Конец главы (джен)

«(Животные) едят без удовольствия;

плачут, не чувствуя боли; растут, не зная этого;

они ничего не желают и ничего не боятся.»

© Николя Мальбранш

«Что же будет дальше?» — думаю я, опускаясь в кресло и чувствуя, как узкие прохладные цепи легко обхватывают кисти, приковывая их к подлокотникам. В голове бьется одна-единственная мысль: «Что же со мной будет дальше, если уже сейчас я выгляжу до безобразия костлявым?» Не перспектива стать лакомством для дементоров страшит меня, мой мозг до того изворотлив, что стражи Азкабана подавятся моими эмоциями. Но лишения, присущие пребыванию в тюрьме неизменно повлекут за собой физические изменения, и это может здорово исказить мое видение сущего, покрыть окружающий мир мраком, пробив в нем дыру отчаяния. Подобную черной, шумно всасывающей воздух щели, которая зияет под капюшонами моих конвоиров. Она особенно резко бросается в глаза, когда Белла, брезгливо оттолкнув тянущуюся к ней руку, покрытую струпьями, шипит как дикая кошка и кидается в сторону сидящих перед нами присяжных. По всему залу прокатывается ледянящий свист и сразу трое парящих над каменным полом скелетов в балахонах настигают ее, окружают и возвращают на место.

— Идиотка. — говорю я ей, нервно кусая губы, и смотрю на Рабастана. Его глаза по обыкновению пусты.

Некогда величественное, теперь родовое поместье торчит хмурой темной грудой над болотами в северной трети Йоркшира. Словно в упрямом почтении преданных соратников склонились позади него голые склоны самых высоких в Англии гор. В своей многовековой истории Лестрейндж-Холл всегда оставался непокорным. Штурмующие взяли его только один раз, во времена короля Генриха Тюдора. Сильнейшие придворные волшебники, распаленные созданием сэром Алектусом, лордом Лестрейнджем, Ордена св. Вальпургии, подняли тогда мятеж в пользу истинных властителей Йоркской династии. Но мой предок был очень хитроумен. Умудрившись сохранить за собой место в палате лордов, он очень скоро не только вернул себе фамильное владение, но и навсегда закрепил за своими потомками право наследия этих земель. Теперь они наши с братом. Но, несмотря на это, продрогший окутанный сумрачной горной цепью замок, хранящий в своих семейных приданиях мрачные реликвии древних правителей, всегда казался мне собственностью кого-то другого. Словно в его глубинах притаилось чуждое нашему роду чудовище, подпитывающее каменные стены сырой плесенью, длинные покинутые людьми коридоры — серыми, пробирающими до костей сквозняками, а собственное безмолвие — эфиром, причудливо испачканным вязкими янтарными вкраплениями безумия.

После смерти Софии брат стал до безразличия глух к окружающим. На людях мы всегда готовы были поклясться друг другу в ненависти. Но так нетерпимо относится друг к другу могут позволить себе лишь люди близкие по своей природе, одинаковые, как две капли воды. Играющие формой и цветом только ради игры. Это всего лишь цепная реакция отторжения капель одной крови, непреодолимо стремящейся к острому самовыражению и не имеющая отношения к подлинному жестокосердию. Она не могла изменить того, что мы были одним целым. Я знал его лучше, чем самого себя. Именно поэтому я до сих пор не могу понять несуразного чувства вины за чужую ошибку, поселившегося в его душе и превратившего начитанного расчетливого и умнейшего Рабастана в жалкую карикатуру на него самого. С самого начала участие во всей это заварушке с мракоборцами было ошибкой, потому что рожденный быть стратегом не должен быть воином. Мы оба знали, что для истинных аристократов непосильный удел — бросаться в пекло, а открыто принимать чью-либо сторону — верх глупости. Но мне одному хватает ума не винить в случившемся живых.

Заметив, что я смотрю на него, Басти неожиданно подмигивает мне и прищуривается, словно говоря, насколько все происходящее его утомило. Я высокомерно вздергиваю голову и он, почти наверняка, слышит мою ложь: «Быстрей бы нам уже в Азкабан, брат, там хотя бы нет глумливых лиц министерских лицемеров».

