Там, высоко... (гет)

С Новым годом — светом — краем — кровом!

М. Цветаева, «Новогоднее».

Стук в дверь. Долгий и настойчивый. Я успеваю накинуть халат, бегу к двери и пытаюсь справиться с замком. Только бы с Роном ничего не случилось! И чего их понесло в такую погоду ловить непонятно кого? А то министерские сами не справятся! Дрожащими руками нащупываю последнюю щеколду, отодвигаю ее и рывком тяну на себя дверь. Входит Рон, мокрый, грязный, с искаженным от боли лицом.

Я шарахаюсь от него к стене и поплотнее закутываюсь в халат.

— Что там? — севшим голосом спрашиваю я его.

В ответ — тишина. Рональд нервно переступает с ноги на ногу, потом проводит рукой по волосам, и тут я вижу, что его пальцы в крови.

— Рон, а… ты почему сразу сюда пришел? Тебе надо в больницу сделать перевязку.

— Не говори глупостей, — хрипит он, небрежно вытирая руку об мантию.

Я постепенно восстанавливаю дыхание: Рон пришел, он жив, с ним все в порядке, очередное приключение — погоня за Пожирателями смерти — позади. Я уже привыкла относиться к «Норе», как к собственному дому, так что сейчас я быстренько заварю чай, осмотрю его рану, раз уж он такой упрямый, а потом прочту ему какую-нибудь простенькую нотацию в привычном для нас обоих духе.

Я иду на кухню и начинаю возиться с чайником. Чувствую, что Рон не садится, а все так же стоит посреди гостиной. Поставив чайник на огонь, поворачиваюсь к нему:

— Хорошо, что твоя матушка и Джинни не проснулись. Они, кажется, используют ушные затычки, потому что их мучает бессонница.

— Да, хорошо, что Джинни не проснулась, — без всякого выражения соглашается Рон. С его мантии и волос продолжает стекать на пол дождевая вода.

— Ну, тогда мы можем, наверное, присесть и попить чаю… — сказав это, я иду мимо него, чтобы надеть, наконец, на ноги тапочки, но он резко хватает меня за локти и разворачивает к себе.

— Гарри погиб.

Не менее десяти секунд я слушаю собственное сердце, которое внезапно сбивается с ритма.

— Рон, он… просто ранен, да?

Несу полную чушь, а грудь уже рвется на части. Лицо Рона каменеет, он не произносит ни слова, чтобы опровергнуть эту непонятную и страшную новость. Гарри не может умереть…

Я осторожно высвобождаюсь из захвата своего молодого человека и, спотыкаясь, продолжаю путь к тапочкам. Спиной чувствую взгляд Рона и медленно оборачиваюсь. Он молча ковыляет к ближайшему дивану, садится на него и обхватывает голову руками. Я не могу плакать, и он тоже не может. И ведь из нас двоих именно он видел, как это произошло. Если бы я видела…

* * *

Прости, что не смогла с тобой попрощаться. Тебя хоронили в закрытом гробу, всюду царила гнетущая, недоуменная тишина, словно все разом сговорились не скорбеть вслух по ушедшему герою. Или это некое таинство совершалось тем утром, полным неясных предчувствий и тревог, на залитом солнцем кладбище? Я просто не нашла в себе сил приблизиться, и Рон сделал вид, что понял меня. Как же я люблю его за такие моменты просветления, когда он действительно понимает, что надо делать.

Потом все было как обычно: скромное застолье в «Норе», где пролились первые, но не последние слезы, в том числе и мои, затем наведение порядка, попытка снова закрыться в уютный домашний мирок, где всем на свете заправляет быт, а потом — не менее жалкая попытка уснуть. Помню, как сильно мне тогда хотелось, чтобы ты мне приснился: я бы хоть во сне смогла излить тебе душу и попросить прощения за свою трусость. Но ты так и не появился, и мне осталось только мучиться невысказанным и… меняться.

Лето пролетело для меня в один миг, за ним наступила холодная и мрачная осень, застилающая туманом Британию, погружающая страну в сладостную ленивую дремоту, перед тем как окончательно впасть в спячку. Но моя душа все еще металась, не в силах найти себе покоя нигде: ни в делах, ни в отдыхе, ни в отношениях с людьми. И Рон все еще делал вид, что понимает меня, а я — что между нами все по-прежнему.

С того дня уже ничего не могло быть как раньше, и напрасные надежды развеялись как дым, когда я осознала, что заболеваю. Не простудой, не гриппом, даже не пневмонией, а самым настоящим неврозом, тщательно скрываемым от других.

И — странно, но это так — я была счастлива, ведь скоро мне не нужно будет притворяться. Скоро всем будет очевидно, что между нами стена, и она не думает рушиться. Когда-нибудь, сев за стол и как следует подумав, я напишу им всем письмо, объясню, что творилось в моей душе на протяжении нескольких месяцев с того момента, как стало ясно, что черноволосый юноша в очках никогда больше не появится на пороге «Норы», никогда не ответит на мои дружеские объятия и никогда с решительным взглядом не встанет на защиту тех, кто ему был и, я уверена, остается дорог.

А пока моя «болезнь» прогрессирует, и я могу писать о чем угодно. Запертая в собственной душе, я смотрю в окно, за которым начинается настоящая зимняя сказка: стремительно проносятся мимо окна снежинки, иногда прочерчивая по стеклу зачатки будущего произведения искусства, завывает ветер, холод сковывает дома и приносит мне очередную дозу счастья. Я знаю, что скоро все это кончится, и, пока есть время, собираюсь написать тебе.

А что потом?

Говорят, слова и мысли материальны. А слова и мысли, впитавшиеся в бумагу вместе с чернилами, материальны? Кто-то скажет: «Разумеется!», а я скажу: «Нет, но они больше, чем просто слова и мысли».

