Кошка по имени Том (джен)

Давай, Нарцисса. Я в тебя верю.

— Он мертв!

Как я и предполагал. Абсолютно неоригинальна. Абсолютно. Я отсюда вижу, что мальчишка дышит, а она пытается меня обмануть. Позже спрошу, с чего бы это Нарцисса Малфой пожелала помочь Гарри Поттеру — если все сложится так, как я изначально планировал. Ответ-то, конечно, ясен: небось, спрашивала, жив ли ее драгоценный сыночек, — но надо же как-то развлекаться. Хорошо, что я хотя бы могу заключать пари с самим собой, а то б рехнулся со скуки за время своего второго пришествия.

Вон, смотрят на меня с алчной радостью в глазах, и только что в небе яркими буквами не вырисовывается: «Круцио, повелитель!!! Сектумсемпра!!! Левикорпус — и об дерево!!!». Белла аж губы кусает от предвкушения того, что я сейчас, по ее представлениям, должен сделать. Банальность в роду Блэков явно наследственная. О Мерлин мой, больше сотни человек — и хоть бы в одном какой-нибудь проблеск интеллекта! Каждый раз — одно и то же.

Давайте. Радуйтесь.

— Вы видели? — я придаю своему голосу максимум злобного ликования и морщусь мысленно, вспомнив, где слышал эти интонации. В детстве, в маггловском кино. Никогда не понимал таких развлечений, зато сподвижники предельно счастливы. — Гарри Поттер пал от моей руки, и отныне на земле нет человека, представляющего для меня угрозу! Глядите! Круцио!

Хм. Странно. Неужто я ошибся? Да нет, парень совершенно точно жив! Но крика нет, и тело не сгибается в судороге… хорошенькое дело. Сначала мой обморок после Авады, потом это — положительно, магическое сообщество недооценивает Поттера. «Мальчик-который-выжил» не такой шикарный комплимент, как «Мальчик-который-за-пятнадцать-минут-дважды-удивил-Волдеморта». А если еще раз? Нет, опять не выходит. Круцио, которое не действует на живого человека! Лет пятьдесят назад Том Реддл, пожалуй, долго и с удовольствием исследовал бы этот феномен. Нашел бы, вероятно, что-нибудь оригинальное. Только Тома давно нет, а Темный Лорд, повелитель идиотов, не способен получать удовольствия практически ни от чего. Кроме удовлетворения собственного любопытства.

Меж тем мои последователи, как я посмотрю, собираются лишить меня и этой небольшой радости. Храбрецы и умницы, любо-дорого глядеть! Три года не могли прикончить мальчишку, а теперь намерены раздергать по кускам его труп. Надо срочно это прекратить. Иначе решение задачи, которая меня заинтересовала в кои-то веки, уплывет прямо из рук. Очень не вовремя, конечно... а с другой стороны — не мне отказываться от подобных подарков судьбы.

— А теперь мы отправимся в замок и продемонстрируем им, что осталось от их героя. Кто потащит тело?

Я обвожу взглядом толпу своих жизнерадостных кретинов, словно ищу достойного. Ох, Белла, не рвись так, я и без того в курсе твоей глубокой преданности и отвратительной предсказуемости. И ты, Крэбб, не топчись на месте с таким видом, будто жаждешь скинуть мантию и продемонстрировать высокоразвитую мускулатуру, как раз подходящую для переноски тяжестей. Как же вы надоели-то мне, а! Ладно, ладно. Будет вам долгожданная театральная пошлость, минуту терпения. И я оборачиваюсь к хогвартскому лесничему:

— Ты понесешь его, — мой голос холоден и спокоен. Хоть я и веду себя, как тупой персонаж дешевой киношки, полностью копировать образец и пронзительно хохотать, выкатывая глаза, у меня нет никакого желания. — Он будет хорошо смотреться у тебя на руках, да и видно издалека. Ну, подбирай своего маленького дружка, Хагрид. И наденьте на него очки — мальчишка должен быть узнаваем для всех.

С очками хорошо вышло, думаю я, шагая к Хогвартсу в окружении толпы своих почитателей. Поттер практически ни черта без них не видит. Значит, при дальнейшем развитии событий, каким бы оно ни было, не получит возможности маневра. Значит — лишит меня львиной доли удовольствия, которое замаячило на горизонте. Не убить его, как думают мои недалекие друзья, нет, еще нет. Разгадать загадку.

