В неоплатном долгу (гет)

Он невыносимо скучал по войне. Его растили, тренировали и ценили как орудие. Его ум, тело и инстинкты заточены под эту единственную функцию, и в ней ему нет равных. Просчитать стратегический план на много шагов вперед, воплотить самоубийственную в своей невыполнимости тактику и приползти живым в холодные подземелья — это было понятно, привычно, почти легко. Выживать и спасать чужие, в основном не стоящие того жизни — это знакомая рутина, работа, предназначение — если впасть в высокопарную сентиментальность. Место орудию — на лезвие ножа реальности. Дело орудия — выполнять приказы, не оглядываясь на средства и цену. В гуще заговоров, интриг и летящих со всех сторон проклятий всегда понятно какой сделать выбор и в каком направлении двигаться, всегда ясно к чему стремиться и чего избегать.

Орудие не создано для мира, и потому Снейп ненавидел мир всеми фибрами души, если от нее еще хоть что-то осталось. Мирное время создает иллюзию безопасности, открывает фланги внутренней защиты и позволяет проникнуть под кожу и свить внутри гнездо отравляющим разум надеждам. Для орудия надежды — непозволительная роскошь, а иллюзия безопасности — подписанный смертный приговор. Будь все еще война, не было бы места губительной слабости и беспечности. Стало бы невозможным чувство гадкого разочарования от неожиданного и оттого еще более унизительного удара в спину. Будь все еще война, любой нанесший удар тихо исчез бы, и через месяц-другой его исчезновение списали бы на деятельность упивающихся, и никто бы не стал копать. Теперь он сам был единственным упивающимся, оставшимся на свободе, и это связывало руки и заставляло закипать от бессильной ярости.

Безусловно, он, как мастер зельеварения и адепт темных искусств такого ранга, о котором при новом порядке можно вещать лишь из стен Азкабана, мог бы изыскать средства устранить гаденыша, не привлекая внимание. На худой конец мог бы деликатно подправить мальчишке мозги, если таковые в принципе имелись. Превратить его в бессознательное растение или в послушную говорящую куклу. Одна мысль заманчивее другой. Но треклятое чувство чести не оставляло никакого выбора.

Нет, Северус был абсолютно уверен, что мальчишка заслуживает любой самой незавидной участи, какую он мог бы ему гарантировать. Тот был жалким и убогим подобием волшебника, а после того, что посмел совершить, его следовало раздавить как букашку без лишних раздумий и сожалений. Но Северус Снейп, как любой полукровка, чтил магические традиции гораздо выше всех заносчивых чистокровных выскочек, которые кичились собственным происхождением, но не утруждали себя изучением и уж тем более соблюдением древних непреложных кодексов магического мира. В этом он был солидарен с Темным Лордом и уважал его позицию. Тот соблюдал правила и чтил традиции, даже когда они играли против него самого, и поэтому горстка рафинированных чистокровных аристократов безропотно шла за сиротой-полукровкой, поклоняясь ему как идолу старого иерархического порядка, а с ними и все, кто мечтал причислить себя к магической элите по крови. Каждый упивающийся смертью знал, что Волдеморт мог приказать убить мальчишку Поттера, и им не составило бы труда это сделать. Что может ребенок, пусть даже необыкновенно везучий, противопоставить армии темных волшебников? Защита его матери распространялась только на ее убийцу. Но Темный Лорд не нарушал догмы старого чистокровного мира, а в нем предусмотрен лишь один способ достойно уничтожить личного врага — один на один и только в магической дуэли. Никаких нападений четверо на одного и брошенных проклятий в спину ничего не подозревающего противника.

Теперь, после падения Волдеморта, в магической Британии царили новые порядки, установленные победителями. Северус Снейп оказался неуместным архаизмом в мире гриффиндорских чистоплюев. Они выкрикивали много громких лозунгов о доблести, чести и справедливости, но никогда не руководствовались ими в собственных поступках. И перед одним из гриффиндорских героев нового мира у Северуса Снейпа был долг жизни. От осознания этого становилось гадко и мерзко до зубовного скрежета и рвотных позывов.

