Пуэрарии (джен)

Джеймса раздражают курящие девушки.

Алиса курит, Лили спит с Сириусом.

Джеймсу неприятен запах табака, он не трахается ни с Лили, ни с Сириусом. И на этом пошло-откровенном наброске дымящая Алиса выглядит нежной фиалкой посреди зарослей пуэрарий.

Хотя называть Алису трепетной, воздушной и, уж тем более, нежной — абсурдно, нелогично, нелепо.

Алиса — чёрный шоколад с твёрдыми мелкими орехами. У неё длинные жёсткие лески волос, взгляд льдистый — глаза серые, губы — нитка: самая прочная, острая, тонкая.

Алиса — утюг, раскалённый добела, разогретый до вздувающегося следа-отметины на отрезке кожи; стремительная, ровная линия в царстве мягких очертаний; порез на синеватой бледности кожи.

Вся Алиса в двух словах: росчерк, размеренность. И Алиса всегда находит ответы.

Джеймс — развинченный газовый вентиль, пастель, разлитая по периметру ватмана.

Он резкий, но смягчённый, как тонкий, затупившийся со временем, нож с тёплой резной рукоятью; шумный, громкий… объёмный.

У Джеймса волосы чёрные, но мягкие, торчащие. Взгляд тёплый, орехово-домашний, губы — ватная мякоть ленивости.

Джеймс — тёплое, утопающее летнее утро, с солёным привкусом на языке, с опаленной на выпирающих косточках кожей, с мерным хлюпаньем во время прилива.

А Лили — фарфоровая статуэтка: хрупкая, ломкая, трепетная. Излом её запястий отсвечивает красным, линия шеи синеватым, распахнутые глаза — рыбьи — зеленоватым.

Ремус сравнивает глаза Лили с шартрезом, Джеймс просто ими любуется. Питеру же вовсе нет до этого дела.

Лили — лёгко-тяжёлая, словно бы преображение охапки ваты в свёрток с гвоздями; она тонкая, стремящаяся, ивовая. Вдохновлённая, напевающая, непонятно-странная.

Сириус же изломлено-порочный, непонятый, наизнанку вывернутый. Он — песочные часы, треснувшие вертикальным треугольником, зияющий разводами пепла камин, светлое донышко опустевшей бутылки.

Сириус либо пустой, либо наполненный скипевшимися сгустками размышлений — туманных, грильяжем хрустящих, полынью горчащих.

Джеймс сидит на кухне у Алисы, смотрит на притаившуюся за распростёртой чертой подоконника вазу — коричневую, с прорисованными кленовыми листьями, ассиметричную. В ней одиноко торчит искусственная ветка мимозы с разводами бледно-белых цветов.

Джеймс думает, что среди его обманчиво-радужного, сквозного, привычного окружения только Алиса — курящая, вздорная, жёсткая — похожа на одинокую роспись мимозы. Все остальные же напоминают, скорее, увядшие ростки тривиальных тюльпанов.

Джеймс любит Лили, не мыслит своей жизни без Сириуса, постепенно привязывается к Алисе.

Он сидит на её стуле, пьёт чай из её кружки, жалуется ей. Ейейей — всё ей.

У Джеймса много друзей, но рассказывает он об этом только Алисе.

Лили сосёт у Сириуса, а они по-прежнему общаются так, как и раньше. Поттера Лили дальше лифчика не пускает. [1]

Джеймс умолкает, смотрит в ледяные брызги напряжённого взгляда Алисы — кстати, уже Лонгботтом — и понимает, что Блэка и Эванс слишком много в этом разговоре, в его жизни. Концентрация Эванс и Блэка в нём самом зашкаливает, угрожающе кренится, безжалостно крошит перегородки, рассыпается крошками чувственной азбуки.

Привычный мир сыплется-расступается в тот момент, как Алиса размыкает губы.

