Старое предание (гет)

На улице уже давно ночь. Там тихо и пустынно, там шелестят своими листьями увядающие деревья, там от реки тянет промозглым холодом. Здесь тоже царит холод, только источник его не туман и не ветер, не дождь столь частый для Лондона, и не отчаяние... хотя и его здесь тоже хватает. Темные стены с отставшими шпалерами обоев мягко золотит пылающий в камине огонь. Жадное пламя старается поглотить как можно больше топлива, чтобы разогнать ледяную стужу, чтобы вдохнуть в живущих здесь людей надежду, но... Опять это «но», как всегда, как тогда и как сейчас, как завтра и как послезавтра. Оно словно преследует, словно давит на плечи, пытаясь остановить, удержать, не дать сделать и шагу.

Пергаментные страницы шуршат, разгоняя уныние. Тонкие пальцы отслеживают мысли, спрятанные в написанных строчках. Морщинка, прорезавшая высокий лоб, не желает исчезать, словно говоря: «А что изменится? Абсолютно ничего». Лезущие в глаза волосы заправлены за уши, и Гермиону Грейнджер ничего не может отвлечь от чтения.

Основание Хогвартса относится примерно...

Гермиона хмурится, беспокойные мысли никак не хотят покидать голову. Они кружат и кружат, внося разброд в столь тщательно продуманные планы. И даже любимая книга сейчас становится больше обузой, чем верным помощником, как бывало раньше.

...примерно к началу ХII века. Основателями принято считать...

С громким треском разваливается полено, и Гермиона на мгновение отрывает взгляд от ровных, выученных еще наизусть перед первым курсом, строчек. Рассеянный взгляд карих глаз с недоумением скользит по фигурному паркету, окрашенному пляшущими отблесками пламени в янтарный цвет. Ее губы невольно поджимаются, и она вновь возвращается к чтению.

...считать Годрика Гриффиндора, Ровену Рейвенкло, Хельгу Хаффлпафф и...

— Гермиона? — недоуменный возглас вновь заставляет ее оторваться от чтения... или, вернее сказать, видимости чтения? В темном проеме стоит Сириус Блэк. Его фигура словно размывается во мраке коридора: то появляясь, когда пламя в камине вспыхнет ярче, то исчезая, когда резвые алые язычки пригибаются от сквозняка, гуляющего в выстуженных временем комнатах.

Гермиона улыбается. Стоящий перед ней волшебник вызывает невольную симпатию с первого же взгляда, первого слова... первого действия. Такой непохожий на остальных, дерзкий, несгибаемый, несломленный... и такой живой. Кажется, бьющую из него жизнь можно потрогать руками, убедиться, что это не просто слова, что это живая энергия, самая настоящая магия.

Она улыбается, когда он входит в комнату. Улыбается, когда он присаживается рядом с ней, жмурясь от волны тепла, исходящего из камина. Улыбается, когда уставшие темные глаза останавливаются на ее руках, сжимающих толстый фолиант.

— История Хогвартса, — разносится в комнате его ни на чей непохожий голос. В нем слышатся тихий плеск волн и шум горячих побед, ласковое дыхание надежд и страшная горечь утрат. Голос Сириуса Блэка один такой во всем мире, и за возможность слышать его бархатистые переливы, наполненные дружелюбием, она готова отдать что угодно. — Когда-то, — говорит он, задумчиво смотря в огонь, — эта книга дала мне возможность увидеть собственными глазами мою судьбу... Когда-то, когда я еще верил, что все смогу изменить, я вмешался в историю, но... — горькая усмешка кривит губы, — жизнь оказалась мне не по зубам, Гермиона.

Блэк задумчиво рассматривает Грейнджер, словно взвешивая еще непроизнесенные слова.

— А впрочем?.. — словно сам себе бросает он и уже полностью разворачивается лицом к Гермионе: — Хочешь узнать тайну, любопытная девочка?

Гермиона едва заметно краснеет, но тут же решительно кивает и замирает.

— Читая Историю, — легкий кивок в сторону пухлого фолианта, — я натолкнулся на весьма интересное предложение в главе «Предания Хогвартса». Ты не ищи, — остановил он уже потянувшиеся к оглавлению пальцы, — там уже нет его. Тогда, перед моим пятым курсом, я наткнулся на странное поверье, что в миг, когда волшебнику исполняется шестнадцать, Хогвартс может показать его судьбу. Смешно, правда? И мне было смешно, пока я не оказался на восьмом этаже у Выручай-комнаты, и она не открыла передо мной свои двери...

— Выручай-комнаты? Но это же только легенда...

