Так уходили мы (джен)

— Исключено.

— Ремус...

— Не спорь. Ты останешься здесь, с матерью и Тедди.

— Какое право ты имеешь решать за меня?!

— Черт возьми, Дора, ну подумай головой хоть раз, прошу тебя! Ты собираешься вот так бросить сына и сломя голову мчаться на битву? А ты подумала о том, что, если мы оба погибнем, у него никого — слышишь, никого! — не останется?

— Кто тебе сказал, что мы оба...

— Нимфадора!

— Не кричи! Разбудишь Тедди.

Осторожно поправляю одеяло. Прости, малыш, ты не виноват в том, что папе и маме позарез нужно выяснять отношения прямо над твоей кроваткой. Засыпай, мой хороший.

— Дора, я...

— Тссс, — я жестом предлагаю ему выйти. И прерванный разговор возобновляю, только плотно прикрыв дверь детской.

— Ремус, я все понимаю. Да, мы сильно рискуем, да, будет серьезная драка...

— Будет война, Дора! — почти отчаянно обрывает меня он. — Будет битва, подобных которой не было со времен Основателей! Ты представляешь армию Волдеморта? Маги, дементоры, великаны, вервольфы...

Он смотрит на меня с горечью, и я понимаю его. Ремус, дорогой, ты не мог выполнить этого поручения директора, потому что оно было нереальным. Хватит терзать себя.

— Да, я понимаю. И это значит, что на счету будет каждый боец. Ну как ты не понимаешь, там же дети будут драться, а я — высококвалифицированный боевой аврор!

— Ты — женщина, — он смотрит на меня с невероятной теплотой в янтарных глазах. — Твое призвание — созидать, а не разрушать. Ты же знаешь, я никогда не сомневался в том, что ты профессионал. Да, ты знаешь, что такое война. Но зачем тебе участвовать в том, что противоречит самой женской сути, душе, назначению?

Обижаюсь до слез. Ну зачем он так со мной?!

— Оставь свой назидательно-нравоучительный тон для первоклашек Хогвартса! Предлагаешь сидеть и ждать, когда ты вернешься, приготовив обед и домашние тапочки, как примерная жена? А как же «в горе и радости, в болезни и здравии»?

Опять не сдержалась. Ну почему слезы появляются тогда, когда это совсем не нужно?

— Ты — не только жена, Дора, — одним мягким, неуловимым движением он оказывается рядом со мной. Смотрит в глаза, легко проводит по щеке, убирая прядь волос, и я, как кошка, тянусь за этим прикосновением...

— Ты — мать.

И отступает. Вот так.

Чувствую себя обманутым ребенком. Сколько мы уже говорили об этом! И всегда заканчивается одним и тем же — он ласкает, смотрит в глаза, целует и опускает последний аргумент мягко, но непререкаемо. И больше нечего ему ответить.

И я понимаю, я знаю, что он прав. Что мне не место в битве, когда за дверью спит маленькое чудо, которое ради забавы меняет цвет волос и радостно смеется, увидев меня. Что никто не осудит меня, оставшуюся дома с сыном вместо того, чтобы убивать людей. Что мое присутствие, скорее всего, ничего не решит...

И я знаю, что не смогу. Я смотрю в его теплые глаза, и чувствую, что не смогу отпустить его одного. Не сегодня. Не туда.

— Мне пора.

Вот так спокойно, обыденно, словно он всего лишь собирается на свою ежемесячную прогулку под луной. А его «пора» мне слышится колокольным звоном, и в глазах темнеет, потому что я чувствую его обреченность, его боль, его одиночество... Я могу понять — но не разделить. Я могу любить — но не быть рядом... И даже сегодня я должна отпустить его одного...

Он стоит близко. Мне хватает и одного шага, чтобы подойти и обнять. И я чувствую его объятия, объятия моего мужа, и здесь сейчас весь мой мир и вся моя Вселенная. И его рука как всегда осторожно скользит по моим волосам и путается в непослушных прядях...

