Уже давно (гет)

Гермиона не плачет. Разучилась это делать уже давно — где-то в период шестого курса. Или седьмого. Или даже тогда, на первом курсе, поняв, что слезы несут неприятности — такие большие, вонючие, как тролль, с которым не могут справиться маленькие мальчишки. Но, в общем и целом, неприятности. Так что Гермиона не плачет.

Просто идет на кухню, наливает по традиции чай — без магии, без палочки, почти обжигая руки. И думает. Вспоминает удушливый запах чувственного наслаждения, летающий в спальне, когда она неожиданно вернулась домой, цепочку с клыком, запутавшуюся в золотистых волосах, руки ее мужа, цепляющиеся не за ее плечи в отчаянной попытке не дать себе быстро кончить, их особенный темп повествования пошлой истории любви. Гермиона всегда любила свою память, потому что мелочи, чаще всего, и спасали ситуацию, иногда даже — жизнь. Но тут... Она хотела забыть, вычеркнуть из памяти все то, чему свидетельницей была. Но самое главное, единственное обидное, на самом деле, усталость в голосе Рона, тихо обронившего: "Гермиона".

Гермиона Грейнджер — уже Уизли, давно Уизли — понимает, что совершила ошибку. Пусть еще не фатальную, пустить еще поправимую, но все же ошибку. Ошибаться она не любит.

Так что теперь главное решить, что делать дальше. Можно закрыть глаза, как Гермиона делала уже два года. Просто сказать, что все понимает, что даже несколько сама виновата, что надобно перетерпеть и поговорить. Только говорить — Гермиона это уже давно понимает — им не о чем. Не о чем несколько лет. Да и раньше, пожалуй, тоже было не о чем. Их маленькая Вселенная вращалась вокруг Гарри, вокруг школы, заданий, шпионов и войны. Но о последней она думать совершенно точно не будет, а вот о Гарри... Гермиона совсем не прочь подумать именно о нем. Потому что этот человек уже давно единственная ее опора. Опора, которая нужна именно сейчас.

Гермиона слышит хлопок аппарации, несколько вздохов мужа пред дверью, а затем и видит его, заходящего отчего-то с палочкой. Ей даже смеяться хочется.

— Слушай, Герм... — Рону не стыдно. Если только перед Мэри, которую пришлось вот так выставить, но точно не перед ней, потому что Гермиона — пусть хоть трижды жена — все равно друг. Самый верный, самый преданный, самый близко находящийся, но все равно — друг. Ярлык давно повешен, она сама обнесена стеной.

И Гермиона слушает. Слушает поток все еще бессвязных — это-то со школы не изменилось, пожалуй — слов, смысл которых сводится все к одному: пора уже кончать. Просто раньше, оказывается, ее муж не знал, как сказать, зато вот сейчас, Рон думает, и говорить не надо. Сама, значит, видела, сама, значит, понимаешь. И Гермиона понимает — понимает, что совершила ошибку. Зато теперь знает, когда именно и как все это исправить.

— Хорошо, Рон.

Это заставляет Уизли замолкнуть резко, подняться, заставив отъехать стул, на котором устроился, посмотреть на жену — Рон уже надеется, что бывшую — пристально и, вздохнув свободно, сказать:

— Зря только мучились, да, Герм?

Гермионе Уизли — которой уже давно пора стать обратно Грейнджер — хочется кричать, что она-то не мучилась, потому что действительно считала выбор правильным. Тогда, почти перед свадьбой, смотря в зеленые глаза парня, спрашивающего по-дружески, тихо, но уверенно: "Не пожалеешь?", Гермиона думала, что отсутствие бабочек в животе, желание поправить все, что только есть в Роне, и понимание, что семья никогда не займет главенствующее место в системе ее ценностей — всего лишь приходящее, просто война еще отдается где-то там, в груди. А чувства к Гарри — такой же отголосок, потому что Поттер — точно друг. И никогда не поймет, если Гермиона скажет все же правду, хотя желание вывалить — именно так, никак иначе — ее непреодолимо было. А потом прошло. Не чувство, желание сказать.

Иногда Гермиона думала, что все могло бы быть иначе. В тот самый день, когда сказала, что не пожалеет, когда смотрела с отвращением на Рона, что ел до жути тошнотворно, когда столкнулась со взглядом Гарри — просто нужно было признать ошибку.

А теперь она вдруг понимает, что есть к кому пойти, кому рассказать, даже если он не поймет, не выгонит же, просто посмотрит устало, поцелует в лоб, нальет чаю — а утром и не напомнит. Иногда Гермиона думает, что любит — уже давно, что скрывать — Гарри за это. Но, на самом деле, она любит просто так, не "вопреки", как убеждала себя в любви к Рону, а просто. Потому что рядом с ним чувствует себя по-другому. И будто сама становится другой. Настоящей.

И Гермиона знает, что назавтра все будут ее осуждать. Она же не скажет правду, — об измене, это напрочь подорвет миссис Уизли — просто будет терпеть косые взгляды, перешептывания. "Да, она выбрала карьеру", "Ура, их брак наконец-то развалился", "Уизли теперь же свободен" — все так глупо, все так по-детски. Почему-то никто, кроме нее, не сомневался в конце, что будет. Может, виновато ее желание доказать всему миру. Может, дело в долге — Гермиона до сих пор чувствует ответственность какую-то пред миром, перед мистером и миссис Уизли, что уже тогда называли ее дочерью, перед всеми.

Потому, наверное, ей нужен Гарри.

Гарри Поттер, выбравший одиночество, расставшийся с Джинни, у которой до сих пор не бывает радостных улыбок, отказавшийся от работы в министерстве, просто живущий, помогающий, если нужно, просто решивший, что отдал все долги Магическому миру. Просто свободный Гарри, которому нужно научить быть Гермиону — уже давно просто Гермиону — быть свободной.

— Я пошла.

Рон кивает, улыбается. И она знает, что тот отчего-то счастлив, но самое главное — ее это нисколько не обижает. Мэри, Кэт, Тесс — это неважно. Сегодня Гермиона собирается сделать вещь куда более важную и уж точно верную. Признаться, наконец, в том, в чем надо было признаться уже давно.

— Кстати, Герм, я думаю, что Гарри уже слишком давно ждет.