В смеющийся вечер рождественской ночи мое теплое дыхание позволяет рисовать узоры на покрытом густой изморозью оконном стекле. Сквозь них я вижу блестящий серп месяца. Прорезая дымчато-черный беззвездный бархат, он на мгновение появляется в небе, чтобы заставить плечи вздрогнуть под навалившимся сзади непроницаемым шелком тишины. В ее глубине слух с благодарностью ловит ненасытный стон густой жижи из смеси гниющих растений и ила, глухо оглашающий округу, проникающий сквозь камень. Вечный плач трясины, в котором я мечтаю никогда больше не расслышать голос Того, перед кем последняя из рода Лестрейндж так мечтает в своей жизни еще раз, хотя бы на несколько мгновений, преклонить колени. В поисках бумаги для растопки (ни один домовик не в силах уцелеть, обитая бок о бок с Беллатрикс) я возвращаюсь в библиотеку, сопровождаемый суровыми аристократическими лицами предков, молчаливо созерцающими из-за тяжелых серебряных рам мои перемещения по замку. Я знаю, теперь сэр Кассиус и Бенедиктус, вышколенные дипломаты и государственные деятели, бывшие главы Министерства Магии и члены Визенгамота, предпочли бы покрываться пылью в одиночестве. Даже презираемый сэр «городской сумасшедший» Кустос, не отличившийся ничем стоящим, кроме авторства «Истории темных веков» и бесславно погибший в последние дни войны с Гриндевальдом, не рад тому, что один из его наследников вернулся в семейное гнездо и вот-вот разожжет пламя камина подлинником его творения. Именно это я и собираюсь сделать. Но, открыв было дверцу одного из шкафов, внезапно разворачиваюсь вокруг своей оси и, хлопнув в ладоши, подхожу к письменному столу. Достаю тонкую книжку в потрепанном переплете коричневой кожи и, мысленно поздравляя сэра Кустоса, спускаюсь вниз.

Слева сидит Барти. Его бьет крупная дрожь. Полубезумный взгляд затравленно мечется по скамьям присяжных, в бесполезных поисках сострадания перескакивает с одного лица на другое, скользит по презрительно поджатым губам. Соломенные волосы в беспорядке рассыпались по лицу, веснушки так резко выделяются на мертвенно белой коже, что она кажется покрытой брызгами грязи. Смотреть на него неприятно. Гораздо приятней — на его отца. Гробовую тишину огромного подземного каземата нарушают судорожные всхлипы сидящей рядом с ним жены. Тоненькая и хрупкая, с воспаленными красными глазами, она дрожащими руками прижимает ко рту платок и оттого кажется, будто ее рот исторгает хнычущие звуки помимо ее воли. Она будто давится, выплевывая их на потеху этим прожорливым стенам. На фоне происходящего, мистер Крауч своей показной беспристрастности с лихвой дает фору пятому прокуратору Иудеи. Он не выглядит таким же подтянутым и собранным, как обычно, он изможден и мрачен, но тверд как те скалы Мохер, о которых нам вечно твердил Долохов. Даже лицо точно такого же землистого цвета спелого песчаника... Но я внезапно замечаю, как бьется жилка на его виске, и это выдает начальника Департамента по магическому законодательству с потрохами. На мгновение я почти физически ощущаю, как сильно замкнуло клеммы у него в голове. И не могу удержаться — улыбаюсь ему. Пользуюсь тем, что пока я еще умею делать это ослепительно.

Лицо Крауча-старшего искажает лютая ненависть. Поднявшись, он громко и ясно чеканит:

— Вас доставили в Совет по магическому законодательству, чтобы вынести приговор. Вы обвиняетесь в преступлении, гнуснее которого этот зал еще не слышал. Вы все обвиняетесь в том, что похитили мракоборца Фрэнка Долгопупса и подвергли его заклятию Круциатус. Вы думали, что он знает, где находится ваш исчезнувший хозяин, Тот-Кого-Нельзя-Называть...

— Отец, я в этом не участвовал! — Барти не выдерживает и кричит, — Клянусь тебе! Не отправляй меня опять к дементорам...

Его мать начинает буквально биться в рыданиях. Я закрываю глаза.

