим, но акустика бетонного мешка разнесла его в каждый угол. — Я вижу, кворум собран. Мест в партере, увы, не предусмотрено, так что располагайтесь на галерке.

— Слышь, дед, а ты реально профессор или гонишь? — крикнул кто-то дерзкий сверху, с крыши гаража. — Чё мы тут забыли?

Алексей Петрович поднял глаза. Его взгляд был ясным, пронзительным, лишенным страха. Он смотрел не на грязного подростка, а на объект, который нужно просветить.

— Вы забыли здесь физику, молодой человек. Точнее, саму природу вещей.

Он подошел к висящей на толстой проволоке тяжелой металлической балке (остаток какой-то конструкции крана). Она весила килограммов двести.

— Кто из вас самый сильный? — спросил он.

Толпа вытолкнула вперед здоровяка-десятиклассника по кличке Кабан. Он занимался борьбой и носил кожаную куртку.

— Ну я. И чё?

— Сдвинь этот маятник, — Алексей Петрович указал на балку. — Ударь его. Изо всех сил.

Кабан хмыкнул, размахнулся и со всей дури ударил кулаком по железу. Гулкий звон. Кабан взвыл, тряся ушибленной рукой. Балка едва шелохнулась, отклонившись на пару сантиметров, и тут же замерла.

— Бетон, — сплюнул Кабан. — Не сдвинуть.

— Сила есть — ума не надо? — мягко спросил Алексей Петрович. — Садись, «два».

Толпа загоготала. Кабан покраснел, сжимая кулаки, но нападать на старика было «не по понятиям».

— А теперь смотрите, что делает наука, — Алексей Петрович достал из кармана катушку ниток. Обычных, швейных. Тоненькая, рвущаяся от резкого рывка нить.

Он привязал нитку к краю балки.

— Мне не нужна сила. Мне нужен Ритм.

Он легонько потянул за ниточку. Балка не шелохнулась. Он отпустил. Подождал секунду. Снова потянул. Чуть-чуть.

— Раз… и два… и три…

Он действовал как настройщик рояля. Он ловил собственную частоту колебаний этой махины. Он чувствовал её внутренний пульс.

Легкие рывки в такт. Ниточка натягивалась и ослабевала.

Сначала ничего не происходило.

— Лохотрон! — начали свистеть сзади.

— Тсс! — шикнул Миша. — Смотрите!

Балка начала «дышать». Еле заметно. Амплитуда росла. Миллиметр за миллиметром.

Алексей Петрович продолжал, закрыв глаза, качаясь в такт маятнику. Он был частью системы.

— Резонанс… — прошептал он. — Страшная сила. Солдаты, идущие в ногу по мосту, могут разрушить его, не сделав ни выстрела. Маленькая волна, попадающая в такт, переворачивает океанские лайнеры.

Через минуту двести килограммов железа ходили ходуном, раскачиваясь на полметра. Они гудели, разрезая воздух. Если бы такая махина ударила человека, она бы сломала кости.

И все это делала одна швейная нитка. В руках грязного старика.

Алексей Петрович резко оборвал нить. Балка продолжала неистово качаться по инерции.

— Вы видите? — он обернулся к толпе. Его глаза горели фанатичным огнем. — Вы все думаете, что вы маленькие. Что вы ничего не можете, что вы крошечные хилые муравьи, неспособные сдвинуть груз больше и тяжелее вас. Что вы — космический мусор в масштабе Вселенной.

В толпе повисла мертвая тишина. Он озвучил их главный страх.

— Но это ложь! — его голос окреп, стал стальным. — Каждый из вас — это малая сила. Но если вы найдете свой ритм… Если вы попадете в резонанс с целью… Вы сможете сдвинуть горы. Вы сможете разрушить любые стены. Нет ничего невозможного для системы, вошедшей в резонанс!

Он подошел к ящику, где лежали его сокровища.

— Меня зовут не «Эй ты». И не «Бомж». Я — гражданин Науки. Мой паспорт сгорел, но мои законы действуют во всей Вселенной. И сегодня мы будем говорить о звуке. О том, как голос разрушает стекло. Кто-нибудь принес пустые бутылки?

Десятки рук потянулись к рюкзакам. Звякнуло стекло.

— Отлично, — улыбнулся он улыбкой Гагарина, пробившейся сквозь заросли седой бороды. — Оркестр, к бою! Мы создадим стоячую волну такой силы, что в школе вылетят стекла… Метафорически, конечно.

И началось.

Это был хаос, но это был управляемый хаос. Дети дули в горлышки бутылок, наполненных водой на разные уровни, создавая жутковатый, но стройный орган. Они топали ногами по команде, изучая распространение сейсмических волн. Они забыли про холод. Они забыли, что перед ними бездомный.

Перед ними был Маг 80-го уровня, который объяснял им, как устроен этот чертов мир, и давал ключи от его управления.

Даже Кабан, забыв обиду, стоял с открытым ртом и спрашивал:

— Слышь, батя… а если в такт ударить, можно реально дверь вынести с одной подачи?

— Можно, коллега. Если знать точку приложения силы, — отвечал Алексей Петрович.

Урок продолжался два часа. Стемнело. Никто не уходил.

Они стояли вокруг него плотным кольцом, как язычники вокруг костра. А он говорил, говорил, говорил… Он выговаривал всё, что молчал эти годы. Он отдавал им всё, что у него осталось.

В этот момент Алексей Петрович был самым богатым человеком в России.

…А за углом гаражей, в тени, стояла чья-то фигура в милицейской форме. Участковый Семенов. Он пришел по вызову бабки («там наркоманы сходку устроили»).

Он стоял, курил в кулак и слушал про резонанс. Он видел эти горящие детские глаза. Он видел Кабана, который впервые в жизни не бил, а слушал.

Семенов вздохнул, бросил бычок в снег и растоптал его.

Потом достал рацию:

— База, это пятый. Вызов ложный. Никого нет. Тихо тут.

Он развернулся и ушел. Он был мужиком простым, но не сволочью. Пусть дед учит. Хоть какая-то польза.

Но он не знал, что жалоба Елены Валентиновны уже легла на стол в прокуратуру. И что машина уже запущена, и она, в отличие от его рапорта, не имеет кнопки «отмена».

* * *

Следующая неделя в школе №14 прошла под знаком тихого сопротивления.

Елена Валентиновна чувствовала себя так, будто попала в зазеркалье. Она ставила двойки, она кричала, она стучала указкой, но её класс… перестал бояться. Они смотрели на неё не как на карателя, а как на досадную помеху, вроде жужжащей мухи, мешающей слушать музыку.

На задних партах вместо морского боя теперь рисовали схемы. Пашка Костыль притащил старый вольтметр и на перемене чинил наушники девочкам. Миша Смирнов, которого она считала умственно отсталым, на вопрос «Почему небо голубое?» ответил лекцией о рэлеевском рассеянии света, упомянув длину волны и спектр.

Это было невыносимо. Они знали то, чего не было в программе. Они говорили на языке, которого она не понимала.

А в недрах 6-го «Б», а также 7-х, 8-х и даже 9-х классов, зрело решение.

Оно родилось в головах детей, воспитанных на книжках Крапивина и советских фильмах, где правда всегда побеждает кривду.

— Мы должны его легализовать, — сказал Димка, жуя бутерброд в столовой. — Так нельзя. Он мерзнет, а эта… Герцогиня… в тепле сидит и чушь несет.

— Надо к директору идти, — поддержала отличница Оля. — Виктор Иванович мужик нормальный. Он же сам говорил: «Нам нужны кадры». Вот мы ему кадр и приведем.

— А если он без документов? — усомнился Миша.

— Да какая разница! — хлопнул по столу Пашка. — Главное — он умеет. Батя говорит: «Вам шашечки или ехать?». Директору нужно, чтоб мы экзамены сдали? Нужно. А с Графом мы их сдадим.

Они достали двойной тетрадный лист в клеточку. И начали писать.

Это был документ невероятной силы и наивности.

«Директору школы №14… Мы, нижеподписавшиеся ученики, просим принять на работу учителем физики Графа (имя и фамилию не знаем, но он профессор). Он объясняет лучше всех. Мы с ним поняли резонанс и электричество. А Елена Валентиновна только орет. Пожалуйста, возьмите его, он живет в гаражах, ему нужна помощь, а нам нужны знания…»

Подписей было сорок семь. Разным почерком. От аккуратного девичьего до каракулей первоклашек, которые просто хотели помочь «доброму деду с птичками».

Делегация из пяти человек во главе с Мишей постучала в кабинет директора.