Время останавливается, и минута счастья пересыпается теплым золотым песком...

Я отстраняюсь первой. Не удивляйся, Ремус, сегодня я и сама себя не понимаю. Хотя нет. Я точно знаю, почему сейчас разорвала наше живительно-теплое объятие. Ты тоже скоро узнаешь, но только не сейчас.

— Мне пора, — повторяешься, опять повторяешься... Резко разворачиваешься и выходишь.

Я за тобой не пойду, прости. Вместо этого я зайду к Тедди.

Как же красиво он спит! Сейчас у него ярко-золотистые волосы, наверное, снится что-то приятное. Я поправляю сползшее одеяльце и осторожно касаюсь его, чтобы не разбудить. Спи, Тедди. Спи, мой сынок.

Прости меня, но сейчас я уйду. Не бойся, ты не останешься один: с тобой будет бабушка, которая тебя очень-очень любит. А мама должна уйти, потому что сейчас она нужнее твоему папе. Не бойся: мы скоро вернемся, может быть, ты даже не успеешь проснуться. А потом война закончится, и мы все будем жить долго и счастливо. И через одиннадцать лет ты поедешь учиться в Хогвартс...

Спи, мой малыш. Мама и папа скоро вернутся, обещаю. Сладких тебе снов.

* * *

— Дора?

Мама...

— Дора, ты уходишь?

Резко выдыхаю. Я так надеялась, что не придется объясняться еще и с мамой...

— Дора, ты меня слышишь?

Вот так — строго и серьезно. И ведь не хлопнешь дверью перед носом, не сбежишь в маггловский Лондон, как раньше... Потому что сегодня я ухожу по-особенному, и ссориться не хочется ни с кем.

— Да мама, — я оборачиваюсь и внимательно смотрю ей в глаза. — Я ухожу.

Блэк, мама. Ты все такая же Блэк. Ты не устроишь истерику, не будешь со слезами взывать к моему благоразумию. Я вижу, что ты взволнована, только потому, что давно и хорошо тебя знаю...

— Нимфадора, зачем? — у мамы совершенно спокойный голос, без намека на нервные нотки.

— Я должна быть рядом с Ремусом, — видишь, я тоже спокойна. Я не взбалмошная, истеричная девчонка, которая рвется на войну, как на праздник. Я давно это обдумала. Пойми меня, мама.

— А Тедди? — тем же тоном.

Тедди... Да неужели они оба, Ремус и мама, думают, что мне легко расставаться с сыном?!

— Ты позаботишься о нем, пока я... пока мы не вернемся.

— Ты так уверена, что ничего не случится?

Мама все-таки не говорит слова «погибнете». Потому что ей тоже страшно, как и мне, и Ремусу. И Гарри, наверное, тоже боится, и Рон, и Гермиона... и даже Кингсли, хоть он никогда и ничего не боялся. И перед невыносимым страхом за будущее отступает даже легендарная аристократическая сдержанность мамы...

Да, я боюсь. Но сейчас тебе не надо видеть этого, мама. Потому что если ты увидишь, то сумеешь заставить меня остаться.

— Нет, с нами ничего не случится.

Я намеренно подчеркиваю это «нами». Мама, я ценю тебя за то, что ты перешагнула через себя и приняла мужа дочери, несмотря на его волчью сущность. И ни разу еще не пожалела об этом.

— Я люблю Тедди, мам. Но сегодня я буду рядом с Ремусом. Пожалуйста, пойми. Пожалуйста.

Мама понимает. Да и как ей не понять, ведь и она пошла за мужем... Только... оставлять ледяное семейное гнездо ради жениха, или маленького сына ради мужа — есть разница. Но я не выбираю. Я иду с мужем, чтобы наш сын жил счастливо, вот и все.

— Дора... — мама хочет сказать еще что-то, хочет, наверное, подыскать нужные слова. Только я ей не дам.

