Личный ангел Северуса Снейпа (гет)

Ночь. Лишенный фантазии и тяги к красивым сравнениям рационалист скажет, что ночью спят. Мечтательный романтик блаженно зажмурится и промурлычет что-то об очаровании свиданий под звездами. Сказочник и выдумщик заявит, что это время самых необыкновенных чудес и пожмет плечами в ответ на ваш недоуменный взгляд. У него-де как раз закончился лунный порошок для ловли мумзиков-зелюков, пора бы пополнить запасы. У каждого есть свое определение.

Если спросят у меня, я отвечу: ночь — это время для полетов. Не во сне. Во сне может летать кто угодно, это не так уж и сложно. Достаточно ненадолго подчинить себе сознание и обмануть тело, и вуаля — вы летите. Никаких лишних усилий, никаких физических затрат, никакого риска разбиться и при этом действительно пострадать. Хотя я тоже не пострадаю, если упаду. Но не об этом речь.

Я летаю ночью, потому что только ночью могу взлететь.

Это сложная система этических норм, небесноканцелярских правил, кодексов, запретов, миллиона других, понятных и непонятных ограничений. Сводится все к тому, что летать мне разрешено только ночью. Это, пожалуй, самый простой способ объяснить.

Вечер я встречаю на балконе. Иногда на перилах, свесив ноги вниз, иногда в кресле, с чашкой чая. Соседи давно привыкли к моим безумным привычкам и уже не смотрят недоуменно, когда видят меня в футболке и босиком в середине декабря. Я постоянно забываю о том, что люди чувствуют холод и им от этого холода не по себе. Мне все равно, я не различаю температур. Но иногда вспоминаю и укутываюсь в плед, чтобы не смущать случайных прохожих.

Вечер разгорается на горизонте в тот момент, когда солнце касается тонкой линии своим пламенеющим краем. Над крышами вспыхивает золотисто-багровое сияние, свет растекается над городом, окутывая все вокруг. Миг, еще миг, сияние бледнеет, тухнет, угасает. Уходит, повернувшись спиной, еще один день. Включаются лампочки фонарей, шум покидает сонный пригород, переползая в мучимый бессонницей центр.   Окна соседних домов, подернутые дымкой штор,  темнеют, затихают, погружаясь в сон.

Я всегда ступаю осторожно. Это не привычка, а скорее черта, особенность. Как неуклюжесть,  или расторопность.  Неслышно прикрываю открытую балконную дверь, подтягиваю сползающий с плеч плед.  Отталкиваюсь от прохладных каменных перил и взмываю в воздух.  Внизу раздается недоуменный мяв соседской кошки. Странная какая, пора бы давно привыкнуть.

Это мое любимое ощущение — первый толчок, первый взлет.

Белый Рыцарь спрашивал Алису, крепко ли держатся волосы на ее голове. Он, похоже, неплохо в этом разбирался.

Ускорение нарастает в арифметической прогрессии, я стрелой ввинчиваюсь в густой туманный воздух, выше, выше, в облака, сквозь, наверх, наружу, под невидимый купол атмосферы.  В ушах равномерный гул и не укройся я защитным коконом — глаза бы застилали слезы. Необъятное пространство вокруг переливается синим, серым, фиолетовым. Небо во всем своем величии, вот оно, под ногами плывут мягкие на вид облака.  Замедляюсь осторожно, несколько секунд кажется, что внутри все еще продолжают полет сердце с легкими и желудок за компанию.

С тысяча девятьсот девяносто третьего года НАСА в сотрудничестве со всеми возможными правительственными и неправительственными организациями работает над проектом «Ночные огни мира».  Связано это с метеорологическими прогнозами, но вся прелесть заключается в уникальных снимках Земли, опутанной паутиной ночных огней. Это незабываемое зрелище, прекрасное и завораживающее.

И внизу, под облаками, оно раскинулось передо мной. Миллиарды огней, тоненькие ручейки света, перетекающие как расплавленная лава через районы, холмы, дома и мосты.

Я готова любоваться ими вечно. Потому что в эти мгновения не остается в голове мрачных, пугающих мыслей, которые по обыкновению приносит мне догорающий закат. Потому что этот сумасшедший полет — это минутная слабость, которая может стоить мне многого. Но я не могу отказаться от него. Не могу заставить себя.

Чем ближе я к земле, тем тяжелее ставятся мысли, тем их больше, тем сильнее давят они на черепную коробку, шепчутся, путаются и рассыпаются, делая все попытки сосредоточиться бесполезными. Я ненавижу себя, ненавижу свою слабохарактерность, способность с такой легкостью  неверно расставлять приоритеты и даже порой не испытывать угрызений совести на этот счет.

Стоило бы сбросить скорость. Я не самолет, крушение мне не грозит. Скорее, так падает метеорит — воронка в земле, камни, вывороченные деревья на мили вокруг. И посреди всего этого я, спокойно отряхиваю свой плед. Жуткая картина. Надо замедляться.