Виктор Иванович, грузный мужчина с лицом уставшего сенбернара, сидел над сметой на ремонт крыши. Денег не было. Крыша текла. Отопление барахлило. Он мечтал о пенсии и рыбалке.

— Войдите, — буркнул он.

Дети вошли. Они положили лист на стол.

— Виктор Иванович, это прошение.

— Насчет дискотеки? — не поднимая головы, спросил директор. — Денег на аппаратуру нет.

— Нет. Насчет учителя физики.

Директор поднял голову. Он снял очки, протер глаза.

— У нас есть учитель физики. Елена Валентиновна. Завуч.

— Она… она не справляется, — твердо сказал Миша. — Посмотрите.

Виктор Иванович взял листок. Он читал долго. Его брови ползли вверх. «Живет в гаражах», «Профессор», «Пугало» (кто-то в скобках написал другую кличку).

Он отложил листок и посмотрел на детей. В их глазах была такая вера в торжество здравого смысла, что ему стало физически больно.

— Ребята… — начал он мягко. — Вы понимаете, что школа — это государственное учреждение? Чтобы взять человека на работу, нужен паспорт, диплом, трудовая книжка, прописка, медицинская справка…

— У него голова есть! — выкрикнул Пашка. — Это главная справка! Он гений, Виктор Иванович! Мы вам докажем!

Пашка вывалил на стол директора то, что они принесли как доказательство.

Это был самодельный электромагнитный двигатель, собранный из скрепок, медной проволоки и магнита от динамика. Пашка подсоединил батарейку.

Моторчик зажужжал. Ротор завертелся с бешеной скоростью.

— Это мы сами сделали, — гордо сказал Пашка. — Он научил. Правило буравчика, сила Лоренца. Спросите меня что хотите!

Директор смотрел на жужжащий моторчик. Он был физиком по образованию, давно забывшим науку в пучине хозяйственных проблем. Он видел, как изящно намотана катушка. Он видел идеальный баланс.

Дети не врали. Кто-то действительно учил их. И учил великолепно. Учил так, как учили в старой советской школе — руками и головой.

Но потом он снова посмотрел на письмо. «Живет в гаражах».

В его голове сработал не педагог, а администратор. И человек 90-х, напуганный криминалом.

Взрослый мужчина без документов, который собирает детей в гаражах, в безлюдном месте. Учит их… чему? Физике? А может, не только?

Секта? Беглый преступник? Сумасшедший? Еще кто-нибудь похуже?

Холодный пот проступил у него на спине. Если прокуратура узнает, что он знал и промолчал — его посадят.

А Елена Валентиновна уже жаловалась на какой-то «культ».

— Так, — голос директора стал сухим и чужим. — Моторчик заберите. Молодцы. Я… я рассмотрю ваше предложение. Идите на уроки.

— Вы его возьмете? — с надеждой спросила Оля.

— Идите на уроки! — рявкнул он, не выдержав напряжения.

Дети вышли, сияя. Они думали, что победили. «Рассмотрит» — на языке детей означало «согласится». Они побежали рассказывать остальным.

Как только дверь закрылась, Виктор Иванович схватился за трубку телефона. Рука его дрожала. Он ненавидел себя в этот момент. Он понимал, что предает эту детскую веру. Но у него была инструкция. У него была ответственность.

Он набрал номер.

— Алло, милиция? Это директор школы четырнадцать. Мне нужно срочно связаться с начальником РОВД. Да, лично. Дело касается безопасности детей. В районе гаражей действует… неизвестный мужчина. Собирает школьников. Да. Возможно, секта. Примите меры. Срочно.

Он положил трубку и посмотрел на жужжащий фантом моторчика перед глазами.

— Прости, Архимед, — прошептал он в пустоту. — Время такое.

За окном начиналась метель. Та самая, которая заметет следы, но не сможет скрыть правду.

* * *

Они бежали к гаражам, не чувствуя ног. Морозный воздух обжигал легкие, но внутри у них горел пожар победы.

— Сейчас мы ему скажем! — задыхаясь, кричал Миша. — Скажем, что директор согласился! Что теперь можно официально! В классе! В тепле!

Они неслись по протоптанной тропинке, сжимая в руках свои портфели, как портфели с министерскими указами. Они представляли, как Граф улыбнется. Как он расправит плечи. Как он, может быть, впервые за долгое время заплачет от счастья.

Но когда они завернули за угол последнего кирпичного бокса, их встретила не тишина и не привычный огонек лампочки.

Их ослепила вспышка. Синяя. Вращающаяся.

Во дворе гаражного кооператива, прямо у их «тайного штаба», стоял милицейский «УАЗик», в народе именуемый «бобиком». Его мигалка разрезала темноту, отбрасывая на грязный снег зловещие, дерганые тени.

Дети замерли. Инерция бега еще тащила их вперед, но сердца уже рухнули куда-то в пятки.

Двое милиционеров — крепкие, усталые мужики в серых бушлатах — выводили Алексея Петровича из его укрытия.

Это не было похоже на кино. Его не били лицом об капот, не кричали «Руки за голову!». Всё было буднично и оттого еще более страшно.

Ему просто заломили руки за спину. Жестко, профессионально, не заботясь о том, что у старика могут болеть суставы.

На его запястьях щелкнули наручники. Этот сухой металлический щелчок прозвучал громче выстрела.

— Не надо! — закричал Миша. Голос сорвался на визг. — Отпустите его!

Он бросился вперед, но Димка и Пашка, которые были сильнее и быстрее сообразили, что происходит, схватили его за куртку.

— Стой, дурак! Заберут!

Алексей Петрович услышал крик. Он обернулся.

На его лице, освещенном синей вспышкой, была ссадина — видимо, при задержании его толкнули в стену. Но в глазах не было страха. В них была бесконечная, вселенская тоска. И… стыд. Ему было стыдно, что его ученики видят его таким. Униженным. Связанным.

— Товарищ сержант! — кричал Пашка Костыль, забыв, что он хулиган и должен ненавидеть ментов. — Вы не поняли! Он учитель! Он физик! Мы письмо директору писали!

Один из милиционеров, молодой, с красным от мороза лицом, сплюнул в снег.

— Учитель, ага. Знаем мы таких учителей. Совращает детей ваш учитель. Скажите спасибо, что вовремя успели. Марш по домам, пока родителей не вызвали!

Они толкали Алексея Петровича к задней двери «УАЗика». Он шел, спотыкаясь в своих огромных, разваливающихся ботинках. Из кармана его пальто выпал кусок мела и тут же был раздавлен тяжелым милицейским сапогом в белую крошку.

И в этот момент мимо проходила женщина.

Обычная женщина, каких тысячи. В пуховом платке, в дешевой шубе. Она вела за руку сына — первоклашку, который канючил и упирался, не желая идти домой учить уроки.

Они остановились, привлеченные светом мигалок. Женщина увидела милицию, увидела грязного, заросшего бородой старика в наручниках, которого заталкивали в «собачник». От старика, должно быть, пахло костром и немытым телом — запах беды.

Она брезгливо сморщила нос, покрепче перехватила руку сына и дернула его к себе.

— Смотри, Игорек, — громко, назидательно сказала она, указывая варежкой на Алексея Петровича. — Смотри внимательно. Вот будешь плохо учиться, двойки получать, родителей не слушаться — станешь таким же! Будешь на помойке жить, и милиция тебя заберет. Понял?

Мальчик испуганно кивнул, глядя на страшного «бомжа».

— Понял, ма…

— Учись, сынок. Ученье — свет, а неученье — вот оно, в наручниках. Тьфу, срамота.

Миша стоял в пяти метрах от неё. Эти слова ударили его сильнее, чем полицейская дубинка.

Слезы застыли у него в глазах. Он хотел закричать: «Дура! Какая же ты дура! Он знает больше, чем вся твоя жизнь! Он знает, как звезды горят! Он знает, почему твой сын вообще по земле ходит и не улетает! Он — гений, а ты… ты просто тетка в шубе!»

Но горло перехватило спазмом. Он не мог издать ни звука.

Алексей Петрович тоже услышал. Он уже сидел внутри машины, в тесной железной клетке. Он посмотрел через зарешеченное стекло на женщину, на её сына, потом перевел взгляд на своих учеников. На Мишу, по лицу которого текли слезы. На Пашку, сжимающего кулаки до белых костяшек.

Он не стал ничего кричать. Он не стал оправдываться.

Он просто чуть заметно улыбнулся им. И одними губами, которые дети скорее прочитали, чем услышали, произнес:

— E=mc2. Энергия не исчезает. Она переходит в другую форму.

Дверь захлопнулась. Мотор взревел. «УАЗик», буксуя в снегу, развернулся и поехал прочь, увозя единственного человека, который верил в то, что эти дети могут построить звездолет.