Хагрид топает через Запретный лес, всхлипывая и задыхаясь. Тоже тот еще болван. Притих бы на минуточку, может, понял бы, что рыдать пока не о чем. Мне его, конечно, не жаль. Жалость никогда не была мне свойственна. Были когда-то обида, тоска, злость, ненависть, отчаяние — но не жалость. Никогда. Если ты страдаешь, то будь добр либо устранить причину и прийти в состояние душевного равновесия, либо повеситься на дереве без стенаний и нытья. Но и для того, и для другого нужен разум, а с этим у большинства людей дело обстоит совсем неважно. Вот разве Северус внушал какие-то надежды, да попал под влияние дорогого учителя, который мастерски вбил ему в голову, будто единственный способ залечить рану — расковырять ее до состояния агонии. А после этого меня еще называют садистом!

Ах, Дамблдор, Дамблдор, старый ты лицемер. Забрал меня из приюта, учил чарам, хвалил за успехи. Знал, что никакой паук ТАК не убивает, что из Хагрида такой же змееуст, как из гоблина вейла, что Тайная Комната покоряется только силе крови Салазара Слизерина — все знал! Но в Азкабан, тем не менее, сел не я. И из школы исключили тоже не меня. А седобородый добряк поглаживал своего феникса, как я Нагайну, и молчал, как я молчу сейчас о том, что Поттер жив. «Единственный, кого Волдеморт боялся». Хха! «Единственный, кто придавал жизни Волдеморта какой-то смысл»!

Хорошо помню, как создал свой первый крестраж. Это было в доме моего гнусного папаши. Я стоял над телами, с наслаждением вспоминая животный ужас в глазах мерзких тварей, которые забрали у меня детство, и держал в руке стремительно теплеющий школьный дневник. Я улыбался. Тогда я еще мог улыбаться, и это была очень красивая улыбка. А потом… не медленное высасывание, не удар, не что-нибудь еще столь же мелодраматическое. Просто веки опустились перед миром, полным красок, а раскрылись перед черно-белой колдографией. Вдох — я чувствую аромат смертного пота родственников и холодную свежесть сада. Выдох — всё и навсегда становится плоским, неживым, гладким. Поначалу я посчитал, что это небольшая цена за возможность жить вечно. И только потом, собрав кое-какую дополнительную информацию, понял, что значат красивые слова "крестраж раскалывает на части душу". Другое дело, что меня это не остановило.

Артефакт почти всегда втягивает в себя то, с чем ассоциируется у колдуна. Мой юношеский дневник отнял у меня не просто способность обонять и нормально видеть. Он забрал остроту восприятия, которая так свойственна молодости. Кольцо Марволо Мракса скрыло в себе тоску по нормальному дому, которого у меня никогда не было. Медальон Слизерина впитал способность мечтать и видеть сны. Хаффлпаффская чаша навсегда избавила меня от обид, отчаяния и чувства одиночества, Нагини — от целеустремленной и яростной жажды мести, диадема Рейвенкло, так похожая на корону — от честолюбия. Последнее едва не обернулась безумием, потому что мне в буквальном смысле стало незачем жить. Что может стать целью для того, кто все помнит, почти ничего не чувствует и совершенно ничего не хочет?! И на меня обрушилась такая ледяная пустота, какой могли бы позавидовать дементоры.

Все, что было таким значимым, обернулось следами на прошлогоднем снегу. Не хотелось раскрывать тайны магии, собирать сторонников, произносить пламенные речи… именно тогда я вдруг вспомнил о Дамблдоре. О его, мягко говоря, странной реакции на мои школьные, мягко говоря, выходки. Это меня и спасло: посреди холодной тьмы вдруг зажегся слабый огонек интереса. Конечно, я потянулся к нему. Конечно, выяснил всё о честолюбивом юноше, его больной сестре и страшном скандале, который кончился убийством. А главное — о появлении в доме Дамблдоров феникса и исчезновении старого пыльного чучела, которое украшало гостиную до смерти полусумасшедшей девочки. Я хохотал до колик, когда понял. Фоукс, прекрасная бессмертная птица, восстающая из пепла, исцеляющая своими слезами! Фоукс, втянувший в себя способность жалеть и ту самую знаменитую любовь, о которой так много разглагольствовал Дамблдор! О Мерлин мой, неудивительно, что он приписывал им такие чудодейственные магические качества! Если уж я ощущал порой нехватку только мешавших мне чувств, что говорить об Альбусе, который умудрился махом втиснуть в стихийный крестраж едва ли не половину своей души! Никак не меньше, иначе не получилось бы оживить неживое.