Как бы я хотела насладиться ночью. По настоящему, каждым мигом.  Темно-зелеными в лунном свете равнинами, серпантинами дорог, арками мостов, холмами и реками, блестящей гладью озер, каменной кладкой старых домиков, шепотом листвы в кронах деревьев. О, как было бы прекрасно остановиться хоть на секунду. Спуститься, сделать несколько шагов, коснуться хоть чего-нибудь, вдохнуть запах, только бы увериться, что все это не снится.

Но сейчас оно проносится внизу, темное, безмолвное, мирно спящее. И пока мне не суждено полюбоваться ним вблизи.

Мысли душат, страхи нашептывают в уши ужасные вещи. Белый кролик кричит «Опаздываю! Как я опаздываю!», и я кричу вместе с ним. И молча молюсь, чтобы это было не так.

За поворотом по-змеиному вьющихся рельс темнеет крыша станции. Длинная платформа, маленький домик, тускло блестящая табличка с названием. Пустынная дорога расходится в две стороны: направо и вверх — к маленькой деревушке, и налево — мимо черного озера к большому замку, возвышающемуся на горе. Его многочисленные башни и башенки буравят небо острыми шпилями, в блестящих окнах отражаются звезды.

Мне некогда. Некогда любоваться величием архитектурной мысли, некогда восторгаться изяществом  конструкции, некогда смотреть на отражение в воде — до мелочей сотворенную копию. Я была здесь сотни раз. Я видела все это и в дымке тумана, и в мороси дождя, и под снежным покровом. Но никогда не останавливалась, утешая себя мимолетной мыслью, что в следующий раз у меня будет время.

Мне нужно дальше, за высокие ворота с крылатыми вепрями, вдоль широкой подъездной аллеи, над парадной лестницей, за огромные дубовые двери, через освещенный факелами вестибюль.

Каменные плиты, которыми вымощен пол, необычайно твердые и гладкие. Приземлившись, я неуклюже делаю несколько шагов. Пока летишь, напрочь забываешь, как нужно ходить.

Уже увереннее пересекаю вестибюль, спускаюсь вниз, по узкой лестнице в темные, сырые подземелья. Сердце глухо колотится где-то в горле. Мне нужно мыслить трезво, нужно успокоиться. Но я не могу. Страх вгрызается в мозг, рисует в воображении жуткие картинки. Мерлин, да чего я там не видела? Меня нельзя напугать уже ничем. Кроме смерти.

Третья дверь слева, в банках под стенами так же безмолвно плавает безразличная маринованная дрянь, камин темен и пуст, на столе кипы свитков.

Если бы меня сейчас заставили выступить с речью, я, не сказав ни слова, удавилась бы собственным сердцем, застрявшим в горле. Руки трясутся, ладони мокрые, я судорожно вцепилась в плед. Вокруг такая тишина, словно сунули головой в котел с водой.  Замечаю, как дрожат пальцы, ложась на дверь в углу кабинета. Поборов малодушное желание зажмуриться, толкаю ее и делаю шаг.

В озерце тусклого света старый диван, шаткий столик и хлипкое кресло. И вот тут мне становится по-настоящему плохо.

Потому что в кресле неподвижно лежит человек и грудь его разворочена, словно кто-то пытался выдрать руками сердце. И я еле слышу затихающее дыхание.

Бессмысленно быть неуязвимым, способным, наделенным талантами, или особым даром, если все, что ты можешь сделать — это чинить раз за разом. Чинить и надеяться, что в следующий раз успеешь снова.

Я одновременно понимаю, что времени нет, что все вокруг залито кровью, что глаза его закрыты, что он еще жив, что нужно делать и что руки у меня уже не дрожат. Первый шок от увиденного прошел, мысли успокоились и улеглись. Нужная трезвость рассуждений была возвращена.

Недостаток метода, которым я могу излечить, в длительности и болезненности самого процесса. Это ни исцеляющий свет, ни наложение рук, ни красивые рифмованные строки. Я соединяю все сама, пальцами, каждый разорванный сосуд, каждый отломанный кусочек кости, каждый клочок кожи. Это долго и очень сложно, нужны выдержка, точность, последовательность. И ошибиться нельзя, потому что в лучшем случае придется все ломать и рвать, и соединять заново. В худшем — не поможешь уже ничем.

Вот зачем мне спокойствие и ясность ума.

Первые пару секунд пальцы скользят, все мокрое и липкое от крови, и я несколько раз вздрагиваю, пытаясь рассмотреть на бледном лице хоть какие-то признаки жизни. Дыхание есть, но очень слабое. Удивительно вообще, что при такой кровопотере он остался жив.

Во времена викингов существовала одна из самых жестоких и беспощадных казней. Называлась она «Кровавый орел». И глядя сейчас на неподвижного мужчину, я вспомнила об этом с какой-то странной отчужденностью, пока руки машинально сращивали кости и соединяли вены. За уцелевшими ребрами сжимается сердце, и смотреть на это невыносимо.

