Litost (гет)

пятница

Так сложно скучать по кому-то.

Гермиона скучает.

Она сидит в маленькой комнатенке в «Норе», — второй этаж, немного покосившийся стол, желтые шторы в мелкий сиреневый цветочек, кружка остывшего чая — пытаясь отвлечь себя очередным министерским проектом. В комнате жарко, душно, погода на улице совсем не сентябрьская. Гермиона сдувает челку, прилипающую ко лбу, закручивает тяжелые пышные волосы, которые будто обвиваются вокруг её шеи, в тугой узел, обмахивается пергаментными листами.

Гермиона скучает по Рону.

Рон — её Рон, светлый, словно наполненный солнцем до краев. И улыбка у него светлая, теплая, красивая — прямо солнечная. Хотя нет, нет, даже ярче солнца! Жаль только, что Гермиона в последнее время так редко её видит: Рон постоянно на тренировках — квиддичная команда, за которую он играет, готовится к Чемпионату.

Гермиона постоянно в Министерстве либо здесь — изнемогает от жары.

Она стирает с шеи пот — кончики пальцев становятся влажными, липкими. Окно открывать не хочется: в саду Уизли, во дворе Уизли, вокруг дома Уизли витает запах поспевших груш, уже, наверное, даже переспевших. Запах от груш сладкий, слишком сладкий для нее, неприятно приторный.

С таким запахом могли бы быть духи у какой-нибудь девицы легкого поведения.

Гермиону передергивает от него. Приходится сидеть в тесной комнате, которая чуть ли не душит, с закрытыми окнами.

Когда Гермиона скучает по Рону, ей кажется, что каждая её клетка тянет ноющей болью, каждый нерв, а мысли скручивает в тугой узел, как сейчас на голове.

Бабочки в её животе в каком-то подвешенном состоянии: замерли, ожидая чего-то.

Гермиона шумно дышит, как после долгого бега, и ненадолго открывает окно. Комнату заполняет сладкий, тошнотворный запах переспевших груш.

воскресенье

Гермиона лежит под тонкой хлопковой простыней.

Жарко.

Ткань — легкая ткань, почти невесомая — предательски давит своей тяжестью на грудь, оплетает ноги, прилипает к грудной клетке. Гермиона задыхается от одной лишь ткани.

Солнце днем все так же отчаянно палит, словно живет свои последние деньки — пытается надышаться перед смертью.

Гермиона тоже пытается надышаться горячим воздухом, который сушит её легкие. Не получается. Она устало прикрывает глаза. Время уже первый час, а Рона все нет. Часы внизу пробили свои двенадцать ударов и выжидающе замерли на шестьдесят минут.

Он прокрадывается в комнату тихо, на носочках, лишь петли на двери почти неслышно поскрипывают, и прогибается диван под тяжестью его веса.

— Извини, — шепчет он в висок, зная, что Гермиона не спит, ждет его. — Задержали на тренировке.

Гермиона поворачивается к нему лицом — бабочки в животе восторженно летают, поднимаются вверх, и Гермионе уже почти все равно, что он пришел за полночь и что от него пахнет отвратительными сладкими переспелыми грушами. Губы у Рона мягкие и нежные, такие ласковые, что хочется раствориться и плыть, плыть, плыть куда-то далеко.

За окном наконец гремит гром, молния с треском прорезает сухой разряженный воздух в небе, как чьи-то руки рвут пополам обычный бумажный лист.

Гермиона вдруг вспоминает, что Рон всегда аппарирует прямо в кухню.

Окна в «Норе» закрывают уже два дняв попытке спасти Гермиону от приторного грушевого запаха.

понедельник

Гарри меряет свой кабинет шагами.

Кабинет небольшой, у Гермионы самой такой же в другой части Министерства. От одной стены до другой шесть шагов Гарри. И обратно шесть. Шагов Гермионы, наверное, было бы больше.

Гермиона внимательно следит за ним — замечает, что тот отводит глаза.

Бабочки в животе — словно кто-то зажал в кулак — трепыхаются, бьют слабыми тоненькими ломкими крылышками, пытаются освободиться.

Гермиона сглатывает ком, стоящий в горле с самого утра.

— У него ведь кто-то есть, да? — тихо спрашивает она, озвучивая страшную догадку, интуитивно пришедшую к ней в голову.

«Нет, нет, нет, пожалуйста, скажи: нет, — просит Гермиона про себя. — Просто скажи: нет!».

Гарри хмурится, что-то говорит, говорит, говорит, размахивая руками: в его речи донельзя много пустословия, а жесты какие-то рваные, неуклюжие.

Его выдает тембр.

Гарри смотрит виноватым взглядом.

среда

Гермиона идет по министерскому коридору, прижимая к себе папку, набитую листами пергамента. Кажется, каждый шаг дается с трудом. Кажется, если она перестанет так сосредоточенно смотреть себе под ноги, глаза начнут слезиться, и тогда она точно не заметит какой-нибудь угол, косякили раскрытую дверь.

Мысли в голове Гермионы путаются, и она отчаянно пытается сконцентрироваться на деталях: на завитушке в подписи, или оттенке чернил, или стуке собственных каблуков о каменные плиты пола, на трещинках, которые между этих самых плит.

Завтра, говорит себе Гермиона.

Завтра.