— Не бойся, с нами ничего не случится, — я повторяю это нарочно, не только для мамы, но и для себя. Потому что мне страшно.

Мама опускает взгляд, и, тихо:

— И Сириус так говорил...

Ох, мама...

Единственный родственник, единственный друг, который не отвернулся от тебя... Я одна знаю, чего тебе стоила эта потеря...

— Не волнуйся, мам, — я крепко обнимаю ее. — Мы вернемся. Все будет хорошо.

И мама вторит тихим эхом:

— Все будет хорошо...

Я выхожу на улицу. В наступивших сумерках почти бегом пересекаю двор, и, не давая себе времени оглянуться, аппарирую.

* * *

Выхожу из Выручай-комнаты, оглядываюсь. Здесь относительно тихо, но за стенами замка нарастает шум битвы. Я слышу крики и грохот, вижу разноцветные отблески на стенах. Высовываюсь в окно — и чуть не получаю в лоб отраженной Авадой. Игра ведется по-крупному, я так и знала...

Где Ремус? Я бегу вниз по застывшим лестницам, по коридорам, засыпанным каменной крошкой. Чем ниже, тем явственнее доносятся звуки — рычание, топот множества ног, вопли ужаса... Вот мимо пролетели первые заклятия — Петрификус и Инфламаре, и я на автомате пригибаюсь. А вот этот Петрификус — уже в меня... Нотт? Слабак и всегда им был, мама права; получи парализующее. Заряжаю каскадом оглушающих и разоружающих — некогда изощряться, да и не стоит больших трудов эта мелочь вокруг меня... Ремус, Ремус, где ты?

Ставлю щит: прямо в меня летят острые осколки разбитого стекла — какой-то великан постарался. Ну и черт с ним, есть дела поважнее. Потому что Ремус — вот он... А с ним — Долохов.

Волк и шакал. Только это сравнение приходит мне на ум, когда я вижу их. Долохов пригибается, движется рваными, короткими рывками, и заклинания посылает так же — чувствую, чувствую, что открытый бой ему не по душе...

Ремус не прячется. Я на минуту забываю, зачем я здесь, потому что он выплетает невероятно красивые цепочки заклятий, и сам невероятно хорош в этот момент — ярок, порывист... Гриффиндор. Был, есть и будет.

В это нельзя вмешиваться. Я чувствую, что это — только их поединок, никто не должен вставать между ними. В том числе и я. Мне остается только любоваться опасным и, несмотря ни на что, завораживающим танцем...

Ремус сгибается пополам, и меня охватывает жгучий, ледяной ужас... неужели?..

Долохов довольно ухмыляется. Чуть расслабляется, палочка плавно взлетает...

Ремус молниеносно распрямляется и бьет безошибочно, точно в середину груди. Авадой.

Долохов словно спотыкается на середине движения и неуклюже падает на бок. Отвратительная ухмылка на его лице застывает навсегда. Кончено.

Ремус оборачивается.

Я вздрагиваю. На его лице все еще яростная гримаса битвы, в глазах горит жутковатый огонь — и мне становится страшно при мысли о том, что эта ярость сейчас обратится на меня... Нет, этого быть не может. Это он, мой муж, мой Ремус. Он не может меня ненавидеть...

Правда не может. Ярость сменяется усталой улыбкой:

— Все-таки пришла...

Я несмело улыбаюсь в ответ:

— Пришла...

Ты правда думал, что я смогу остаться дома?

Ремус неуловимо легким движением касается моей щеки.

— Упрямица...

Мы стоим в полуразрушенном Хогвартсе. Вокруг — обломки и каменная крошка, трещины в полу и на потолке. Неподалеку сверкают вспышки заклятий, вокруг — крики, грохот, рычание, стоны. А здесь, между нами — дождь теплых золотых песчинок, и любовь заполняет сердце нежной, трепетной тяжестью...

Три удара сердца.

А потом...

Золотой поток стремительно тускнеет, истончается, оставляя пустоту в пространстве между нами. Последние песчинки вспыхивают золотыми искрами в глазах Ремуса и гаснут...