Открывая ее старый дневник прежде, чем отправить его в огонь, я проявляю малодушие. «Торжественно объявляю о браке моей дочери, Беллатрисы Друэллы Блэк с Рудольфусом Валерием Лестрейнджем! Последовавшие за этим аплодисменты окружающих не были услышаны мною. Я смотрела только на его фигуру, на изящное лицо, на волосы, переплетающие темный древесный отлив с медными бликами. Он великолепен. Не то, что я! Тощая, с растрепанными волосами, в которых теряется свет, с глазами настолько темными, что зелени в них уже почти и не видно — одна чернота...» Снег ложится на землю ровным покровом. В морозную ночь он приходит неожиданно, чтобы погрузить замок в сон, зажигающий в сердце надежду на то, что завтра мы проснемся иными. Ангелы и волшебники, ушедшие в забвение, прославляют того, чья любовь не знает границ. У тех, кто остался на земле другие заботы. Причудливо перемешиваются заповеди людские в моей голове и, возвращаясь неизменной петлей на шее, отзываются в каждой клетке мозга злым упрямством. «Я видела, как другие девушки бросают на него восхищенные взгляды. Я торжествовала: он мой! Я буду перечитывать эти записи, если когда-нибудь мне понадобится спасительная доза любви. Но уже сейчас я начинаю пугаться мрака, опутывающего мою душу. Порой я с трудом контролирую себя. Что же мне делать?» Я чувствую, что мое лицо кривится. Белла всегда чересчур превозносила себя. Но вне всяких сомнений, ее место — пламя. Не тьма.

— Вы также обвиняетесь в том, — голос мистера Крауча звучит надрывно, — Что, не узнав ничего от Фрэнка Лонгботтома, вы подвергли заклятию Круциатус его жену. Вы намеревались вернуть власть Тому-Кого-Нельзя-Называть, чтобы продолжать сеять зло, чем вы, без сомнения, занимались, пока ваш хозяин был в силе. И я прошу присяжных...

— Мама! — Голос Барти возвращает меня к реальности, — Мама! Останови его! Мама, это не я, клянусь, это не я!

— И я прошу присяжных, — кричит его отец во всю силу легких, — Тех, кто как я, считают пожизненный срок в Азкабане заслуженным наказанием, поднять руки.

Присяжные единогласно поддерживают обвинителя. Зрители хлопают, на их лицах застыло мрачное торжество. Барти, срываясь на визг, продолжает кричать, что он ничего не знал, что он ничего не делал, что он не хочет отправиться в Азкабан. Но дементоры, покинувшие зал, уже возвращаются. Цепи на наших руках размыкаются, нас поднимают с кресел. Взглянув на Крауча из-под тяжелых век, Белла презрительно бросает:

— Темный Лорд вернется! Можете запереть нас в Азкабане! Мы и там будем ждать его! Он освободит нас и осыплет милостями! Мы одни остались ему верны! Старались найти его!

Со скамей несутся насмешливые выкрики, многие вскочили на ноги. Когда я выхожу из зала вслед за женой, Барти все еще продолжает бесполезную борьбу.

— Я твой сын! — Он почти шепчет это, бросая умоляющий взгляд на отца, — Я же твой сын!

— У меня нет сына! — Голос Крауча перекрывает все остальные звуки, — У меня нет сына. — повторяет он, безуспешно пытаясь поверить себе самому.

Пурпурный свет в камине слизывает буквы про любовь, начертанные рваным сумасбродным почерком юной студентки самого достойного факультета Школы Чародейства и Волшебства. Словно намалеванные быстрой кистью Шагала, парят в огне горизонтальные скрипачи, влюбленные и упивающиеся. Я давным-давно отдал Ему настоящую Беллатрикс, потому что мой театр талантливого актера никогда не разрешал подарить ей хотя бы частичку себя. Но прошлая, она принадлежит мне одному и я дарю ее озорным рождественским духам. Бумага становится паутиной, взвивается на мгновение ввысь, сплетаясь с языками пламени и скользит в трубу. Старые щепки занимаются, по стенам скользят отсветы, дом шумно вздыхает и, закашлявшись, снова замирает. Но за дубовой дверью уже что-то скребется. Ветер осторожно забирается в холл, несет с собой тихие шаги. Самое доступное для человека проклятье — готовность дать загнать себя в угол. Оно доступно и магглам, и волшебником. И те, и другие так часто пользуются им, что дальнейшее их бездействие, смешиваясь с яростью осознания собственной слабости, очень быстро сводит на нет всякую способность мыслить здраво, бросая в глухой подвал помешательства. Шаги все ближе и ближе. Песок тяжелых сапог скрипит на каменных плитах, отражается в моих темных зрачках. Ищут. Найдут.

В отличие от благодетели, порок всегда ведет к награде. Сегодня меня вознаградили вечностью и миллионом упущенных возможностей, но ошибка думать, что я смиренно приму их. Это не конец книги, а всего лишь конец главы. Ведь мы — Лестрейнджи, которые никогда не сдаются — мы уже сожгли чужие надежды. А наши не дозволено уничтожить никому, кроме нас самих.