Крылья (гет)

Ты снимаешь вечернее платье,

На гладкой, как бархат, спине

Наконец-то одни... Не то чтобы я был против шумных сборищ, только не теперь, когда они так помогают забыться. Просто тишина нашей общей спальни так необходима для осознания: теперь мы — супруги. Супруги... Мне нравится это слово — такое веское, незыблемое, архаичное даже.

И еще мне нравится, как, наморщив веснущатый носик, ты произносишь «миссис Поттер». Несмело, словно пробуя на вкус.

Богатая ткань платья шуршит и переливается в отсветах пламени камина. Я хотел бы помочь с застежкой, но — нет. Не решусь. На фоне предрассветного неба твой силуэт выделяется очень остро. Кажется, глаза просто не выдержат, попытайся я проследить за каждым изгибом твоего тела. Вытекут благоговейным восторгом.

Уверен, это один из тех образов, которые потом, в предсмертную минуту, промелькнут перед внутренним взором.

Ты медленно освобождаешься от вышитых жемчугом рукавов. Созвездия веснушек на предплечьях. Брызги родинок на крыльях лопаток. Ты очень хрупкая сейчас, знаешь. Потом я смогу похвастаться, что видел Джинни Уизли хрупкой. А, может, и нет... Скорее, оставлю это видение только для себя. Оно слишком уязвимо. Рассыплется, разобьется от чужого неуклюжего касания.

Платье падает к твоим ногам, и ты выходишь из него, как из заколдованного круга, превращаясь из невесты — в жену.

Точеный профиль. Губы плотно сомкнуты. Чтобы не дрожали, да?

Поворачиваешься ко мне, но не подходишь. Я боюсь, что этот чертов дом выстудит все твое тепло, но не решаюсь позвать тебя в постель. Я жду. Этот выбор должен быть только твоим. Слезинка чертит блестящий путь вниз, к уголку губ. Ты морщишься — щекотно. И улыбаешься.

Мне хочется плакать от боли

Так нравились мне?

Это не слезы радости. Я знаю, о чем ты плачешь, Джинн. Я тоже плакал бы об этом, если бы мог. Слез просто нет. Что-то выжгло их во мне, высушило. Иногда, переворачиваясь ночью с боку на бок, я слышу, как шуршит и пересыпается во мне этот пепел. Частички праха каждого из них.

Он есть и в тебе, этот пепел. Припорошенные им, твои глаза не блестят, как раньше, и звук твоего смеха кажется глухим, словно доносится из-под кладбищенских плит.

Это ранит сильнее всего.

Нет, не думай, ты по прежнему прекрасна. Теперь даже больше, чем когда-либо. Ты светишься той зыбкой красотой, которой могла бы светиться Персефона, зная, что по весне ей возвращаться к Аиду — возвышенно, торжественно, обреченно.

Эта покорная обреченность болит во мне сильней всего. Словно мертвое пепелище снова и снова поливают напалмом. Где же прежняя Джинни? Смеющаяся семейным шуткам над Перси. Лихо взмахивающая волшебной палочкой, чтобы наградить обидчика первоклассным летучемышиным сглазом? Мчащаяся ввысь на метле?

Нет... Некому больше шутить о Перси. Джорж, ищущий дорогу к брату на дне стакана? Чарли, лечащий душевную боль болью физической? Билл, не видящий ничего, кроме любимой жены? Вряд ли...

Мы все потеряли что-то

Которые нравились мне?

Ты больше не ревнуешь меня даже, не боишься потерять. Потерей больше, потерей меньше... Когда преодолен определенный рубеж, еще больнее быть просто не может.

Я не собираюсь уходить, Джинн. Нет, если только ты не прогонишь меня. Думаю, ты знаешь об этом. Чувствуешь, что не может быть иначе. И дело не в том, что мой ущербный рассудок просто рассыплется от одиночества. Не собрать воедино всех осколков наших душ. Моей и твоей. Может, хоть соединив оставшееся, получится создать что-то другое, менее зыбкое, чем обожженный остов разбитого сердца... Семью?

И если завтра вспыхнет пожар

Которые нравились мне.

Моя маленькая хрупкая Джинни... Будь сильной. Пожалуйста. Одному мне не справиться. Я не переживу, если мечта о нашей общей семье, о детях, станет очередным пепелищем.

Пламя твоих волос, искры веснушек, жаркое тепло карих глаз... Ты феникс, Джинни. Только он может возродиться из пепла и подарить надежду, исцелить незаживающие раны, принести свежее дыхание новой жизни на ало-золотистом крыле.

Где твои крылья?