Синие огни растворились в ночи.

В гаражах стало темно и тихо. Только ветер гонял по снегу белую пыль — остатки раздавленного мела.

— Вот и всё, — глухо сказал Димка. — Нет больше школы.

Миша подошел к месту, где только что стоял учитель. Он поднял с земли ту самую катушку от туалетной бумаги, которую не заметили менты. Она была холодной.

— Нет, — сказал он. Голос его дрожал, но в нем прорезался металл. Тот самый, из которого делают сердечники трансформаторов. — Это не всё. Это только «Дано». А «Решение» мы напишем сами.

Он спрятал катушку за пазуху, к сердцу.

— Идемте. Нам нужно в отделение.

* * *

В кабинете майора Сомова пахло дешевым табаком, старой бумагой и почему-то мандаринами (видимо, кто-то из сотрудников уже готовился к Новому году). Лампа дневного света под потолком гудела, периодически мигая, словно пытаясь передать какое-то сообщение азбукой Морзе.

Алексей Петрович сидел на привинченном к полу стуле. Наручники с него сняли сразу, как только привезли. Он сидел прямо, положив руки на колени. Руки были отмыты (дежурный в «обезьяннике» молча пустил его к крану), но въевшуюся в трещины угольную пыль и мазут смыть было невозможно.

Майор Сомов, грузный мужчина с мешками под глазами и внимательным взглядом, перебирал бумаги, изъятые у задержанного. Это была странная куча: обрывки газет с формулами, катушки, самодельные схемы и то самое «коллективное письмо» школьников, которое директор передал вместе с заявлением.

Сомов закурил, выпустив струю дыма в потолок.

— Ну что, гражданин Волков. Или как вас там? «Граф»?

— Волков Алексей Петрович, — тихо ответил задержанный. — Кличка — это социальный конструкт, навязанный средой. Я предпочитаю имя.

Сомов хмыкнул. Он отложил ручку.

— Грамотная речь. Редкость в наших краях. Обычно тут либо матом, либо по фене. Чай будете?

— Если можно. Без сахара.

Майор налил кипятка из электрического чайника в граненый стакан, бросил пакетик. Подвинул к Алексею Петровичу.

— Пейте. И рассказывайте. На вас жалоба. Родители, директор. Говорят, секту организовали. Детей в гаражи заманиваете. Проповедуете что-то.

— Я не проповедую, — Алексей Петрович обхватил стакан ладонями, греясь. — Я преподаю.

— Физику? В гараже?

— Законы физики универсальны, товарищ майор. Они действуют и в гараже, и в Кремле. F=ma работает везде.

Сомов взял со стола один из обрывков — кусок картона от коробки с печеньем.

— Я, Алексей Петрович, в школе учился давно. И звезд с неба не хватал. Но вот это… — он ткнул пальцем в формулу, написанную карандашом. — Это не школьная программа. Тут какие-то интегралы по замкнутому контуру. Тензоры. Зачем это шестиклассникам?

— Дети умнее, чем мы думаем, — улыбнулся Алексей Петрович. — Если им не говорить, что это «сложно», они поймут. Они еще не знают границ возможного.

Майор внимательно посмотрел на него. Он видел перед собой типичного «бича» — старая одежда, серая кожа, истощение. Но глаза… И руки. Сомов был хорошим опером. Он умел читать людей по деталям.

— Документы есть?

— Сгорели. В 93-м. Вместе с домом.

— Восстанавливали?

— Пытался. Бюрократия — это система с очень высоким коэффициентом трения. Я не смог преодолеть сопротивление среды. Сломался.

Сомов кивнул. Знакомая история.

— А до пожара? Где работали?

— В НИИ. Закрытом.

— В каком?

— Это не имеет значения. Его больше нет. Там теперь торговый центр.

Майор прищурился. Он взял ручку и начал крутить её в пальцах.

— Алексей Петрович, не темните. Я ведь вижу. Вы не просто лаборант. И не школьный учитель в прошлом. Вот здесь, — он указал на лист с каракулями, — написано уравнение Эйнштейна для гравитационного поля. С космологической постоянной. А вот здесь, сбоку, пометка…

Сомов наклонился вперед.

— …пометка на английском. «Check the curvature variation». И почерк. Беглый, академический. Так пишут люди, которые думают быстрее, чем успевает рука. Вы доктор наук?

Алексей Петрович опустил глаза. Ему не хотелось этого касаться. Это было как вскрывать старую рану.

— Был, — тихо сказал он. — В прошлой жизни. Доктор физико-математических наук. Тема диссертации: «Топологические дефекты в пространстве-времени и их влияние на распространение высокоэнергетических частиц».

В кабинете повисла тишина. Слышно было только гудение лампы.

Сомов медленно потушил сигарету. Он вдруг почувствовал себя неуютно в своем кресле. Перед ним сидел человек, чей мозг стоил дороже, чем все здание этого РОВД вместе с автопарком. И этот человек грел руки о казенный стакан с дешевым чаем.

— И как же вы так, Алексей Петрович? — в голосе майора исчезла казенная нотка. Появилось искреннее, мужицкое сожаление. — Страна развалилась, понятно. Но голова-то осталась.

— Голова осталась, — согласился профессор. — А смысл исчез. Жена умерла. Дети… не родились. Наука стала никому не нужна. Я думал, что я тоже не нужен. Пока не встретил этих ребят.

Он поднял взгляд на милиционера.

— Товарищ майор, вы можете посадить меня. За бродяжничество, за нарушение порядка. Но не трогайте детей. Они не виноваты. Они просто хотели построить двигатель.

— Какой двигатель?

— Искривления. Чтобы летать к звездам. Наивно, конечно. Но теоретически…

В этот момент дверь кабинета распахнулась без стука.

На пороге стоял дежурный, молодой лейтенант. Глаза у него были круглые.

— Товарищ майор! Там это… ЧП.

— Что случилось? — Сомов нахмурился. — Бандиты?

— Хуже. Там дети. Человек тридцать. И родители подтягиваются. Оккупировали «предбанник». Требуют начальника. Говорят, мы у них профессора украли.

Сомов перевел взгляд на Алексея Петровича. Тот лишь виновато развел руками:

— Резонанс, товарищ майор. Я же говорил. Малая сила, приложенная в нужной точке…

Майор тяжело вздохнул, но в уголках его губ мелькнула усмешка.

— «Украли профессора», значит… Ну, пошли, Алексей Петрович. Будем разбираться с твоим «научным сообществом».

Он встал, поправил кобуру и, подумав, открыл сейф. Достал оттуда пачку печенья «Юбилейное».

— На, возьми. Угостишь своих аспирантов. А то они мне сейчас дежурку разнесут.

* * *

В «предбаннике» отделения творился ад.

Гул голосов отражался от кафельных стен, умножаясь многократно.

— Где этот маньяк?!

— Выпустите детей!

— Куда смотрит школа?!

— Я в прокуратуру напишу!

Тут были все. Встревоженные мамы в норковых шапках, угрюмые отцы в кожанках, директор Виктор Иванович, который выглядел так, будто у него случился сердечный приступ, и Елена Валентиновна, стоящая у стены с выражением брезгливого отчуждения на лице. И, конечно, дети. Они сбились в кучу в углу, как воробьи, готовые защищать свое гнездо.

Когда майор Сомов вывел Алексея Петровича, толпа качнулась вперед.

— Вот он! — взвизгнула та самая женщина в пуховом платке, что видела арест. — Смотрите! Бомжара!

Крупный мужчина, отец Пашки Костыля (владелец автосервиса, человек конкретный и тяжелый на руку), шагнул вперед, расталкивая остальных.

— Слышь, дед! — он навис над Алексеем Петровичем горой. — Ты чё пацану в уши льешь? Какая секта? Я те щас бороду твою на глушитель намотаю!

Майор Сомов хотел вмешаться, но Алексей Петрович опередил его.

Он не отшатнулся. Он даже не моргнул. Он посмотрел на разъяренного отца снизу вверх своим спокойным, «рентгеновским» взглядом.

— Наматывание волокнистой структуры на вращающийся вал, — тихо, но отчетливо произнес он, — приведет к заклиниванию механизма из-за увеличения трения. Вы, как специалист по механике, должны это знать.

Отец Пашки поперхнулся воздухом. Он ожидал страха, мата, оправданий. Но не технического термина.

— Чё? — опешил он.

— Я говорю про двигатель внутреннего сгорания, — продолжил Алексей Петрович, и его голос, внезапно окрепнув, перекрыл базарный гул толпы. — Ваш сын, Павел, обладает уникальным интуитивным пониманием работы механизмов. Но вы учите его только гайки крутить. А он хочет знать, почему они крутятся.