Джеймс осознаёт, что больше уже не будет неряшливого взбалмошного Сириуса, идеально-утопической Лили, его самого. В ушах далёким грохотом отзываются ошмётки пережитых россыпей: Хогвартс, его дом, сестра Эванс, Снейп.

Кстати, если бы она спала с Сопливусом — было бы не так обидно.

Алиса протягивает руку и с хрустом надкусывает яблоко. Тщательно пережёвывает и только потом произносит:

— Ты знаешь об этом уже сейчас — плюс.

Голос Алисы звоном лезвия раскатывается по гладкой плоти ушей.

— У тебя есть виски? — слова-насекомые несмело копошатся у него на губах.

— Акцио, огневиски, — вместо кивка произносит Алиса и перебрасывает бутылку Джеймсу.

Лили — её подруга, Джеймс — друг, но Алиса всегда знает, что делать.

Она не успокаивает Джеймса, не пытается образумить Лили, не вправляет мозги Сириусу. Молча курит, ест яблоки — на диете потому что — ждёт Фрэнка с задания, отправляется на них сама.

Проходит месяц.

Сириус всё чаще отлучается якобы по делам Ордена, Лили всё больше отдаляется от Джеймса. Несколько промозглых вечеров хранят отпечатки их ссор.

Джеймс худеет, блекнет. По его лицу расползаются разводы — круги черноватых клякс под глазами.

Пальцы мёрзнут.

Джеймс грызёт ногти, забивает на квиддичные тренировки, ненавидит курящих девушек.

У Алисы длинные ногти, метла ещё хранит тепло тела, мятая пачка сигарет приятно ощущается задним карманом джинсов.

Алиса — исключение.

У Алисы сиреневые занавески на окнах, вкусное печенье в форме снитчей, чеканные дротики-фразы для Джеймса.

Джеймс трансгрессирует к ней.

Алиса не любит жару, и в доме у неё прохладно. А у Джеймса холодные пальцы и непереносимость холода.

Но облепившая фаланги плоть наполняется жгучим жаром, едва только Джеймс переступает порог алисиного дома.

Джеймс снова пьёт мятный чай и под взглядом-айсбергом Алисы чувствует себя значительно лучше. Он снова кажется себе утром летнего дня.

Алиса улыбается про себя.

Алиса сильная, ей плевать на отношения, которые связывают Лили и Сириуса. Ей плевать на пыльные перипетии межличностных свар, которые порой вспыхивают в Ордене Феникса. Ей плевать на разбитого, нелепо треснувшего Джеймса, но она ничего не имеет против его визитов.

На дне выцветшего колодца души Алиса понимает, что Джеймс не даёт ей ввергнуться в неровные размеренности волн страха. Алиса переживает за Фрэнка и их будущую жизнь. В одиночестве Алисе кажется, будто она сходит с ума.

Поттер — её спасательный круг, её тормозная жидкость. С ним ей легче.

Алиса любит Фрэнка, радуется тому, что свекровь живёт отдельно, привязывается к Джеймсу.

Проходит три недели.

Алиса смотрит в окно и видит пушистые комья снега, свернувшиеся на унылой жухлой траве. Алиса думает, что окружающий мир превратился в заросли пуэрарии, и ставит пластинку Селестины Уорлок.

Фрэнка снова нет.

Еда стынет в одинокой, сиротливо стоящей тарелке, Алиса замирает, вцепляется пухлыми пальцами в распростёртый холодный подоконник. Алиса мотает головой, садится за стол, сжимает в руке вилку. Жуёт недосоленную пищу — диета же. Листья салата остаются на языке зеленоватым оттенком вкуса. Алиса подпевает Селестине и почему-то глупо (и глухо) хихикает.