Я подумаю об этом завтра, твердит Гермиона, еще сильнее уходя в работу. Проект, который предполагалось структурировать, дополнять, уточнять еще неделю, написан за два дня.

Завтра, стучит в голове.

Завтра, обязательно обещает она себе перед сном.

Завтра, в министерском коридоре.

Гермиона резко замирает на месте. В нос ударяет приторно-сладкий запах груши. Гермиона бездумно бежит куда-то, как собака-ищейка, сворачивает в незнакомые коридоры, открывает чужие двери.

В кабинете девица — она крутится у зеркала — вся такая легкая, воздушная, с двумя светлыми пшеничными косами — пышными, как колосья этой самой пшеницы. У нее шелковая блуза, окутывающая её волшебным блестящим облаком, тоже легким и воздушным, через которое просвечивает её точеная фигура.

И запах — ненавистный, слишком сладкий, приторный, тошнотворный запах обычной потаскушки ей совсем не подходит.

Она оборачивается к Гермионе, и той кажется, что во взгляде девицы насмешка.

Девица вздергивает свою пшеничную бровь.

— Что-то хотели? — мелодичным голосом спрашивает она.

Гермиона пятится к дверям спиной, не разрывая зрительного контакта, не зная даже, что и ответить.

— Вы испачкались, кстати, — весело говорит девица и показывает на щеку. — Вот здесь.

Гермиона повторяет жест — на пальцах остаются синие разводы от чернил.

Только не сломаться.

Главное — не сломаться.

Не здесь.

Не сейчас.

Нельзя.

Папка выпадает из онемевших пальцев.

пятница

Гермионе кажется, что она и сама не знает, что делает.

Как не знала о том, мог ли у Рона быть кто-то кроме неё, могла ли быть этим «кто-то» та воздушная волшебная фея и могла ли сама Гермиона однажды просто взять и не вернуться в Нору.

Все как-то интуитивно, на ощупь.

И запах груш не просто так стал для нее тошнотворным.

Неделя изнашивает её как старый растянутый свитер, затирает до дыр, до торчащих отовсюду ниток. Время совсем не щадит её, скидок не делает, по полной опустошает, режет на части.

Гермиона точно не знает, что делает. Просто эта неделя полностью распотрошила её мысли, заставила их разлетаться по ветру, уноситься куда-то далеко-далеко, а ей самой совсем ничего не оставила.

Гарри смотрит на неё безумно, но не пытается оттолкнуть. Скорее сам — отодвинуться подальше, на другой край немного потертого дивана в её квартире, снятой всего три часа назад.

— Зачем? — шокировано спрашивает он. — Зачем? — повторяет раз за разом.

— Наверное, потому что я несчастна.

— А что нужно для счастья, Гермиона?

— Много, — произносит Гермиона одними губами. — Очень много. Ты не представляешь, насколько много. Для счастья нужен целый человек. Весь. Полностью.

Гермиона откидывает голову на его плечо, и среди серых обшарпанных стен мир сужается до этого момента, секунды — её голова на его плече. Хочется, чтобы кто-то сверху остановил мгновение. Навсегда.

Бабочки в животе Гермионы так отчаянно пытаются взлететь снова.

Гарри зачем-то врет, что он счастлив. Врет — это потому, что Гермиона не хочет верить.

три пятницы спустя

— Ты понимаешь, что это неправильно? — спрашивает Гарри, натягивая штаны.

Каждый раз спрашивает. Гермиона закусывает губу. Её тянет разбить всю посуду в доме.

— Это ненормально, — говорит он, подбирая с пола футболку и надевая её на себя.

Это тоже каждый раз. Гермиона сильнее заворачивается в простынь, вцепившись в ткань так, что костяшки пальцев белеют. Ткань не греет, она никак не теплее его ладоней.

— Мы не должны больше встречаться, — со вздохом заканчивает он, шнуруя ботинки.

Гермиона сосредоточенно смотрит куда-то в угол.

— Я тебя... ты знаешь что, — повисает в воздухе.

— Я тоже, — шепчет Гермиона в пустоту.

В тот миг, когда хлопает дверь, Гермионе хочется бежать следом.

Сквозняк распахивает её окно, и ледяной осенний ветер врывается в комнату. Хлипкая створка хлопает, сотрясаемая порывами воздуха, стекло грозится просто вылететь. Гермиона только сильнее обнимает себя за плечи. Сквозняк внутри нее давно убил всех чертовых бабочек.

Каждый человек хорош и прекрасен, пока его не обманули, не разбили, не растоптали.

спустя еще семь пятниц

Джинни и Гарри радостно улыбаются и машут ей с присланной фотографии — за их спинами море, бесконечно голубое и бесконечно глубокое, а под ногами песок, золотистый, искрящийся на солнце: видно даже на фото.

Гермиона представляет, как они обнимаются, лежа в постели. Как Джинни целует его в висок или в старый шрам над губой, а он считает родинки на её спине, соединяя их невидимыми линиями, прикосновениями. Как они вместе просыпаются, как слушают по утрам смех друг друга, а по вечерам — шепот.

Наверное, он помнит, сколько класть ложек сахара в её чай, а она наизусть знает запах его парфюма.

Во рту появляется горечь, как от переспевших груш.

заходишь в соленое море по грудь

и чувствуешь

сколько царапин на теле

а если бы

душу в него окунуть