Разгадав тайну Дамблдора, я впервые за долгое время почувствовал себя довольным жизнью. Во-первых, угасшее честолюбие больше не было трагедией. Да, слава, поклонение, возможность карать и миловать потеряли смысл, но ненасытная жажда подбирать ключи к потайным дверям и любоваться на скрытых за ними чудовищ оставалась при мне. А во-вторых, я понял, почему он не остановил меня. Понял, что не одинок. Где-то в туманах благословенного Альбиона скрывался человек холодного рассудка, которого притягивают загадки и тайны, потому что больше ничего не может его заинтересовать. Существо, не способное поставить какое-то там сострадание, жалость или любовь выше практической пользы. Такой же, как я. Идеальный игрок, соскучившийся по равному партнеру. То, что Дамблдор при этом изображал из себя слугу Добра, ничего не меняло. В шахматах белизна и чернота — лишь условность. Важен сам процесс игры, чистого умственного напряжения, которое одно придает смысл существованию для таких, как мы.

Клянусь Салазаром — какккой это был противник! Иногда я даже сомневался, что смогу выиграть; положа руку на то место, где когда-то было сердце — я несколько примитивен. Живое доказательство этого Хагрид сейчас вздымает ввысь на своих огромных руках, демонстрируя защитникам Хогвартса. Что я сделал с Поттером? Всего лишь пытался убить, да к тому же неудачно. А что сделал Альбус? Превратил мальчишку в полигон для испытаний, в идеальное орудие и лабораторный эксперимент одновременно. Мне никогда не хватало тонкости для подобных решений. Но вот я здесь, живой, здоровый, в силе и славе, посреди толпы, поющей мне хвалу, разгадавший почти все загадки, с Бузинной палочкой в руках. А Дамблдор, вероятно, сейчас в том странном месте, вид которого зависит от твоего представления о переходе и путешествии. Для меня это была речная пристань. Для него, выросшего в магической семье… даже представить не берусь. Надеюсь, что камин. Тесный и прокопченный.

— НЕТ!!!!

Да что ж вы так орете-то, соплохвоста вам в задницу! А, это Макгонагалл. Увидела мнимого покойника. Сейчас набегут все остальные и поднимут вой. Потом состоится демонстрация несгибаемой храбрости, кто-нибудь из этих юных болванов бросится на меня, и придется поливать уже полученную победу совершенно ненужной и неинтересной кровью. А Поттер меж тем продолжает лихорадочно изображать из себя трогательную жертву. Ладно же…

— Игра окончена. Клади его сюда, Хагрид, к моим ногам — здесь ему место!

Великан послушно опускает свою ношу наземь, продолжая сотрясаться от рыданий. Идиот.

— Видите? — спрашиваю я у пешек, брошенных на поле моим проигравшим партнером. — Гарри Поттер мёртв! Поняли вы теперь, что вас обманули? Он был всего лишь мальчишкой, требовавшим от других, чтобы они жертвовали жизнью ради него! Он был убит при попытке сбежать с территории замка, убит при попытке спасти свою жизнь…

Ну, давай же. Оскорбись, встань, яви всем свое чудесное спасение и начни пылкую гриффиндорскую речь, из которой я пойму, какого дьявола произошло на поляне Запретного леса! Тебе же хочется. Все вы, фигуры на чужой доске — любители театральных жестов. Давай! Но Поттер так и лежит на траве, вновь не делая того, что я от него жду. Зато какой-то полоумный парень бросает в меня заклятием из толпы. Слабеньким, надо сказать, заклятием, которое не могло бы навредить, даже если б я все еще валялся в обмороке. Белла толкает вперед этого горе-мстителя, и в глазах ее вновь предвкушение не просто казни — зрелища. Что ж, в этот раз оно не помешает: нужно раз и навсегда охладить пыл остальных, да и мои кретины заслужили развлечение. К тому же пора начать пользоваться плодами законного выигрыша.