— Ты мне зубы не заговаривай! — рявкнул кто-то из задних рядов. — Чему ты их учишь в подвале? Бомбы делать?

Алексей Петрович обвел взглядом толпу.

— Я учу их термодинамике, — сказал он. — И прямо сейчас мы наблюдаем классический пример.

Он поднял руку, указывая на толпу.

— Посмотрите на себя. Вы — замкнутая система. Давление растет. Температура повышается. Объем помещения ограничен. Что происходит с газом в таких условиях?

— Взрыв! — крикнул Миша из угла.

— Верно, коллега, — кивнул профессор. — Взрыв. Или фазовый переход. Вы кричите, вы злитесь. Почему? Потому что вы боитесь. Страх — это энтропия. Хаос. Вы боитесь за будущее детей. Но вы не даете им инструментов, чтобы это будущее построить. Вы даете им только запреты. А запрет — это стена. Стену можно сломать. Знание — это дверь. Я просто дал им ключи.

— Какие ключи, алкаш?! — не унималась женщина. — У них в школе учителя есть!

И тут Алексей Петрович сделал шаг к Елене Валентиновне.

Завуч сжалась. Она ожидала, что он сейчас начнет её обвинять, унижать при всех, рассказывать, как она плоха.

Но он посмотрел на неё с неожиданным сочувствием. С глубокой, профессиональной печалью.

— Коллега, — мягко сказал он. — Я видел ваши методички. Вы пытаетесь объяснить полет птицы, препарируя её труп. Вы даете формулы, но не даете физического смысла. Вы заставляете зубрить, но не даете чувствовать.

Он взял со стола дежурного старый, поломанный кипятильник (вещдок по какому-то делу).

— Елена Валентиновна, скажите, почему спираль кипятильника в воде не плавится, а на воздухе перегорает за секунду?

Елена Валентиновна растерялась. Вопрос был школьный. Элементарный.

— Ну… теплообмен, — выдавила она. — Вода забирает тепло… Удельная теплоемкость…

— Правильно. Вода забирает энергию, — кивнул Алексей Петрович. — А теперь представьте, что вы — это спираль. А дети — это воздух. Вы греете, греете, вы раскаляетесь добела, вы отдаете всё, что у вас есть… А теплоникто не забирает. Контакта нет. Среда разреженная.

Он подошел к ней почти вплотную.

— Вы перегорели, Елена Валентиновна. Давно перегорели. Вы светите, но уже не греете. И вам от этого больно. Адски больно. Я вижу это по вашим глазам. Зачем вы мучаете себя и их?

В вестибюле повисла звенящая тишина.

Все смотрели на «Герцогиню». Железную Леди школы.

А у Железной Леди задрожал подбородок.

Этот грязный бомж с одного взгляда поставил ей диагноз, на который не решались школьные психологи. Он увидел не «стерву», а несчастную женщину, которая ненавидит свою работу, потому что не получает отдачи.

Директор Виктор Иванович стоял с отвисшей челюстью. Он, физик по образованию, понял метафору. Это было гениально. Жестоко, точно и гениально.

— А Пашка? — вдруг спросил отец Костыля, уже тише. — Он чё… реально шарит?

Алексей Петрович повернулся к нему.

— Ваш сын вчера собрал схему стабилизатора напряжения из мусора. Если вы купите ему нормальный паяльник и справочник по радиотехнике, он к одиннадцатому классу запатентует новую систему зажигания. А если будете бить по рукам — он сопьется. Выбор за вами. Это точка бифуркации.

Отец Пашки почесал затылок. Посмотрел на сына, который смотрел на Профессора как на бога.

— Паяльник, значит… — пробормотал он. — Ну, паяльник можно.

В этот момент Елена Валентиновна вдруг выдохнула. Громко. Словно сбросила с плеч бетонную плиту.

Ее лицо, всегда напряженное и злое, вдруг разгладилось. В уголках глаз блеснули слезы, но это были слезы облегчения.

Она повернулась к директору.

— Виктор Иванович, — сказала она голосом, в котором впервые за двадцать лет не было металла. — Оформляйте.

— Кого? — не понял директор, всё еще глядя на бомжа. — Куда? В тюрьму?

— На работу, — она улыбнулась. Странной, счастливой улыбкой человека, которого выпустили из тюрьмы. — Оформляйте его. А я пишу заявление.

— Лена, ты что? — опешил директор. — Куда ты? Середина года!

— Я ухожу, Витя. Я всегда хотела выращивать цветы. У меня дача стоит, теплицы пустые. Я ненавижу физику. Я ненавижу школу. А он… — она кивнула на Алексея Петровича. — Он — физика и есть.

Она подошла к Профессору. Она не побрезговала. Она взяла его грязную руку своей ухоженной рукой с маникюром и крепко пожала.

— Спасибо, — шепнула она. — Вы меня спасли. Сдаю пост. Дети — монстры, но вы, кажется, умеете с ними работать.

— Сил трения без смазки не бывает, — поклонился ей Алексей Петрович с грацией дворянина. — Удачи с цветами, коллега. Фотосинтез — величайшая тайна природы.

Майор Сомов, наблюдавший за этой сценой из дверного проема, хмыкнул и спрятал улыбку в усы.

— Ну что, граждане, — громко сказал он. — Расходитесь. Цирк окончен. А вы, гражданин Волков, зайдите ко мне. Будем решать вопрос с вашим… трудоустройством. Паспорт восстанавливать надо. Негоже профессору без бумажки ходить.

Толпа начала рассасываться. Люди уходили притихшие. Они пришли линчевать бродягу, а уходили с ощущением, что прикоснулись к чему-то настоящему.

Отец Пашки, проходя мимо сына, хлопнул его по плечу:

— Завтра в гараж со мной поедешь. Покажешь, чё ты там насобирал, инженер.

А Миша смотрел на своего учителя и понимал: это победа.

Они пробили стену. Резонанс сработал.

* * *

Возвращение Алексея Петровича в мир живых началось не с паспорта, а с горячей воды.

Виктор Иванович, директор, взял на себя огромный риск. Он поселил будущего учителя в «каптерке» при спортзале — крошечной комнатке без окон, где раньше хранились лыжи и маты. Там была кушетка, стол и, главное, доступ к школьным душевым.

Первая ночь была странной. Алексей Петрович не мог уснуть. Тишина давила. Отсутствие ветра и холода казалось неестественным. Организм, привыкший к режиму выживания, бил тревогу: «Слишком тихо. Где опасность?»

Он уснул только под утро, свернувшись калачиком на полу, на брошенном матрасе — кровать пока казалась ему слишком мягкой, пугающе зыбкой.

Утро началось с процедуры, которую можно было сравнить с реставрацией старинной иконы, найденной в болоте.

Алексей Петрович стоял под душем час. Вода была горячей, почти обжигающей. Он смывал с себя не просто грязь — он смывал годы. Смывал копоть теплотрасс, пыль дорог, взгляды прохожих, плевки, страх, унижение.

Кожа краснела, распаривалась. Серый налет, казавшийся вечным загаром, сходил, открывая бледное, благородное, но изможденное тело. Ребра выпирали, как шпангоуты старого корабля. Шрамы — память о драках за еду и падениях — стали отчетливее.

Потом было бритье.

Директор принес свой старый бритвенный станок, помазок и зеркало.

Алексей Петрович смотрел в зеркало и не видел себя. Из стекла на него глядел леший.

Он взял ножницы. Сначала состриг колтуны бороды. Серые клочья падали в раковину, как осенняя листва. Потом намылил лицо.

Движение бритвы было осторожным. Руки дрожали, но мышечная память возвращалась.

Когда он смыл пену, на него из зеркала посмотрел незнакомец.

У этого человека были впалые щеки, глубокие морщины у рта и острый нос. Это было лицо аскета, лицо ученого, прошедшего через лагеря или пустыню. Лицо интеллигента, которое невозможно подделать.

— Здравствуйте, Алексей Петрович, — тихо сказал он отражению. Голос без бороды звучал иначе — звонче. — Давно не виделись.

* * *

Паспорт делали месяц.

Майор Сомов сдержал слово. Он лично пинал паспортный стол, поднимал архивы, отправлял запросы в тот город, где сгорел дом Профессора.

— У тебя, Петрович, биография — как детектив, — ворчал Сомов, заходя в школу с папкой бумаг. — Засекреченный НИИ, допуск первой формы… Еле выбил подтверждение. Ты, оказывается, Государственную премию имел?

— В закрытом указе, — кивнул Алексей Петрович, сидя в лаборантской и паяя провода для кабинета физики. — За разработку плазменных ловушек.