Снег заваливает траву, промерзшую землю, поглощает внезапно посуровевший мир, когда Лили хлопает дверью. Она уходит без объяснений, скандалов, выяснений отношений. А вместо записки оставляет сквозящие пустотой полки, распахнутые створки шкафа, звенящую тишину, мертвенную бледность пространства. Оно разрывает Джеймса на осколочные ошмётки калибрами эфемерных пуль, уничтожает, разъедает кислотой, растворяет в завываниях ветра.

В штаб-квартире Ордена Сириус виновато отворачивает голову.

Алиса моет посуду, когда гулкий хлопок возвещает об аппарации.

Оборачивается — Джеймс.

Он похож на вампира: мертвенно-бледные глаза — чёрные угли, губы сливаются со щеками.

Рассказ его звучит изорванными углами предложений. Алиса хмурится, кивает и впервые подносит руку к его губам.

Джеймс умолкает.

Алиса отходит, кипятит воду, наливает чай в огромную кружку. И добавляет в него коньяк.

Взгляд Джеймса наполняется благодарностью с той же скоростью, с которой в чашке исчезает горячая жидкость. Джеймс впервые остаётся ночевать у Алисы.

Она устало прислоняется головой к дверному косяку, взмахивает палочкой — одеяло укутывает Джеймса. В голове неуклюжим медведем ворочается мысль, что вытерпеть долго она не сможет. Не помогает даже присутствие Поттера. Известий от Фрэнка нет уже более двух недель.

Алиса вздыхает, кутается в осязаемую плотность истрепавшейся мантии и выходит на прямоугольную площадку крыльца — курить.

Глубокая затяжка — приличное дело, да.

Лили возвращается за три дня до новогодних праздников. Она выглядит побитой собакой, облезшей кошкой, раненной ланью.

«Ты мне надоела», — эта фраза высверливает чёрные дыры в её сознании.

Джеймс прибывает с задания получасом ранее. Он хочет есть, спать и ни о чём не думать, но успевает только наспех проглотить несколько бутербродов.

Джеймс любит Лили.

Джеймс не мыслит своей жизни без Лили Эванс. Джеймс до сих пор считает Сириуса Блэка своим лучшим другом.

Он радуется тому, что дом снова наполняется куражом Эванс, её непосредственностью, взбалмошностью. Параллельно с этим Джеймс понимает, что ему надо подумать.

Он говорит Лили, что буквально на полчаса заскочит в штаб-квартиру Ордена, и отправляется к Алисе.

Та как раз разбирает залежи старых книг и чихает от пыли. Она улыбается, когда Джеймс заканчивает монолог и не понимает, в чём можно сомневаться. Любишь — живи, не любишь — гони.

Мысли Алисы занимает Фрэнк, новостей от которого всё ещё нету. Алиса изводит себя, свекровь, захаживающих иногда фениксовцев, даже Дамблдора. Алиса пьёт успокоительные, старается выглядеть нормальной и держать себя в руках.

Присутствие Джеймса напоминает ей об этом.

Она снова поит его чаем. И курит — прямо на кухне. Стряхивает пепел на картонные отблески мраморных плиток — затягивается, и так по кругу. Джеймс хочет помочь Алисе, приободрить её, но не знает, как это сделать, чтобы не усугубить ситуацию.

Внезапно в сознании зарождается мысль! Джеймс настолько привык к запаху табака, что воспринимает его, как нечто само собой разумеющееся.

— Дай сигарету, — Джеймс протягивает руку. Надлома почти не слышно.

Стук в окно заставляет обоих вздрогнуть. Обтрёпанная сизая сова недовольно ухает — на неё не обращают внимания. Алиса читает и светлеет — Фрэнк жив, скоро вернётся.

Алиса достаёт из шкафчика настойку валерианы и выбрасывает её в мусорное ведро.

Алиса улыбается.

Джеймс затягивается, Алиса радуется, как ребёнок, жизнь постепенно налаживается. А дома Джеймса ждёт Лили и горячий ужин.

Пуэрарии усыхают.

[1] Фраза уворована у шерифа Беккет, извините.