— Ага, как и комната Салазара Слизерина, верно? — усмехнулся Блэк, не сводя глаз с камина.

— А что было потом? — голос Гермионы ощутимо дрогнул, словно она почувствовала, что прикасается к совершенно запретной теме.

— Потом? — переспрашивает Блэк, выныривая из своих воспоминаний. — Потом было опустошение, злость на комнату и на себя, и попытка изменить предопределенное.

Гермиона молча ждет, зная, что сейчас нельзя прерывать его молчание, чувствуя, как корчится от невыносимой боли его душа. Но на лице Блэка нет ни единой эмоции, лишь отрешение и пустота, поселившаяся в ярких глазах.

— Если ты не побоишься, — чуть задумчиво произносит он, — проверь сама мои слова. Может тебе повезет больше, чем мне. Кто знает...

Он одним движением бесшумно поднимается на ноги и, потрепав по рассыпавшимся по плечам волосам Гермиону, направляется к двери.

— Тебе все же стоит поспать. Завтра будет тяжелый день.

— Да, — отрешенно отзывается Гермиона, — завтра будет тяжелый день.

* * *

Сборы, как всегда, проходят в спешке. И ладно, если бы это только ее мальчишки не могли найти свои вещи, так и остальные словно посходили с ума, носясь по дому, с этажа на этаж, игнорируя истеричные выкрики Вальбурги Блэк, беснующейся на своем портрете. Сириусу после третьего успокаивания матери все надоело, и сейчас он стоял, прислонившись к резным перилам лестницы, наблюдая за все разгорающейся суматохой.

Гермиона примостилась на самом краешке стула, по непонятной причине появившегося в коридоре и задумчиво крутила в пальцах волшебную палочку. Если бы кто-то ее спросил, зачем ей понадобилось вытащить палочку, он бы натолкнулся на недоуменный взгляд лучшей ученицы Хогвартса и посчитал бы за лучшее оставить ее в покое. Но любопытных не было, только вещи носились по фамильному дому Блэков, разгоняя застоявшуюся тут тишину.

Платформа 9 и ¾, алый паровоз, кареты без лошадей и розовый кошмар вместо учителя по ЗОТИ — все это нагоняло на Гермиону тоску. Заставляло откровенно скучать, продолжая внимательно прислушиваться к тому бреду, что несла розовая жаба. И каким же стали счастьем слова Дамблдора:

— Старосты, проводите первокурсников в гостиные!

«Наконец-то!» — проносится в голове Гермионы, когда они с Роном увлекают любопытных первокурсников в сторону гостиной Гриффиндора, оазиса посреди бушующего моря бессмыслицы.

Уже сидя на своей кровати в спальне девочек пятого курса, Гермиона аккуратно выкладывает на прикроватный столик Историю Хогвартса. Поглаживает толстый корешок, и, скользя по темной коже переплета, обводит пальцами золотые буквы.

«Пойти или не пойти? — бьется в ее голове вопрос достойный Гамлета. — Узнать или оставить все как есть? И если узнать, то как распорядиться обретенным знанием? Может, лучше не знать, но...»

Подобные споры Гермиона ведет с собой постоянно. На лекции профессора Спраут, пока руки механически выполняют поставленную задачу; на уроке у МакГонагалл, под мерные взмахи палочкой; под кипящий шум котла и аккуратное разделывание флоббер-червя для добавления в приготавливаемую настойку. Сомнения и страхи постоянно идут вслед за ней в Большой зал — на завтрак, в аудитории — на занятия, и возвращаются с ней из библиотеки, где она пытается забыться за выполнением очередного домашнего задания.

Встревоженный Гарри не спускает с нее глаз все эти дни. Пока наконец-то, накануне дня рождения, не решает выяснить все, что мучает ее вот уже больше двух недель.

— Гермиона? — тихо зовет он ее, убедившись, что Рон точно ушел спать, забросив эссе по Трансфигурации. — Ты мне ничего не хочешь рассказать?

Гермиона поднимает голову от длинного свитка, исписанного ее аккуратным почерком. Она недоумевает, что могло вызвать подобный пассаж со стороны Гарри, но бросив взгляд вокруг и осознав, что они остались наедине, приготавливается услышать нечто выходящее из разряда обычных вещей.

— Что ты имеешь ввиду? — удивленно приподнимает она бровь.

— У тебя что-то случилось? — в зеленых глазах плещется тревога, а сильные пальцы сжимаются на пере, грозя его сломать.

— Нет, — не раздумывая, отвечает Гермиона, возвращаясь к работе, — у меня все хорошо.

Глаза Гарри недоверчиво сверкают из-за очков, вынуждая Гермиону вновь оторваться от эссе.