— В школе Хогвартс больше не будет распределения, — говорю я веско, встряхивая в руке сальную Распределяющую Шляпу. — Факультеты отменяются. Эмблема, герб и цвета моего благородного предка, Салазара Слизерина, отныне обязательны для всех, понятно, Невилл Лонгботтом?

Ничего ему не понятно. Ненависть светится в бешеных карих глазах, чистая, беспримесная… ах, мальчик, и я когда-то мог так ненавидеть, и я мог так смотреть! До меня вдруг доходит: игра закончена. Противник, равный мне, мертв. Я остался один со своей победой, ничего не желающий, почти всевидящий, в состоянии предсказать каждый шаг тех, кто захочет бороться со мной, и тех, кто пожелает моей милости. Если б я мог еще смотреть, как этот мальчик, меня охватила бы тоска по прошедшей битве, по прекрасной неопределенности, по Дамблдору, который умел строить схемы и карты из живых людей… Но он мертв, во всяком случае, пока, а я не могу ненавидеть. Не могу тосковать. Я даже взбеситься не могу. Моя ярость скользит рядом со мной, свиваясь в кольца, такая близкая, такая изящная, такая неистовая и ненасытная. Тронуть ее рукой, осязая шершавую сухую шкуру — да. Испытать желание вонзить зубы в чье-то горло — нет. Это будет просто поучительное зрелище, Невилл Лонгботтом. Не садизм. Чтобы быть садистом, надо уметь наслаждаться.

Гори.

Он вспыхивает.

Раздается страшный крик.

Серебряное лезвие опускается на голову Нагайны.

Она бьется в судорогах, истекая холодной кровью; на какой-то миг мне кажется, что гибель змеи вернула то, что я утратил навеки, заключив в этом совершенном гибком теле. Одно краткое мгновение все во мне напрягается, тщась заорать от гнева, испепелить бешенством — но отступает в бессилии. И тогда я поднимаю палочку, не отводя взгляда от убийцы моего бессмертия:

— Авада…

— Протего!!!

Этот вопль опускает мне на плечи весь мир, который еще недавно был так отвратителен и сер в своей тупой определенности. Теперь он ворочается, встает на дыбы, как неукрощенное животное, как непокорная тайна. Сила, чистая, уверенная сила боя и чужого гнева течет сквозь меня, и я смеюсь холодным, искренним смехом, отражая заклятия сразу трех магов, которые так честны, так предсказуемы, так живы в своем желании убить меня, что делают и меня живым. Прекрасная зыбкость кипит вокруг меня, пляшет неистовую сарабанду незаконченность, хлещет потоками заклинаний неразгаданность. Они вьются вокруг, не в силах нанести решающий удар, а я уклоняюсь, небрежно швыряя проклятия, не желая убивать, всей оставшейся душой алкая только одного — бесконечности этой битвы, дающей давно забытое ощущение счастья. И когда я уже так близок к тому, чтобы вспомнить, что это такое, я слышу вскрик Беллы. Ее лицо бледно, ее глаза выпучены, ее рот искривлен; она падает на пол бессильно, словно тряпичная кукла.

Огонь недосягаемой теперь радости гаснет во мне. Неряшливая толстуха Уизли спугнула его так же бесповоротно, как сталь проклятого гриффиндорского меча снесла голову Нагайны

Мои противники отлетают прочь — в них больше нет нужды.

Тишина.

Пустота.

— Авада…

— Протего!!!

Поттер стоит напротив меня, очень спокойный, почти расслабленный. В Запретном лесу он был совсем другим. Не глядел на меня в упор с такой холодной уверенностью. Не сжимал в руке палочку, готовясь нанести удар. Там, на поляне, он вздергивал подбородок, изображая гордость, подавляя страх, открывая тонкую кожу жертвенной шеи. Теперь он держит голову прямо, ровно, движется вслед за мной по кругу с грацией хищника. Что ж. Укус змеи одинаково смертелен для ягненка и льва. Я промахнулся дважды, в этот раз ошибки не будет. Но сначала нужно узнать. Понять. И я становлюсь тем, кем так удобно быть и кем он хочет меня видеть — безумным и самоуверенным маньяком — надеясь вытащить из него разгадку.