Первое ребро далось с трудом. Оно было вывернуто, кость пришлось чуть провернуть, чтобы она стала на место. Это причиняет невероятную боль, но профессор, похоже, уже ничего не различал. Полностью обезболивать я не  умею, могу лишь немного облегчить страдания, чтобы смерть не наступила от глубокого травматического шока.  Слушаю, как выравнивается и становится громче дыхание. Можно продолжать.

Каждый вечер на протяжении пятнадцати лет я вхожу в эту дверь и единственная мысль, которая остается со мной в тот момент — панический страх, что комната будет пуста. За это время я видела едва ли не все, что только можно. Беспокойные сны, истерики и апатический ступор, молчаливые раздумия, полуночные бдения за книгами, полуобмороки и обмороки, когда от ранений, когда от пыток, когда от самоистязаний и душевной боли.  Я залечила тысячи всевозможных телесных ран, но так и не смогла залечить одну на сердце. Мне доводилось порой совсем тяжело, вытягивать его едва ли не с того света, возвращать к жизни, когда он не хотел жить, упрямо не шел в больничные палаты, предпочитая истекать кровью на ковер.  Разнообразию всевозможных пыток, которые он испытал на себе, позавидовали бы и самые искусные палачи, и святая инквизиция. И самое страшное, что порой они совершенно не оставляли следов. Пробираться вслепую, наощупь, пытаясь понять, что не так, где сбился сердечный ритм, это как ночной кошмар, который никогда не закончится.

Не каждый вечер мне удавалось его спасти.

Руки в крови, ноги затекли от долгого сидения в неудобной позе, глаза колет и щиплет, но осталось уже немного. Последние участки кожи, никаких следов, ни одного шрама.

И тут он кричит. Громко и страшно.

Я редко слышу такие крики. Они вызваны не столько болью, сколько ужасом от пережитого. И оттого становится еще жутче. Он не кричит, когда его пытают, когда в сознание врывается невыносимая боль, выворачивая его наизнанку. Он не кричит, аппарируя из последних сил и падая в кресло, зная, что умирает. Он не кричит, когда я раз за разом сращиваю его кости, едва ли не касаясь пальцами внутренностей.

Если бы не масса заглушающих, наложенных на подземелья, этот крик перебудил бы половину замка.

У меня хватает сил поднять усталый взгляд  и выдавить из себя улыбку,  хотя мужчина ее не видит.

Пятнадцать лет, с того самого момента, когда я заметила его, выходящего из разрушенного дома. С той ночи, когда он брел, опустошенный, обманутый, одинокий, с бессмысленным взглядом, пока не рухнул на колени посреди пыльного тротуара. А я ведь просто наслаждалась прогулкой по старой деревне, снизошла на меня внезапно такая блажь.

Тогда я подумала, что еще не встречала никого столь одинокого. И испытала отнюдь не жалость, а боль. Я должна была сделать хоть что-нибудь. И постепенно к этому привыкла.

Пятнадцать лет каждый вечер я прихожу сюда, чтобы снова его спасти и исчезнуть до того, как он очнется.  Мне все равно, кем он считает меня, как называет. Я не испытываю ревности. Просто потому, что любовь мне подобных лежит в другой плоскости, и она очень отличается от человеческой любви.

Возможно, он думает, что я снюсь ему, или это галлюцинации, или предсмертный бред.  Пятнадцать лет видеть в бреду одно и то же? Что ж, он отличается завидным постоянством. Пускай думает, как ему больше нравится, слишком уж редко на его долю выпадает свобода выбора.

С трудом поднимаюсь с колен, доползаю до дивана и падаю на него. Мне нужно хоть немного отдохнуть, от напряжения свело все и везде, пальцы уже не гнутся. Но профессор в кресле дышит ровно, значит я имею право расслабиться ненадолго.  Теперь мне по душе абсолютная тишина, царящая в подземельях, она успокаивает. И в этой тишине в голове вдруг отчетливо и ясно звучит: «Благодарю».

«Всегда пожалуйста», мысленно отзываюсь я, глядя на мужчину. Глаза его по-прежнему закрыты, он все еще слаб и завтра слабость будет мешать ему на уроках. Кого-то ждет глобальная потеря баллов.

Я вполне могу встать с дивана, пора бы возвращаться домой, если не хочу попасться на глаза садовнику, поливающему в пять утра соседский газон. Натягиваю на плечи вымазанный в крови плед. Постараюсь отстирать, выбросить его рука не поднимется.

Уже у самой двери останавливаюсь, услышав голос. Не мысль, слава великой легилименции, а голос, тихий, чуть захрипший.

— Ты придешь завтра?

Я улыбаюсь.

— Прийду.  Спите, профессор.

И выхожу из комнаты, осторожно прикрывая дверь.

И едва различаю за ней неразборчивый шепот: «Ангел».

Может, он думает, что я ему снюсь. Пусть так и будет.

И завтра я тоже ему приснюсь.

Надеюсь, что успею присниться.