— Я... — запинается она, словно взвешивая все варианты, — я бы хотела попросить у тебя мантию-невидимку, — выпаливает Гермиона на одном дыхании.

— Ч-что? — от неожиданности Гарри даже начинает заикаться.

— Мне нужна мантия-невидимка, — терпеливо повторяет Гермиона, постукивая пальцами по столешнице. — Одолжи мне ее... всего на один день, — просит она.

Гарри недоверчиво смотрит на подругу, но потом, стянув очки и отложив их в сторону, решительно спрашивает:

— Это поможет тебе выйти из той апатии, в которую ты погружена с момента приезда в Хогвартс?

— Да! — отвечает Гермиона, скользя взглядом по линиям его лица.

«Удивительно, насколько сильно меняют человека очки...» — мелькает в ее голове совершенно посторонняя мысль.

Гарри кивает, соглашаясь с ее решением, и встает.

— Подожди, я сейчас.

Его быстрые шаги не успевают затихнуть на лестнице, как Гермиона со стоном опускает голову на руки.

«Неужели она и, правда, решится на такую бессмысленную затею? Бред... все это бред, рассказанный бывшим мародером доверчивой слушательнице. Забудь же, Гермиона!» — но где-то в глубине сердца она признает, что все слова Блэка были правдой, как бы не пыталась убедить ее в обратном логика.

— Вот, держи.

Гарри уже успел спуститься вниз и сейчас протягивает ей мантию. Коснувшись тонкой серебристой ткани, Гермиона спонтанно подается к Гарри и легонько целует его в губы, шепча:

— Спасибо.

Яркий румянец, проступивший на смуглой коже Гарри, говорит ей слишком о многом, но Гермиона уже убегает в сторону девчачьих спален, не услышав в ответ пораженное: «Не за что», сорвавшееся с вмиг пересохших губ Поттера.

* * *

Ночь в Хогвартсе полна сюрпризов и тайн, темных комнат и скрипящих доспехов, шаркающих шагов и потрескивающих факелов. Ночь в Хогвартсе — время тайн и открытий, заключения союзов и расторжения старых договоров, признаний в любви и самой любви, объединяющей двоих в одно целое.

Тихие шаги, направляющиеся к выходу из общей гостиной, никто не замечает, как не замечают и закрывающегося портрета. Легкую рябь, слегка искажающую пространство некому рассмотреть в пустом коридоре. Поэтому, когда у сплошной стены перед портретом Варнавы Вздрюченного реальность, словно расступившись, являет тонкую фигурку, некому было заорать от неожиданности и броситься на поиски профессоров.

— Я хочу узнать ответ, — бормочет Гермиона Грейнджер, меряя каменные плиты перед монолитной стеной быстрыми шагами.

Три раза вправо, два раза влево.

И перед изумленным взором Гермионы в толще камня проступает дверь с гербом Хогвартса. Не раздумывая ни секунды, не давая себе и мизерного шанса передумать, Грейнджер делает решительный шаг вперед, навстречу распахивающимся в неизвестность дверям.

Что она ожидала увидеть за ними? Воплощение магии? Оракула, как в древней Греции? Но там только простой постамент посреди небольшой комнаты с высоким потолком, каменная чаша с искрящейся жидкостью, завивающейся спиралями, и большая фреска с неподвижными Основателями, мудро взирающими на оробевшую Гермиону.

Шаг. И еще один. Чтобы уже в следующий миг остановиться перед странной чашей, наклониться, заглянуть внутрь и отпрянуть, едва завивающийся дымок попытался коснуться лица. Гермиона испуганно дергается, чтобы уже в следующую секунду вновь наклониться, скользя пальцами по выгравированным буквам, смазывающимся в неясном свете факелов.

«Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь*» — вьется по каменным краям искусно вырезанной чаши.

Да уж, хорошее предупреждение для тех, кто способен достойно оценить мудрость, хранящуюся в веках. Гермиона в нерешительности останавливается. Наклоняет голову, и совершенно по-новому смотрит на высившиеся фигуры Основателей. Знали ли они, на какой выбор обрекают каждого, кто рискнет заглянуть за черту? И если знали, то не для того ли это сделали, чтобы остановить смельчака, заставить задуматься и просто закрыть за собой дверь, отрезая себя от знания? Но если закрыть дверь сейчас, уже не будет второго шанса узнать, понять и применить знания, чтобы изменить что-то к лучшему...

«Но ведь Сириус не смог...» — тихо-тихо шепчет внутренний голос.

— Кто знает, — задумчиво отвечает Гермиона и решительно склоняется над чашей, ныряя в искрящуюся субстанцию.