Временное удостоверение личности — простая справка с печатью — стала для него дороже золота. Он носил её в нагрудном кармане, у самого сердца.

Но самым сложным было здоровье.

Родители учеников, те самые, что еще вчера хотели его линчевать, теперь, чувствуя вину, организовали «фонд помощи».

Отец Пашки привез ящик тушенки и мешок картошки.

Мама Миши, работавшая терапевтом в поликлинике, устроила ему полный осмотр.

Диагноз был ожидаемым: хронический бронхит, истощение, проблемы с суставами, авитаминоз.

— Легкие у вас, Алексей Петрович, как у шахтера, — качала головой мама Миши, слушая его фонендоскопом. — Вам нужен санаторий.

— Мой санаторий — это школа, — улыбался он. — Работа лечит лучше лекарств. Энтропия отступает, когда система занята делом.

Одевали его «с миру по нитке».

Пиджак принес учитель истории — твидовый, с заплатами на локтях, чуть великоват в плечах, но это придавало Профессору вид трогательный и академичный.

Рубашки собрали по отцам.

Очки… Очки купили новые. Это был подарок 6-го «Б». Миша с ребятами скинулись с карманных денег и привели учителя в оптику. Когда Алексей Петрович надел их и впервые за пять лет увидел мир не размытым пятном, а в HD-качестве — каждый кирпичик на стене, каждую ветку дерева, — он заплакал. Тихо, беззвучно, просто снял очки и протер глаза платком.

— Мир полон деталей, — прошептал он. — Я и забыл, какой он четкий.

* * *

И вот настал день Первого Урока.

Официального. В расписании.

В журнале, в графе «Учитель», каллиграфическим почерком завуча было выведено: Волков А.П.

Он стоял перед дверью кабинета физики. Сердце колотилось так, словно он запускал реактор. Руки вспотели.

Он поправил галстук (старый, советский, но аккуратно завязанный).

— Ну, с Богом, — выдохнул он. И толкнул дверь.

Класс встал.

Не вяло, как обычно, громыхая стульями, а мгновенно. Единодушно.

Тишина стояла абсолютная. Сорок пар глаз смотрели на него.

Он прошел к столу. Положил журнал. Взял мел.

Тот самый мел, который раньше был для него драгоценностью, а теперь лежал в коробке в неограниченном количестве.

Он повернулся к доске и написал крупными, ровными буквами:

ФИЗИКА.

Потом повернулся к классу.

— Садитесь, господа студенты.

Они сели.

— Меня зовут Алексей Петрович. И мы начинаем наше путешествие. Забудьте, что вам говорили о том, что наука — это скучно. Наука — это единственный способ не быть пылью на ветру.

Он увидел Мишу на первой парте. Мальчик сиял.

Он увидел Пашку Костыля, который вертел в руках ручку, готовый записывать каждое слово.

Он увидел Димку.

И даже тех, кто раньше смеялся, теперь сидели смирно, чувствуя важность момента.

— Тема урока: «Относительность движения», — начал он своим лекторским голосом, который теперь, в стенах класса, звучал глубоко и уверенно. — Представьте, что вы сидите в поезде. А мимо проносится жизнь…

Урок пролетел как одна секунда.

Когда прозвенел звонок, никто не вскочил.

— Алексей Петрович, а завтра про черные дыры расскажете? — спросил кто-то с задней парты.

— Всему свое время, — улыбнулся он. — Сначала научимся не падать на Земле, а потом полетим в дыры.

Вечером он сидел в своей каморке. На столе горела настольная лампа. Он проверял тетради. Настоящие тетради.

Он поставил первую «пятерку».

Потом отложил ручку, достал из ящика стола (своего стола!) яблоко и откусил кусок.

Он был дома.

Он был нужен.

Система пришла в равновесие.

А за окном, в весеннем небе, загорались звезды. Те самые, к которым он когда-нибудь отправит этих детей. И он знал: теперь это не бред сумасшедшего. Это план работ на ближайшие двадцать лет.

* * *

Шли годы. Время в кабинете физики текло иначе, чем во всем остальном мире. Снаружи менялись президенты, скакал курс доллара, появлялись и исчезали моды на джинсы и телефоны. Внутри же царила Константа.

Кабинет изменился до неузнаваемости. Старые портреты ученых остались, но теперь между ними висели чертежи, графики и фотографии туманностей, распечатанные на цветном принтере (который починил Пашка).

Парты больше не стояли рядами. Они были сдвинуты в «острова» — рабочие группы. На подоконниках вместо цветов (которые Елена Валентиновна забрала в свою оранжерею) громоздились приборы. Не те, школьные, списанные еще при Брежневе, а новые.

Точнее, они выглядели как монстры Франкенштейна. Осциллограф, собранный из старого телевизора. Лазерная установка из привода DVD-дисков. Аэродинамическая труба из промышленных вентиляторов, списанных из столовой.

Алексей Петрович не просто учил. Он выращивал.

Он был садовником, только вместо роз у него были умы. И к каждому нужен был свой подход.

Миша Смирнов — это был тонкий, хрупкий цветок чистой теории. Ему нужно было давать сложные, нерешаемые задачи, чтобы его ум бился об них, закаляясь.

Пашка Костыль — это был мощный дуб, практик. Ему нужно было железо. Ему нужно было, чтобы гудело, искрило и крутилось.

Однажды зимой, когда класс учился уже в девятом, Пашка притащил в класс странную конструкцию на гусеницах.

— Алексей Петрович, — угрюмо сказал он, вытирая мазут со лба. — Не едет.

Это был прототип спасательного робота для завалов. Пашка варил раму сам, в автосервисе отца.

— Почему не едет? — Алексей Петрович оторвался от проверки контрольных.

— Пробуксовывает на льду. Я уже и шипы ставил, и вес менял. Движок мощный, а сцепления нет. Физика — дура.

Алексей Петрович подошел. Он не стал ругать за «дуру». Он положил руку Пашке на плечо. Рука была теплой, сухой и легкой.

— Павел, физика не дура. Физика — строгая мать. Она не прощает пренебрежения мелочами. Ты думаешь о силе тяги, но забыл про распределение давления.

Он взял мел и начертил на полу схему гусеницы.

— Смотри. Ты сделал гусеницу жесткой. Она опирается на лед только точками шипов. А лед — это кристаллическая решетка. Она крошится. Тебе нужна не жесткость. Тебе нужна мягкость.

— Мягкость? — удивился Пашка.

— Биомиметика, сынок. Посмотри на лапу белого медведя. Она мягкая, широкая и шершавая. Она обтекает неровности льда, создавая тысячи точек контакта.

Через неделю Пашка принес новую версию. Гусеницы были сделаны из старых транспортерных лент, нарезанных хитрым узором «елочка» с гибкими вставками.

Робот не просто поехал. Он полез на обледенелую горку школьного крыльца с упорством танка.

— Работает! — орал Пашка, прыгая вокруг своего детища. — Алексей Петрович, работает!

Учитель стоял в дверях, кутаясь в тот самый твидовый пиджак. Он улыбался. Внутри у него разливалось тепло, которое не мог дать ни один камин.

Это было чувство отцовства.

Он смотрел на Пашку и видел не чужого подростка, а своего сына, которого у него никогда не было. Он гордился им так, что щипало в глазах.

«Ты смог, — думал он. — Ты преодолел сопротивление. Ты стал творцом».

* * *

Но были и тихие вечера. Когда уроки заканчивались, школа пустела, и оставался только «Костяк» — те самые пятеро-шестеро, кто решил связать жизнь с наукой.

Они пили чай. Это была традиция. Электрический чайник, пряники, дешевый шоколад.

Они говорили не о формулах. Они говорили о жизни.

— Алексей Петрович, — спросила как-то Оля, отличница, которая теперь мечтала стать астрофизиком. — А Бог есть? С точки зрения физики?

Вопрос повис в тишине. За окном выла вьюга, швыряя снег в черные стекла.

Алексей Петрович покрутил в руках стакан.

— Знаешь, Оля… Физика изучает законы. Как устроен механизм. Но она не отвечает на вопрос «Зачем?».

Он посмотрел на них. На их юные, чистые лица, освещенные только светом настольной лампы.

— Когда я смотрю на тонкую настройку Вселенной… На то, как идеально подобраны константы — заряд электрона, гравитационная постоянная… Если бы они отличались хоть на долю процента, звезд бы не было. И нас бы не было. Это похоже на то, что Кто-то очень сильно хотел, чтобы мы появились.

Он помолчал.

