Когда тебя рисуют (джен)

Я прихожу в себя.

Просто в один момент выныриваю из пучины бессознательности и чувствую легкие прикосновения чего-то мягкого, но в то же время настойчивого. Поначалу это ощущается в районе ног, после — все выше и выше по телу, и в итоге останавливается на уровне груди. Это похоже на дуновения ветра и на струю воды одновременно. Не знаю, сколько продолжаются эти касания, но спустя какое-то время они исчезают, оставляя меня одного.

Я дрейфую на волнах беспросветной тьмы и тишины. Кажется, будто всю жизнь я провел именно так — безмолвно, безлико. Кто я? Как меня зовут? Что со мной произошло? Не знаю, я не знаю ровным счетом ничего.

Через какой-то промежуток времени касания возвращаются. На этот раз они очерчивают мои плечи и надолго сосредотачиваются на голове. Я наслаждаюсь каждым мгновением. Это так неописуемо прекрасно! Если до этого момента и случалось в моей жизни что-то столь замечательное, я не имею об этом ни малейшего понятия. Здесь и сейчас — это лучшее, что было и могло быть.

Теряя рассудок от удовольствия, я почти не слышу первые звуки, что доносятся до моего слуха откуда-то справа. Кажется, это игра какого-то инструмента. Я не уверен. Я ни в чем не уверен. Тут мой слух снова улавливает звуки музыки — это действительно она. Скрипка стонет так протяжно, что мне хочется обнять ее, лишь бы она не грустила. Мой слух напрягается, чтобы я мог расслышать каждый перелив, каждую ноту этой, несомненно, великолепнейшей в мире мелодии.

Уже почти привычные касания сосредотачиваются на левом ухе и — о чудо — спустя некоторое время я могу слышать и им тоже. Я так непередаваемо счастлив в этот момент, так окрылен!

Позже музыка стихает, и следом за скрипом двери метрах в трех от меня, в помещении воцаряется тишина. Я вслушиваюсь что есть сил, но слышу лишь неразборчивый шум где-то очень далеко. Но я наслаждаюсь даже этим — ловлю каждый звук в надежде снова услышать музыку.

Когда я почти прихожу в отчаяние от пресной тишины, дверь снова издает скрип, и этот пронзительный звук отдается в моей голове гулким эхом. Сегодня я слышу все четче, чем вчера. По ощущениям, времени прошло с месяц, но предполагаю, что это была всего одна ночь. Раздается шарканье ногами в ботинках по деревянному полу. Шаги смолкают прямо возле меня. Я замираю, слыша дыхание другого человека. Это очень непривычно, в особенности из-за столь долгого одиночества, но также это крайне удивительное чувство — осознавать, что в этом мире ты не являешься единственным, не являешься одиноким.

Человек хмыкает и шаркает в противоположном от двери направлении. До меня доносится стук каких-то предметов друг о друга, а следом за этим — звук, какой бывает, когда кто-то расставляет стаканы по столу. Это продолжается минуты две, а затем, после небольшой паузы, человек произносит «Вингардиум Левиоса», и что-то опускается на пол рядом со мной.

Судя по голосу, я могу сказать, что моим «товарищем» является мужчина. Хрипотца и свойственная людям за пятьдесят «скрипучесть» голоса говорят мне о том, что он пожилой. И это, собственно, все, что я знаю о своем случайном спутнике.

Он отходит, и я слышу звук захлопывающегося кассетника — кажется, мы с братом играли таким в детстве. Отец притащил. Стоп, брат, отец? Кажется, память начинает возвращаться ко мне. Это хороший знак.

Снова звучит вчерашняя мелодия, и я думаю о том, кто же я такой, что со мной произошло. Возможно, я нахожусь в лечебнице? Это бы многое объяснило. Вероятно, со мной приключился какой-то несчастный случай, и теперь я прихожу в себя? Но неужели колдомедикам невдомек, что я нахожусь в сознании вот уже дня три?

Неожиданно прикосновения к моему лицу возобновляются. Я пытаюсь потянуться навстречу им, но тело будто скованно — ни малейшей возможности пошевелиться. Остается лишь безропотно ждать, к чему же приведет происходящее. И я жду.

Ожидание более чем окупается, когда мне в глаза внезапно ударяет яркий солнечный свет. Точнее, по началу в один только глаз, но тем не менее ощущение настолько неприятное и причиняющее боль, что я пытаюсь сомкнуть веки. Но у меня ничегошеньки не выходит. Совсем скоро второй глаз тоже обретает способность видеть, но не уверен, что мне от этого легче.

Немного привыкнув ко дню, пришедшему на смену бесконечной мгле, я пытаюсь осмотреться. Первым, что бросается мне в глаза, оказывается стена, увешанная натюрмортами и пейзажами. Я пытаюсь опустить взгляд, но не могу — глаза, как и все тело, не подчиняются моим желаниям.

И я разглядываю бескрайние поля, усеянные пестрыми цветами; темные рощи, очаровывающие своей мрачной красотой; яркие апельсины, изображенные в плетеной корзине. Все это так ярко, так живо — так не похоже на меня.

Внезапно передо мной появляется человек, который загораживает обзор своей головой. Он склоняется к моему лицу и водит по нему какой-то тонкой деревянной палочкой. Щекочет щеки, гладит нос. Это и есть те самые касания, что дарили мне блаженство все это время.

Человеку, как я и предполагал, на вид порядка шестидесяти лет. У него седые волосы, и усищи, тоже седые. А еще у него добрые глаза. Вот он смотрит в мое лицо своим внимательным взглядом, и я чувствую себя в безопасности, несмотря на полное непонимание происходящего. Я не ощущаю ни малейшей капли страха, стыда или злости — лишь любопытство. Мазок краски на щеке старика подсказывает мне лучшее прозвище для него — Художник.

Когда Художник отходит, прекратив прикасаться к моему носу, я вдруг понимаю, что до этого не ощущал запахи. Теперь же — ощущаю. И здесь пахнет краской, свежесрубленным деревом и табаком. Это довольно приятная для обоняния смесь, и я снова и снова вдыхаю этот воздух, не в силах насытиться им.

Художник снова приближается и медленно подносит к моему лицу палочку, которая оказывается… кисточкой! Самой обычной кисточкой, какими рисуют в школе. Помнится, мы с Джорджем как-то… С Джорджем? Это мой брат. Мой близнец. Джордж. Я вспоминаю. Черт подери, картинки проносятся перед моими глазами в бешеном вихре, и я смотрю-смотрю… Последнее мое воспоминание расплывчато, но суть уловить можно — я умер.

Художник продолжает рисовать меня, я уже знаю, что произойдет дальше.

Он закончит мой портрет, снимет заклинание неподвижности, а я чинно и спокойно заявлю:

— Ну, здравствуй, Мир. Меня зовут Фред, и ты снова вздрогнешь от вредилок Уизли.