Бросаю в лицо Поттера оскорбления, одно за другим. Прикидываюсь идиотом, раз за разом выкрикивая на приведенные мне доводы: «Случайность!», — хотя знаю, что Дамблдор ничего не делал просто так. А вот мальчишка этого не знает, и мне мучительно хочется вдруг открыть ему, почему Альбус заставил их троицу практически без всякой информации целый год рисковать даже не жизнью, а взаимной привязанностью в поисках моих крестражей. Рассказать о глубоком интересе Дамблдора к любви — интересе чисто научном, который мне, не верящему в какой-то магический потенциал этого бессмысленного помрачения ума, кажется несколько изуверским. Учитывая бесполезность результатов.

— Я знаю многое, чего ты не знаешь, Том Реддл. Много очень важных вещей, тебе неизвестных. Хочешь, я расскажу тебе часть из них, пока ты не сделал новую большую ошибку?

Хочу, конечно. Хотя сильно подозреваю, что ничего нового не услышу.

— Что, опять любовь? — усмехаюсь я. — Любовь, вечная присказка Дамблдора: он утверждал, что она побеждает смерть. Хотя любовь не помешала ему сверзиться с башни и разбиться, как восковая кукла. Любовь не помешала мне раздавить твою грязнокровку-мать, как таракана, Поттер, и, похоже, никто здесь не пылает к тебе такой любовью, чтобы броситься вперёд и принять на себя моё заклятие. Так что же помешает тебе погибнуть, когда я ударю?

Говори, говори со мной. Дай мне понять, что с тобой произошло такого, чтобы Круциатус не причинил тебе никакого вреда. Мне, знаешь ли, интересно. Говорят, любопытство губит кошку, но я-то змея, мне ничего не грозит. Если хочешь при этом толковать о любви — ради Мерлина, не жалко, тем более что твоя уверенность в полном понимании происходящего так забавна! Дамблдор никогда не говорил тебе о том, как опасен холодный интерес рассудка? Ты удивился бы, мой юный друг. Очень удивился бы тому, как далеко может завести мага разум, насильственно отделенный от эмоций в результате случайного убийства. Какое восхищение может вызвать в незаурядном колдуне результат. И как ему захочется изучить столь совершенное, с его точки зрения, явление, наблюдая, провоцируя, связывая, раскалывая и фиксируя. Ты знаешь, что был его измерительным инструментом, парень? Ты и твой крестный. Ты и Дурсли. Ты и твои друзья. Ты и оборотень Люпин. Ты и Снейп, этот проклятый талантливый идиот, так похожий на того, кто был когда-то Томом Реддлом. Ты и сам Дамблдор. Помнишь, как погиб Блэк? Помнишь конец компании Мародеров, так искренне любивших друг друга? Помнишь уроки окклюменции?

— Северус Снейп служил не тебе, — говорит Поттер, глядя мне в лицо с чувством превосходства. — Он был на стороне Дамблдора с той самой минуты, как ты стал преследовать мою мать. А ты так ничего и не заметил, потому что это как раз то, чего ты не понимаешь. Ты видел когда-нибудь, как Снейп вызывает Патронуса? Патронус Снейпа — лань, как у моей матери, потому что он любил её всю жизнь, с самого детства. Ты мог бы догадаться. Разве он не просил тебя пощадить её?

Просил, конечно. Умолял. Ему повезло: кинься Северус передо мной на колени до создания крестражей, я бы просто убил его на месте. Но я тогда как раз лишился последних остатков каких-либо чувств и снизошел к просьбе. Оставить в живых какую-то грязнокровку и получить взамен полнейшую преданность настолько сильного, упорного, талантливого и злобного мага — это был выгодный обмен. Кто ж знал, что я не смогу сдержать слова? Кто ж знал, что Снейп на этом сломается? Кто ж знал, что его наличие в Ордене и среди моих Упивающихся настолько оживит нашу с Дамблдором игру? Я вот даже не предполагал, пока не попробовал. Мы перебрасывали его друг другу, как мяч, использовали как источник информации и дезинформации; так умелый повар добавляет специи в блюдо, чтобы угодить тонкому вкусу гурманов. А Северус ни о чем не догадывался, выгорая изнутри. Кого-то одного из нас он еще мог бы вынести. Но мои методы и правила в сочетании с экспериментами дражайшего Альбуса по изучению силы и пределов любви… думаю, Снейпу было очень больно умирать. Но я оказал ему услугу. И это…