— Ремус?..

Жизнь в его глазах невозвратно уходит, теряется... Он оседает на пол, а я, отчаянно глядя в его глаза, пытаюсь удержать, оставить здесь, привязать собой к земле... Не уходи, пожалуйста. Останься. Прошу тебя...

Нет, он не останется. Здесь я бессильна. Его жизнь, большая, горячая, как солнечный шар, уходит куда-то вдаль, уходит — и не хочет вернуться... А я, оставшаяся в одиночестве, осознаю: это навсегда.

Он был, он жил, он смеялся! Куда он ушел? Где он теперь?

Ремус...

— А вот и наша дорогая волчица!

Грубые, смеющиеся голоса... Мои руки соскальзывают с груди Ремуса.

— Что такое, детка? — самый долговязый ядовито ухмыляется. Остальные трое стоят, направив на меня палочки.

Я встаю. С усилием отвожу взгляд от Ремуса.

Я люблю тебя. Но сейчас я должна продолжить дело, начатое тобой.

Отстраненно прикидываю свои шансы. Практически никаких: с четверыми я не справлюсь. Но кто сказал, что не стоит попробовать?

Я разворачиваюсь без предупреждения. Сектумсемпра.

Крайний справа падает. Спасибо, Снейп, это и впрямь отличное заклинание.

Трое.

Влево-вправо — вокруг хлещут Непростительные. Уйти вправо и чуть вниз — над головой пролетает Авада. Долго я не продержусь, но сдаваться не собираюсь. Круцио. Больно?

Да, я тоже не ждала от себя. Но Ремус был прав: война. Недосуг выбирать средства.

Плохо. Плохо потому, что, пока я держала пыточное, двое оставшихся обошли меня сзади. Я слишком поздно понимаю, в чем дело — кончик палочки прижимается к моей шее:

— Потанцуем, малышка?..

Я опоздала. Опоздала окончательно и безнадежно.

Грюм, Грозный Глаз Грюм... Как ты ругал меня за невнимательность... «Драка — это драка, детка. Не время увлекаться. Постоянная бдительность...»

Грюма больше нет. И Дамблдора нет. И Ремуса.

Ремус...

Кончик чужой палочки больно вжимается в горло, по шее за воротник мантии стекает что-то густое, горячее... Где-то кричат, а над моей головой раздается змеиное шипение с запахом падали... Я не понимаю этого. Ремус...

Ты красив, любимый. Красив настоящей, человеческой, живой красотой. Родной мой... Твой волк, стоявший между нами все это время, ушел сейчас и я вижу только тебя. Твое спокойное лицо, с которого смерть стерла боль прошедших лет... Твои седые виски... Твою руку с палочкой, вытянутую вперед в последнем порыве достать, дотянуться... Теперь ты мой, Ремус. Окончательно и бесповоротно. Навсегда мой.

— Потанцуем, малышка?..

Чужие руки на моих руках. Не просто чужие своей грубостью и вседозволенной наглостью — по-настоящему чужие. Их прикосновения каленым железом жгут даже сквозь мантию, и я понимаю, что мрази, которым они принадлежат, не удовлетворятся моей смертью...

Я поднимаю голову. Сквозь пролом в стене замка мне виден маленький кусочек чистого звездного неба... Нет, Ремус. Я не останусь здесь.

— Ну что, Джонс, кто первый?

Вырвать из отвратительной клешни руку с зажатой палочкой...

— Малышка хочет поиграть?..

Палочка смотрит точно вверх — туда, где над нами неустойчиво нависает край каменной плиты...

— Держи ее!

Прости меня, Тедди.

— Бомбарда Максима.

* * *

Когда Джинни и Гермиона передвинулись ближе к остальным, Гарри стали видны тела, лежащие рядом с Фредом. Это были Римус и Тонкс, бледные, спокойные и умиротворенные, словно спящие под темным магическим потолком...