— И когда я смотрю на вас… На то, как из хаоса мыслей рождается понимание… Я вижу в этом искру. Материя не может осознать сама себя. А вы — можете. Вы — способ Вселенной посмотреть на себя в зеркало. И, возможно, Бог — это тот свет, который позволяет вам видеть отражение.

Миша сидел, подперев щеку рукой. Он записывал эти слова не в тетрадь, а сразу в душу.

Для него Алексей Петрович был больше, чем отец. Родной отец Миши был хорошим человеком, но он был «заземлен». А Алексей Петрович научил Мишу летать.

Он научил его, что быть умным — не стыдно. Что быть добрым — это не слабость, а высшая форма силы.

* * *

К одиннадцатому классу они вышли на уровень, который пугал комиссию из РОНО.

На городской олимпиаде по физике первые три места заняла школа №14.

Миша Смирнов представил работу по теоретическому обоснованию метрики Алькубьерре (двигатель искривления). Жюри, состоящее из доцентов местного политеха, сначала хотело дисквалифицировать работу как «фантастику».

Но Алексей Петрович, пришедший с учениками, скромно встал и попросил слова.

За десять минут, у доски, он доказал жюри, что мальчик не фантазирует. Что уравнения верны. Что нужна лишь экзотическая материя с отрицательной плотностью энергии.

— Мальчик решил уравнение, которое вы боялись даже написать, — жестко сказал он коллегам. — Не смейте подрезать ему крылья.

Мише дали первое место.

* * *

И вот — выпускной.

Алексей Петрович стоял в актовом зале. На нем был новый костюм — подарок выпускников. Он чувствовал себя странно. Галстук душил.

Дети выходили на сцену за аттестатами. Красивые, взрослые. Девушки в платьях, парни в костюмах.

Пашка Костыль — теперь Павел, двухметровый гигант, поступающий на инженерный факультет Бауманки.

Миша Смирнов — будущий студент Физтеха.

Когда Миша вышел к микрофону с ответным словом, он посмотрел в зал. Он нашел глазами седую голову учителя в четвертом ряду.

— Мы хотим сказать спасибо… — голос Миши дрогнул. — Не школе. Не стенам. А Человеку.

Весь класс встал. Сорок человек.

— Алексей Петрович! — громко сказал Миша. — Вы нашли нас на помойке. Не нас, а наши души. Вы отмыли их, как отмывали старые детали. Вы собрали из нас схему, которая работает. Мы обещаем вам… Мы построим тот двигатель. Мы дотянемся до звезд. Потому что вы держали нас на плечах, чтобы мы были ближе к небу.

Зал взорвался аплодисментами. Плакали мамы. Плакал директор Виктор Иванович. Плакала Елена Валентиновна, пришедшая с огромным букетом своих лучших роз.

Алексей Петрович сидел, опустив голову. Слезы текли по его щекам, и он не вытирал их.

В этот момент он понял главное.

Всё, что он потерял — семью, дом, карьеру, статус, — всё это было платой за этот момент. Это был закон сохранения энергии в действии. Его горе сгорело, превратившись в топливо для этих детей.

Он не был одинок. У него было сорок детей. И сотни внуков в будущем.

Он был патриархом нового племени. Племени, которое построит звездолеты.

Когда он вышел на крыльцо школы, к нему подошел Миша.

— Алексей Петрович, вы же не бросите нас? В институте физика сложная…

Профессор улыбнулся, глядя на ночное небо, где Млечный Путь разливался серебряной рекой.

— Бросить? Ну уж нет. Я тут узнал, что в вашем ВУЗе есть вакансия профессора на кафедре общей физики. Сомов помог с рекомендациями. Так что готовьтесь, коллега Смирнов. Лафа закончилась. Начинается настоящая наука.

Они стояли рядом — старый учитель и юный ученик. Два вектора, направленные в одну сторону. Вверх.

И где-то там, в глубине космоса, ткань пространства-времени уже начинала дрожать, предчувствуя, что скоро, всего через каких-то двадцать-тридцать лет, русские инженеры придут, чтобы искривить её и сделать шаг в бесконечность.

* * *

Следующие двадцать лет пронеслись, как элементарные частицы в ускорителе — на околосветовой скорости, ярко и насыщенно.

Алексей Петрович не остался в школе навечно. Через три года после выпуска «Золотого класса» (так в школе №14 называли параллель Миши и Пашки) его пригласили в тот самый ВУЗ, куда поступили его ребята.

Но он поставил условие: он берет не готовую кафедру, а создает Лабораторию Экспериментальной Физики с нуля. И, что важнее, он продолжает вести факультатив для школьников.

— Корни нельзя обрубать, — сказал он ректору. — Если мы не будем поливать их в школе, в институте поливать будет нечего.

Его лекции в университете стали городским мифом.

Студенты с других потоков, гуманитарии, даже преподаватели сбегали со своих пар, чтобы послушать «Графа» (кличка прилипла, но теперь она звучала с оттенком высшего уважения, как титул).

Он никогда не читал по бумажке. Он выходил к доске, брал мел и начинал творить физику здесь и сейчас. Он ошибался, исправлял себя, спорил с аудиторией.

— Не верьте мне! — кричал он, когда студент робко указывал на нестыковку. — Сомневайтесь! Авторитетов нет. Есть только эксперимент и логика. Если я говорю чушь — кидайте в меня тряпкой!

За эти годы через его руки прошли тысячи.

Не все стали учеными. Но все стали людьми.

Один его ученик стал главным конструктором завода беспилотников.

Другая — та самая тихая девочка с первой парты — теперь руководила отделом в Росатоме, разрабатывая замкнутый ядерный топливный цикл.

Третий ушел в медицину и создал уникальный МРТ-сканер, работающий на новых принципах сверхпроводимости.

Алексей Петрович помнил их всех. У него не было своих детей, но каждый Новый год его квартира (скромная «двушка», которую ему выделил университет) превращалась в улей. Телефон не умолкал. Посылки с подарками шли со всего света — из ЦЕРНа, из Кремниевой долины, из Новосибирского Академгородка.

Но самыми близкими оставались Первые.

Миша Смирнов и Пашка Костыль.

Пашка стал крупным промышленником. Он владел сетью заводов высокоточной механики. Он был тем, кто давал «железо» для безумных идей теоретиков. Он ездил на дорогом джипе, но при встрече с Учителем всегда робел, как мальчишка, и прятал дорогие часы, стыдясь своего богатства перед аскетизмом профессора.

— Брось, Павел, — смеялся Алексей Петрович. — Деньги — это всего лишь энергия. Важно, куда ты её прикладываешь. Ты строишь станки? Значит, вектор правильный.

А Миша… Михаил Александрович Смирнов стал его правой рукой, его научным сыном и главным проектом.

Они работали вместе над Теорией Метрического Сдвига.

Это была та самая работа, начатая на обрывках газет в теплотрассе. Теперь она обретала форму строгих математических моделей в суперкомпьютерах.

Миша защитил кандидатскую в 24 года. Докторскую — в 29.

Он мог уехать. Его звали в MIT, в Принстон. Предлагали гранты с шестью нулями.

Он пришел к Алексею Петровичу советоваться.

Они сидели на кухне. Профессор постарел. Кашель (эхо тех ночевок на бетоне) стал хроническим и тяжелым. Руки дрожали, разливая чай.

— Поезжай, Миша, — сказал он. — Там возможности. Там оборудование.

Миша посмотрел на него. На эти руки. На стопку книг на столе. На вид за окном — заснеженную Россию, сложную, иногда страшную, но родную.

— Нет, — твердо сказал Миша. — Двигатель мы построим здесь. Это принцип, Алексей Петрович. Гагарин полетел отсюда. И мы полетим отсюда. Я без вас не смогу. Вы — мой навигатор.

Алексей Петрович отвернулся к окну, чтобы скрыть слезы.

В этот момент он понял, что его жизнь состоялась полностью.

* * *

Финал подкрался незаметно, как энтропия.

Здоровье, подорванное годами жизни на улице, начало сдавать. Сердце, легкие — организм выработал ресурс.

Алексей Петрович угасал не в одиночестве и не в нищете.

Он лежал в лучшей клинике города. Палата была завалена цветами и фруктами.

Врачи делали всё возможное — консилиум собирали лучшие специалисты, многие из которых были его бывшими студентами. Но против законов термодинамики не попрешь. Система стремилась к покою.

В последний вечер в палате сидел Миша. Ему было уже под сорок. Взрослый, серьезный мужчина, профессор, отец двоих детей.

Он держал старика за руку. Рука Алексея Петровича была сухой и легкой, как осенний лист.

— Миша, — голос учителя был тихим, похожим на шорох страниц. — Проверь расчеты по тензору кривизны в четвертой главе. Мне кажется, я там знак перепутал.