* * *

Вначале не было ничего, и Гермионе даже показалось, что она так и не решилась сделать тот самый последний шаг к Знанию. Потом серебряная муть, плавающая перед глазами, стала стремительно светлеть, пока полностью не растворилась, являя взору странную каменную Арку, разноцветные лучи атакующих заклятий, пригибающихся и уворачивающихся волшебников, и... Гарри. Его глаза были прикованы к проему Арки, крепкие руки Люпина держали и не давали ему сорваться на бег. И крик. Крик все лился и лился, рождаясь в самом сердце, выплескиваясь бессильными слезами, и затихая, когда высокая фигура Сириуса соприкоснулась с мерцающей завесой, преодолела ее и исчезла внутри, хотя какое могло быть «внутри», если Арка просматривалась насквозь?

Сердце Гермионы сжимается, когда она вновь переводит потрясенный взгляд на лучшего друга, пропускает удар, когда она видит опустевшие, потухшие глаза, и больно начинает выстукивать, мешая сделать вдох, когда Гарри выворачивается из захвата Люпина и бросается вдогонку за безумно смеющейся ведьмой.

Хлоп! И картинка вновь меняется.

Мантию Гермионы треплет налетевший ветер. Ночное небо скалится зеленым черепом с вылезающей изо рта змеей, а сама она находится на верхушке Астрономической башни. Осмотревшись, она замирает, не веря увиденному: из палочки профессора Снейпа вырывается зеленый луч, чтобы в следующий миг врезаться в согнутую фигуру Альбуса Дамблдора, озарить ее мертвенным светом и увлечь за перила, в темноту ужасающей ночи. Крик, сорвавшийся с ее губ, не был услышан, но стоит Пожирателям скрыться из поля видимости, как смертельно бледный Гарри выхватывает палочку и запускает Ступефаем в спину уходящих. В зеленых глазах опять царит безграничное отчаяние, лишая их привычного цвета и словно укрывая дымчатым пологом седины. Гермиона дергается к Поттеру, но тонкая рука не встречает преграды и проходит тело Гарри насквозь, даже не заставив того пошевелиться, оторвать глаз от виднеющегося в свете Черной Метки тела Дамблдора, замершего изломанной куклой у подножия башни.

Хлоп! И Гермиона стоит в палатке. На кровати, понуро сжавшись, лежит Гарри и незряче смотрит на противоположную стену. Больше нет никого. Только он и его отчаяние. И седые пряди в ворохе черных волос. Скорбные морщины, залегшие в уголках губ и тоска. Тоска настолько сильная, что ее можно коснуться рукой, завернуться, как в покрывало, причиняющее невыносимую боль, и уснуть, чтобы больше не просыпаться.

Хлоп! И мертвый Гарри лежит у ног Волдеморта. Понурые защитники теснятся в Большом Зале, а плач сотрясает воздух. Хотя нет, плача нет — все молчат. Это Феникс выводит песню, пронизывающую саму душу, вызывающую слезы даже у тех, кто уже не может плакать. Это все. Конец...

Хлоп!..

И все возвращается на круги своя. Гермиона стоит, склонившись над чашей, слезы бегут по щекам, оставляя сиреневые разводы на мерцающей поверхности, а сердце бьется испуганной птицей в груди. Резкое движение тонких пальцев и слезы исчезают, оставляя после себя горечь во рту, оцепенение в теле и спутанные мысли, разбежавшиеся от увиденного. Резкий вдох, и зарождающаяся истерика подавлена, дыхание выровнено, а в голове с трудом выстраиваются логические цепочки поступков и их последствий. Еще один вдох и Гермиона направляется к выходу, напоследок оглянувшись на Основателей.

— Если знать каким будет будущее — его всегда можно изменить.

Она захлопывает за собой дверь и устремляется к башне Гриффиндора, надеясь в пламени камина сжечь свои воспоминания. Воистину, чем больше знаешь, тем сложнее бывает дальше идти вперед.

Мантия-невидимка надежно скрывает Гермиону, не позволяет посторонним увидеть залитое слезами лицо, которые вновь полились, стоило закрыть двери в Выручай-комнату. Гермиона стирает их рукавом мантии, но они упрямо катятся по щекам. Тихий всхлип заставляет ее прикусить губу и лишь быстрее бежать по бесконечным коридорам к теплу общей гостиной. Поворот, поворот и еще один. И спящая Полная дама появляется перед глазами Гермионы.

— Мимбус мимблетония, — шепчет она, подавляя всхлип — Полная дама даже не открывает глаз, продолжая громко похрапывать. Гермиона стискивает кулачки и пытается вновь: — Мимбус мимблетония!