* * *

Мы кружимся в такт нашей музыке — долго, непрерывно, рисуя темные узоры на тонком льду. Скорость все нарастает, скоро чувство опьяняющей невесомости достигнет своего пика, и мы помчимся, не разбирая дороги, прямо в пустоту. Сколько их было, подобных нам, сколько сгорело от одного прикосновения к ускользающей мечте, сколько погибло, застыв сверкающими алмазами на покрытом тающим снегом льду? Почему это случилось так быстро? Потому что некоторые должны умирать молодыми.

Движение замедляется — и мы снова смотрим друг на друга в нерешительности: кто осмелится продолжить неистовый танец?

Ты когда-нибудь доставал звезды прямо с печального неба, у которого крадут самое дорогое, — то, что делает бескрайний холодный космос живым?

Ты помнишь, как опадает листва осенью? Не сам факт, а то, как это происходит?

Где находят свое успокоение самые свирепые ветра? Ты помнишь их бешеный свист, режущий слух? Их волшебную песнь, звучащую в долине на рассвете?

Запах морской соли и желтоватый песок? Синюю даль, алые вспышки на слегка закругляющемся горизонте?

Перекличку жаворонков и соловьев, величавое солнце в ветвях сонного леса? Помнишь, как листья встречают и провожают день? Помнишь, как на них играет дождь пасмурными летними вечерами?

Конечно, ты помнишь, где бы ты ни был. Наверное, в твоем саду теперь растут вишни и груши. Да, именно груши, они напоминают мне солнце, вскормленное пчелами, которые каждый день щедро одаривали его золотистым медом.

А вишни, эти прекрасные и гордые ягоды, что ты скажешь о них? Они были твоими любимыми, как и моими, но как-то не вышло тебе об этом сказать.

Еще круг — скоро мы подъедем вон к тем заснеженным вершинам! Они так строги, так невыразимо прекрасны, словно каменные атланты, подпирающие небо. Когда мы на них смотрели, ты улыбался, но не как счастливый ребенок, а как почтенный и мудрый старец.

Завернем за них — наш танец продолжится в такт опадающим листьям. Ты не можешь не помнить их завораживающий разноцветный хоровод. Я познакомлю тебя с ним поближе, закружив в безудержном вальсе.

Когда-нибудь я найду твой дом и напрошусь к тебе в гости. О чем мы будем говорить, как ты думаешь? Ты будешь рассказывать мне обо всем, что видел, что понял, что испытал, а я буду слушать, ведь в тот момент я буду еще в самом начале нового, бесконечного пути.

Ты будешь рассказывать о том, какое большое и яркое в твоих краях солнце, какая тут теплая, не то что у нас была до этого, похожая на своего лучистого брата луна.

Ты покажешь мне дивные рощи, заполняющие собой пространство, насколько хватает глаз, а меж ними — залитые солнечным светом луга, поросшие сладкой, нежной травой. Каждый стебель — светлое воспоминание, свежее от небесной росы, проливающейся каждое благословенное утро.

Здесь нет, конечно же, молочных рек и кисельных берегов, они — всего лишь мертвый штамп, а здесь все живое дышит одним неповторимым днем, не пробегая каждый миг, а впитывая его до капли.

Не правда ли, мы зря бежали так быстро, теряя счет секундам? Теперь мы не будем никуда спешить, а разберем все по порядку, задержим взгляд на каждом листке, каждой снежинке — наверняка ты захочешь, чтобы время от времени набегали тучи и шел наш с тобой любимый снег. Ах да, ведь в твоем доме все желания непременно исполняются.

Мы проведем вместе целый день, и не просто день — мы вспомним обо всем, что у нас было, о чем мы мечтали, оставляя узоры на тонком льду, о чем шептали широкие листья папоротника в нашем лесу.

А потом наступит ночь — не такая, как здесь, ведь у тебя там все необычное. Звезды здесь ближе и в сотни раз ярче, но они не раздражают зрение, а словно изливают в него свое сияние, и глаз становится зорким, а сердце — чутким.

Мы сядем лицом на восток, под сенью какого-нибудь дерева, и ты мне скажешь, что давно ждал меня. Я скажу, что теперь ожидание закончено, что ничего грустного не осталось: ты упразднил во мне все печальное одним своим дыханием любви.

Ты столько раз встречал здесь рассвет, а я увижу его впервые. Я не смогу потом никому об этом рассказать, и поэтому — давай сейчас просто помолчим. Помолчим о тишине.

В ней столько звуков, в этой чуть напряженной, как стрела, полночной тиши в краю, где нет горя и нет тонкого, как лезвие, льда. Этот край словно создан для тебя и твоих грез, и каждый день твои мечты делают его красочнее и богаче.

И внезапно, с первым лучом здешнего дня, я пойму — я не отсюда. В твоих глазах, подернутых пеленой безмятежности, шевельнется и тотчас утихнет печаль. Ты скажешь, что это был всего лишь сон, а теперь мне пора возвращаться.

Я проснусь на скомканных простынях, с солеными дорожками на щеках, и уткнусь в подушку, но в этот миг ты позовешь меня из своего окна, и я, окрыленная надеждой, вскочу с постели, распахну окно и выгляну в зимнюю ночь. Ты пролетишь мимо странствующей звездой, разбрызгивая вокруг частицы своего пламени, коснешься моей тоскующей души — и исчезнешь, чтобы в следующий раз, может быть, уже завтра, остаться со мной навсегда.

А пока — мы станцуем вальс среди гор и лесов, долин и рек, между небом и землей. Окруженные звездами, мы станцуем его на тонком льду.