— Я проверил, Алексей Петрович. Всё верно. Там минус.

— Хорошо… — он прикрыл глаза. — Минус — это хорошо. Отрицательная энергия… Это ключ.

Повисла пауза. Только монитор ритмично пищал, отсчитывая последние такты великой жизни.

— Алексей Петрович, — тихо позвал Миша. — Вам страшно?

Старик открыл глаза. Они были ясными. Тот самый блеск, который когда-то заворожил мальчика на детской площадке, никуда не исчез. Он просто стал глубже, как свет далекой звезды.

— Страшно? Нет, Миша. Чего бояться? Мы же физики. Смерти нет.

Он слабо сжал руку ученика.

— Есть закон сохранения информации. Я просто перехожу в другое состояние. Моя волновая функция коллапсирует, но энергия… энергия остается в вас. В тебе, в Пашке, в Оле. В том двигателе, который вы построите.

Он улыбнулся.

— Я был бомжом, Миша. Я был никем. А ухожу самым богатым человеком на Земле. У меня есть продолжение.

Он вздохнул — глубоко, хрипло.

— Передай Пашке, пусть не экономит на обмотке магнитов. Сверхпроводимость не любит жадности. А ты… ты смотри на звезды, Миша. Не под ноги. Никогда не смотри под ноги.

Это были его последние слова.

Монитор запищал протяжно и ровно. Прямая линия.

Миша не стал звать врачей сразу. Он сидел, держа руку человека, который заменил ему вселенную. Он не плакал. Внутри была звенящая пустота, но в этой пустоте уже начинал рождаться новый мир.

Он встал, подошел к окну. Ночь была ясной.

Он посмотрел на Млечный Путь.

— Спасибо, Учитель, — прошептал он. — Полет нормальный. Мы принимаем управление на себя.

* * *

На похороны пришел весь город.

Это не было трауром. Это был триумф.

Гроб несли его ученики. Впереди шел Михаил Смирнов, неся на бархатной подушке не ордена (хотя их ему вернули), а старый, потертый кусок мела и ту самую самодельную катушку индуктивности, с которой всё началось.

На могиле поставили памятник. Не гранит и не мрамор.

Пашка Костыль отлил его из титанового сплава на своем заводе.

Это была простая, строгая фигура: человек, сидящий на скамейке и протягивающий руку к небу. А на ладони у него сидит маленькая бронзовая птичка.

И надпись. Короткая. Без дат. Только формула:

E=const

Энергия сохраняется.

История Алексея Петровича Волкова закончилась. Но история Двигателя Искривления только начиналась. И писал её теперь Михаил Смирнов, в черновиках которого уже лежали расчеты, способные открыть человечеству дорогу домой — к звездам.

* * *

Конструкторское бюро имени А.П. Волкова (бывшее КБ «Горизонт») напоминало муравейник, который не спит даже ночью.

Михаил Александрович Смирнов, главный конструктор проекта «Странник», стоял в галерее, нависающей над сборочным цехом. Ему было сорок пять. В его волосах, когда-то русых, теперь густо серебрилась седина — та самая «профессорская» масть. Он носил очки, простые, в тонкой оправе, и старый твидовый пиджак, который берег как реликвию, хотя мог позволить себе костюмы от кутюр.

Внизу, в сиянии прожекторов, лежало Оно. Сердце будущего корабля. Гравитационный дефлектор. Это была не изящная тарелка из фантастических фильмов. Это была грубая, мощная, хищная конструкция. Сплетение тороидальных камер, сверхпроводящих магнитов и систем охлаждения. Смесь русской брутальной инженерии и запредельной физики.

Но Оно не работало.

— Опять срыв метрики на 0,3 секунды, — голос Павла Костылева (теперь — генерального директора производственного холдинга «Титан») звучал в наушнике устало. Пашка был внизу, у пультов, в грязном халате поверх дорогого костюма. — Миша, мы упираемся в предел. Керамика не держит резонанс. Поле «гуляет». Если мы дадим полную мощность, эту махину разорвет, как ту батарейку в гараже. Помнишь?

Миша закрыл глаза. Помнишь? Конечно, он помнил.

Он снял очки и потер переносицу. Усталость была свинцовой. Они бились над стабилизацией поля три года. Теория была верна. Формулы Волкова, которые они расшифровали и дополнили, были безупречны. Но реальность — та самая «среда с сопротивлением» — не хотела прогибаться.

Миша вернулся в свой кабинет. Здесь было темно, работал только один монитор, показывающий график нестабильности. На столе у него, под стеклянным колпаком, лежала старая, рассохшаяся катушка от туалетной бумаги, обмотанная медной проволокой. Первый «двигатель». Миша положил руку на стекло.

— Что я делаю не так, Алексей Петрович? — прошептал он. — Я уперся в стену. Я бьюсь головой, а стена каменная.

И память, услужливая и жестокая, перенесла его на тридцать лет назад. Зима. Вечер. Заснеженная скамейка. Человек-пугало, покрытый птицами. Миша снова почувствовал тот холод и запах прелой листвы. Он увидел глаза Учителя.

«Ты пытаешься решить задачу по оптике через геометрию...» — прозвучал в голове скрипучий голос. «Сила есть — ума не надо...» «Мне не нужна сила. Мне нужен Ритм...»

Миша замер. Он посмотрел на график на мониторе. Кривые скакали, как бешеные. Система охлаждения пыталась задавить флуктуации мощностью. Они боролись с пространством, пытаясь сломать его через колено, как Кабан ломал ту балку. А нужно было...

— ...войти в резонанс, — выдохнул Миша. — Господи, как я был слеп. Мы пытаемся удержать поле жестким каркасом. А поле — оно живое. Оно дышит.

Он схватил телефон. — Паша! Стой! Останови тесты! — Что случилось? — встревожился Костылев. — Мы идиоты, Паша. Мы строим тюрьму для пространства. А нам нужно построить для него русло. — Миша, не говори загадками. Я инженер, а не поэт. — Вспомни качели! — кричал Миша в трубку, лихорадочно чертя на сенсорном экране новую схему. — Вспомни, как он раскачивал балку ниточкой! Нам не нужно давить пики. Нам нужно позволить им качаться, но в противофазе! Нам нужна динамическая стабилизация. Не стена, а мембрана!

— Ты предлагаешь сделать активную обмотку? — Пашка задумался. Слышно было, как в его мозгу шевелятся шестеренки. — Плавающий контур? — Да! Пусть оно дрожит. Пусть вибрирует. Мы подстроим частоту магнитов под дыхание метрики. Мы не будем бороться с волной, мы станем серфингистами!

Работа закипела с новой силой. Это были адские полгода. Они перебрали двигатель почти полностью. Пашка сутками не вылезал из цехов, лично контролируя намотку новых, «дышащих» контуров.

И вот — день «Ч». Стендовые испытания. Бункер управления. Тишина такая, что слышно, как гудят лампы. Миша стоял у главного экрана. — Запуск реактора. Выход на режим 10%. Двигатель внизу, за толстым бронестеклом, начал наливаться голубым свечением. Звук был низким, утробным — вибрация самого пространства. — 30%... Полет нормальный. Вибрация в норме. — 50%... 80%...

Графики на экранах, которые раньше плясали пляску смерти, теперь выстроились в идеальные, плавные синусоиды. — Выходим на расчетную мощность искривления! — голос оператора дрогнул. — Метрика свернулась! Коэффициент сжатия — 1.5! Мы... мы сжали пространство, Михаил Александрович!

Зал взорвался. Люди обнимались, плакали, кидали в воздух распечатки. Пашка Костылев, огромный, поседевший медведь, сгреб Мишу в охапку и чуть не сломал ему ребра. — Сделали! Мы сделали это, брат! Граф бы был на седьмом небе от счастья!

Миша улыбался, но слезы текли по его щекам. Он смотрел на сияющее голубое кольцо внизу. Это был не просто двигатель. Это был памятник. Памятник человеку, который спал в теплотрассе, чтобы однажды человечество проснулось среди звезд.

«Угол падения не равен углу отражения, если поверхность живая», — мысленно сказал он Учителю. — «Я выучил урок».

* * *

Вечером, когда эйфория немного улеглась, Миша поехал не домой. Он поехал в Звездный городок. Пропускной режим был строгим, но машину Главного Конструктора знали.

Он нашел его в центре подготовки, в центрифуге. Молодой парень, двадцать пять лет. Широкие плечи, упрямый подбородок и глаза... Глаза у него были дедовские — ясные и веселые. Алексей Михайлович Смирнов. Алешка. Он только что закончил перегрузку в 8G. Вылез из капсулы мокрый, уставший, но довольный.