— …но прежде чем ты попытаешься меня убить, я призываю тебя подумать о том, что ты сделал… Подумай и попытайся почувствовать хоть немного раскаяния, Реддл…

— О чём это ты?!

Губы не слушаются меня. Ничто из того, о чем разглагольствовал Поттер, не поражало меня так, как эти его последние слова. Я хочу, чтобы он повторил. Я мог ослышаться, я…

— Это твой последний шанс, — говорит он. — Всё, что тебе остаётся… Я видел, во что ты иначе превратишься… будь мужчиной… попытайся… попытайся раскаяться…

Видел… после смерти там, в Запретном Лесу… вот этими глазами цвета Авады — видел… … как она тогда, совсем как она… и Круциатус не подействовал… мое решение больше не рисковать, создавая крестражи... пророчество Трелони, которая никогда не делала настоящих пророчеств… будь ты проклят, Альбус!

Я стою в маленькой комнате, оклеенной веселыми обоями. Ледяной ветер свищет через разбитое окно, забрасывая снегом труп черноволосого мага позади меня. Она смотрит на меня глазами, расширенными от ужаса, глазами цвета смертельного проклятья, и я отмечаю про себя, что у Снейпа неплохой вкус. Там, за спиной рыжей грязнокровки — моя цель. Я приказываю ей отойти, но она не слушает. Хватает меня за руки, кричит, пытается ударить… отбрасываю ее в сторону, направляю палочку на плачущего ребенка, но она снова кидается между нами, впивается в меня взглядом, в котором уже нет страха, только решимость, только отчаяние. «Меня! Убей меня вместо него, не тронь, не надо, убей меня!» — и этот яростный, задушенный крик бьет по мне, словно лапа гиппогрифа, сдирая кожу, обнажая нервы и мышцы, заставляя истекать кровью.

Мне год — я плачу от голода, но никто не приходит успокоить и покормить. Мне три — дед бьет меня поленом по спине, потому что уверен, будто я украл его палочку и отдал проклятым магглам. Мне пять — я просыпаюсь от ночного кошмара, в поту, крича и задыхаясь, и меня выбрасывают за дверь, в ледяной холод, чтоб научился держать себя в руках и не будил весь дом своими воплями. О Мерлин мой, я же забыл все это, отдал навсегда, чаша Пуффендуя до краев полна моей горечью! А она все хрипит, жарко, исступленно: «Меня, только не моего мальчика, не надо, нет!». Боль и тоска рушатся соленой волной, обжигая кровоточащую рану, и я кричу, не в силах вынести этой муки. Яркая зеленая вспышка отражается в ее глазах. Застывает. Тонет, поглощенная молчаливой, но не изменившейся мольбой: «Не трогай, не надо, меня, забери меня…»

Ее тело лежит перед кроваткой, в которой плачет мальчишка. Обыкновенный. Я был красивее в его возрасте. Я был послушным и замолкал, когда меня просили. Я хватаю ребенка за руку, и он визжит, противно и громко…

…направляю палочку…

…гляжу в проклятые зеленые глаза, не понимая, где я и что говорил только что, и говорил ли вообще, чувствуя себя младенцем — жалким, брошенным, словно ненужная вещь, скорчившимся от боли, скулящим от обиды и унижения, уродливым, с ободранной кожей… нет, так не было, не было, не было, я сильный, мне не нужно ничего, ничего…

-… Авада Кедавра!!!

Темнота.

Тишина.

Боль.

Холод.

Запах воды и ветра.

Невыносимо шершавые доски грязного пола.

Заинтересованный изучающий взгляд склонившегося надо мной седобородого старика.

Произнесенные очень доброжелательно и искренне слова:

— Теперь ты веришь, что даже жажда любви — великая сила, Том?