— А? Что? Кто здесь? — трет заспанные глаза Полная дама, недоуменно взирая на пустую площадку перед входом в обиталище гриффиндорцев. — Показалось, что ли? — хмурится она и вздрагивает, едва в коридоре материализуется Гермиона Грейнджер. — Милочка, отбой уже давно был, — хмурит та свои светлые брови.

— Мимбус мимблетония! — упрямо повторяет Гермиона, не желая встревать в препирания с глупым портретом.

— Я не глухая, — негодует Полная дама, — но ты находишься за пределами гостиной после отбоя, а это, дорогая, прямое нарушение правил...

— Да открывайся уже! — срывается на крик Гермиона, выхватывая палочку.

Полная дама испуганно вздрагивает и, продолжая бормотать себе под нос что-то о несдержанности современной молодежи и их нежелании слушать старших, со скрипом открывает проем, ведущий в логово львят.

Гермиона вбегает в гостиную и падает на колени, сотрясаясь от рыданий. Она оплакивает свою до недавнего столь счастливую жизнь. Лучше бы ей было не видеть тех событий! Лучше бы ей никогда было не встречать на своем пути Сириуса Блэка и не слышать его историю! Лучше бы... А что лучше бы? Чтобы Гарри умер? Чтобы он один пережил все то, что еще выпадет на его долю? Но если так, то зачем тогда будет жить она? Разве она не обещала себе сделать все возможное, чтобы никогда больше не видеть боли в его глазах, как это было во время Турнира? Разве она не пообещала тогда никогда не бросать его? Разве...

— Гермиона, что случилось? — Гарри падает на колени прямо возле нее, испуганно смотря на залитое слезами лицо. В стороне от него лежит отброшенная за ненужностью Карта Мародеров, а руки судорожно сжимают палочку.

— Г-гарри, — всхлипывает она, бросаясь ему на шею, — Гарри...

Гарри нерешительно обнимает ее, чувствуя, как дрожат плечи Гермионы. Отчаяние, с которым она цепляется за него, рождает в душе острое желание защитить ее от всего, что может причинить боль, что способно вызвать неконтролируемую истерику такой выдержанной, скупой на эмоции Гермионы Грейнджер. Его руки крепче обнимают хрупкую девушку, и Гарри впервые осознает, насколько она уязвима, насколько желанна... насколько необходима. Впервые давая волю тому, что росло и крепло в нем в течение долгих пяти лет совместной учебы, дружбы и взаимовыручки. То, чему он так долго боялся взглянуть в лицо, боялся понять и осознать, что в лице Гермионы Грейнджер уже давно хотел видеть кого-то большего, чем просто друга.

— Тише, тише, — шепчет он, зарываясь пальцами в спутанную копну волос, — я рядом и никому не позволю причинить тебе боль.

Под ласковыми пальцами Гермиона постепенно расслабляется, дыхание выравнивается, а тонкие руки только крепче сжимается вокруг плеч Гарри.

— Пообещай мне, что никогда не оставишь меня одну, — шепчет она, прикасаясь губами к его уху, словно кто-то способен подслушать ее слова. — Пообещай, что никогда не сдашься...

Гарри удивленно вздрагивает, но руки Гермионы лишь крепче обнимают его.

— Обещаю, — непонимающе шепчет он в ответ, чувствуя, как она облегченно переводит дыхание и отстраняется. Становятся видны и заплаканные глаза, и смешно покрасневший нос, и влажные пряди волос, прилипшие к мокрым щекам, и необъяснимое чувство нежности накрывает его с головой, заставляя протянуть руку и прикоснуться к ее теплой щеке: — Я никогда не оставлю тебя.

Губы Гермионы счастливо улыбаются, ведь она знает — свои обещания Гарри всегда сдерживает. И она тянется к нему, легко касается пальцами его лица, скользит губами по нежной коже щеки, чтобы уже в следующий миг мягко коснуться его губ.

Ее губы непохожи ни на что, что он знал до этого. Они ласковые, как атлас, мягкие, как облака, и соленые от пролитых слез. Он целует и понимает, что никогда не позволит ей плакать, никогда она не пожалеет об этом чуде, рождающемся между ними сейчас. Поцелуй длится и время, кажется, замедляет свой ход, останавливается, чтобы подарить им бесценные мгновения; чтобы, с трудом отстранившись от желанных губ, Гарри смог прошептать: «С днем рождения, Гермиона», а Гермиона — счастливо засмеяться и лишь снова приникнуть к его губам.

______________________

*Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь — Екклесиаст 1:18