— Привет, пап, — он стянул шлем. — Чего ты так поздно? Случилось что? Миша подошел к сыну. Он посмотрел на него с гордостью и тревогой. — Случилось, Леша. Мы закончили. Алешка замер. Улыбка сползла с его лица, сменившись выражением предельной серьезности. — Он работает? — Стабилен, как скала. Паша превзошел сам себя.

Они вышли на улицу. Звездный городок спал, укрытый снегом. Сосны шумели верхушками. — Пап, — Алешка посмотрел на небо. — Ты же знаешь, я подал рапорт. Я первый в списке на "Странник". — Знаю, — глухо сказал Миша. — Мать меня убьет. — Не убьет. Она же дочь врача и внучка физика. Она поймет. Алешка повернулся к отцу. — Дед... Тот дед, в честь которого ты меня назвал... Он бы что сказал?

Миша вспомнил последний разговор в палате. «Не смотри под ноги». — Он бы сказал, что ты — вектор, Леша. А вектору нужно направление. И еще он бы дал тебе с собой кусок сахара. Для синиц.

Алешка улыбнулся. — Я возьму. И сахару, и мела кусок. На удачу.

Миша обнял сына. Крепко, как будто пытаясь передать ему свою защиту, свою любовь и всю ту мудрость, которую вложил в него когда-то бездомный пророк. — Готовься, сын. Через полгода старт. Ты будешь первым, кто увидит Альфу Центавра не точкой, а диском.

Они стояли под зимним небом. Отец, построивший корабль, и сын, который должен был на нем улететь. Круг замкнулся. История, начавшаяся с поломанной судьбы одного человека на дне, поднялась на вершину человеческого гения.

А где-то высоко, между звездами, словно подмигивая им, пролетел спутник. Или, может быть, это была душа старого профессора, который наконец-то дождался своей смены.

* * *

Корабль «Странник» висел на высокой орбите Земли. Он не был похож на обтекаемые ракеты прошлого. Это была конструкция, созданная не для борьбы с воздухом, а для диалога с пустотой. Огромное, матово-черное кольцо из сверхпроводящей керамики охватывало жилой модуль, похожий на каплю ртути.

В кабине пилота было тихо. Только шелест вентиляторов и ритмичное пиканье приборов. Алексей Михайлович Смирнов (для Земли — «Борт-1», для отца — Лешка) сидел в ложементе. Он не чувствовал страха. Он чувствовал себя как скрипач перед первым аккордом.

В наушниках звучал голос отца. Голос из ЦУПа, преодолевший сотни километров атмосферы и годы сомнений. — «Странник», я — «Байкал». Телеметрия в норме. Контур охлаждения — 100%. Магнитные ловушки стабильны. Паша передает, что если ты поцарапаешь его обшивку, он тебя уволит.

Леша улыбнулся под визором шлема. — Принято, «Байкал». Передай дяде Паше, что я постараюсь парковаться аккуратно.

На навигационном экране горела цель. Альфа Центавра. Расстояние: 4,36 световых года. Для обычной ракеты — 70 тысяч лет пути. Для «Странника» — мгновение, растянутое в субъективном восприятии.

— Леша, — голос отца стал серьезным, сухим, профессорским. — Вводим поправки на астрометрию. Помнишь? Мы видим звезду там, где она была четыре года назад. — Помню, пап. Упреждение на собственное движение. Истинное положение смещено на 3,6 угловых секунды. Координаты введены. Вектор тяги согласован.

Леша положил руки на сенсоры управления. В невесомости перед его лицом плавал маленький, завернутый в пластик кубик. Кусочек мела. И кубик сахара. Талисман.

— Готовность к искривлению, — скомандовал он. Кольцо за бортом начало наливаться тем самым голубым светом, который так пугал и восхищал инженеров. Это светился не металл. Это светился сам вакуум, возмущенный чудовищной энергией.

— Три... Два... Один... — считал Миша в ЦУПе, и с каждой цифрой его сердце пропускало удар. — Резонанс!

Леша не почувствовал толчка. Теория Волкова гласила: «Внутри пузыря искривления пространство остается плоским. Перегрузки нет». Но он почувствовал... Звук. Это был не звук в ушах. Это была вибрация каждой клетки тела. Словно Вселенная вдруг сделала глубокий вдох.

Звезды впереди, привычные белые точки, вдруг посинели. Спектр сместился в фиолетовую область, затем в невидимый ультрафиолет, и, наконец, превратился в сияющее пятно абсолютного света. А позади Солнце покраснело и исчезло во тьме.

Они пробили световой барьер. Корабль не двигался. Он стоял на месте, а пространство вокруг него сжималось спереди и расширялось сзади, протаскивая «Странника» сквозь ткань мироздания, как иголку сквозь ткань.

Прошло пять минут. Или вечность. В пузыре времени не существовало. — Выход из режима! — крикнул Леша, чувствуя, как реальность возвращает свою плотность.

Свет погас. Голубое кольцо остывало. Леша открыл глаза. Прямо по курсу, заливая кабину нестерпимым, двойным сиянием, висели два солнца. Альфа Центавра А и В. Желтое и оранжевое. Они танцевали свой гравитационный вальс так близко, что казалось, до них можно дотянуться рукой.

— «Байкал», я — «Странник», — прошептал он. Голос дрожал. — Я на месте. Вижу систему. Это... это невероятно.

Тишина. Радиосигнал отсюда до Земли будет идти четыре года. Прямой связи нет. Он сейчас самый одинокий человек в истории. Но он знал: там, в будущем (через 4 года), отец услышит этот голос и заплачет.

Леша развернул корабль. Он нашел на карте звездного неба маленькую, тусклую желтую звездочку. Солнце. Дом.

— А теперь проверим теорию связи, — сказал он сам себе. Он развернул антенну радиотелескопа в сторону Земли. Он не мог связаться с отцом сейчас. Но он мог услышать прошлое. Он ловил радиоволны, которые покинули Землю 4,3 года назад. Он обогнал их.

Он начал крутить настройку частоты. Шум. Космический треск. Помехи. И вдруг — голос. Это была не речь. Это была музыка. Какой-то попсовый хит четырехлетней давности, транслируемый мощной радиостанцией. Потом — новости. Обрывки фраз на английском, китайском, русском.

«...глобальное потепление...» «...индекс Доу-Джонса...»

Это был шум человечества. Суетливый, тревожный, живой. Но Леша искал не это. Он искал тишину внутри шума.

Он смотрел на далекое Солнце. И вдруг ему показалось, что он слышит не радио. Он вспомнил рассказы отца. Про гараж. Про холод. Про урок с качелями. Он представил того самого старика в пальто, облепленного птицами. Алексей Петрович Волков никогда не видел звезд так близко. Но он видел их изнутри, сидя в подвале.

Леша включил запись. Это послание полетит к Земле вместе с данными телеметрии. Он говорил не как пилот-испытатель. Он говорил как внук.

— Земля... Я вижу вас. Вы такие маленькие отсюда. И такие яркие. Он взял в руку парящий кусочек мела. — Дедушка... Алексей Петрович... Я знаю, вы меня не слышите. Или слышите — там, где законы физики становятся чем-то большим. Вы говорили, что мы считаем себя космическим мусором. Пылью во Вселенной. Я смотрю сейчас на два солнца и хочу поспорить.

Леша сжал мел в кулаке. — Мы не пыль. Мы — инженеры. Мы те, кто взял эту Вселенную за горло и заставил её дышать с нами в унисон. Мы построили мост. Ваша формула сработала. Энергия не исчезла. Вся та боль, весь тот холод 90-х, всё ваше одиночество — оно всё здесь. Оно толкает этот корабль. Ничего не было зря. Слышите? Ни одна слезинка, ни одна нерешенная задача. Всё это было топливом.

Он вздохнул, глядя на величественный танец чужих звезд. — Мы дома, профессор. Вселенная — это наш дом. Просто мы долго сидели в прихожей. Спасибо, что открыли дверь.

Он отключил запись. — Компьютер, — голос стал твердым. — Расчет обратного курса. Нацеливание на Солнечную систему. — Цель захвачена, — отозвался механический голос.

Леша в последний раз взглянул на Центавру. — Пора возвращаться. Папа ждет. И дядя Паша убьет, если я опоздаю к ужину. Хотя по его времени этот ужин будет через четыре года... Ну ничего. Относительность так относительность.

Кольцо снова начало наливаться голубым. — Резонанс!

И корабль «Странник», маленькая искра человеческого гения, рожденная на дне отчаяния и поднятая к вершинам любовью, растворился в пустоте, устремляясь домой, чтобы принести людям Благую Весть: Расстояний нет. Есть только Путь.

Конец.