Главной его ошибкой стало выжить, не тратить время на раскусывание капсулы с мгновеннодействующим ядом, а истекать воспоминаниями до потери сознания, понадеявшись, что отравы ридловой питомицы и завязанной на ней темной магии окажется достаточно, чтобы его прикончить. Вот так по-идиотски — со всеми всегда перестраховывался и добивал, а с собой понадеялся, а может, смалодушничал? Но его спасли, вытащили с того света и заставили бродить неприкаянной пародией на призрака в мире живых. Снейп совершил ошибку и сполна за нее поплатился. Теперь он был обязан жизнью, и не просто кому-нибудь, а чертовому жаболюбу и взрывателю котлов Лонгботтому.

Никогда не позволяйте спасать себе жизнь, если вы волшебник! Иначе, как только вы выкарабкаетесь, на вашей шее повиснет долг жизни. А в уплату этого долга спросят то, чем дорожишь больше жизни. Названная цена всегда заставляет жалеть, что тебе просто не дали сдохнуть. Этот горький урок Снейп уяснил еще будучи студентом в Хогвартсе, когда подонок Поттер вытянул его из прохода под дракучей ивой прямо после того, как один блохастый дружок Поттера заманил его в смертельную ловушку, и ровно за секунду до того, как другой блохастый дружок им бы поужинал.

Тогда Северус был до смерти напуган и почти благодарен ублюдку. Пока Дамблдор не напомнил ему, что теперь он был должником злейшего врага. И с того момента жизнь Снейпа стала абсолютно невыносимой. Он существовал одним бесконечным мучительным ожиданием расплаты за миг слабости, за вспыхнувшее в затуманенном адреналином мозгу иррациональное желание жить, заставившее на короткое мгновение довериться врагу. Надеяться на то, что Поттер проявит благородство и не воспользуется своим шансом заставить излюбленного мальчика для битья пройти через очередной круг ада, было бы безумием.

Прошел почти год, прежде чем Поттер решился назвать свою цену. Он хотел Лили — единственный светлый лучик, окрашивавший существование Северуса хоть какими-то красками. Подлец долго готовился, изобретал такую формулировку, которую нельзя будет обойти, и которая исключит всякую вероятность мести со стороны Снейпа. Трусливая гриффиндорская тварь. Свои требования он читал с листа, ехидно ухмыляясь, видя, как с каждым произнесенным словом лицо соперника искажается новой гримасой боли и отчаяния.

В уплату долга жизни Северус был обязан не просто расстаться с Лили, а заставить ее возненавидеть его, сделать так, чтобы она и на шаг не захотела подойти к нему. И никто никогда не должен был узнать почему...

Юный Снейп отчаянно искал способы снять заклятие, цепляясь за хрупкие крошащиеся в руках края надежды, пытался сопротивляться древней магии, но каждый разговор, каждая подаренная тайком улыбка, каждое невинное дружеское касание руки отдавались нарастающей болью, пока та не сравнялась по силе с круциатусом. Тогда он стал избегать встреч, старался держаться в стороне, не попадаться на глаза, но огромный замок Хогвартса вдруг оказался невозможно маленьким, и Лили была повсюду, а вместе с ней и раздирающая тело и душу боль. Одно сорвавшееся с губ жестокое слово «грязнокровка», и все было кончено. Снейп сразу почувствовал, что это подействовало. Боль в теле прекратилась, словно кто-то резким рывком выключил рубильник адской пыточной машины. А в невозможно зеленых глазах Лили как смертельное проклятие полыхнула ненависть. Раскаяние и сожаление пришли на смену боли. Он преследовал ее, просил прощения, умолял, унижался — все было бесполезно. Она никогда его не простила.

Не имея ничего другого, Северус начал шпионить, бродить как тень по пятам, укрытый от взгляда зельями, неуловимый для слуха благодаря заклинаниям. Он пытался украсть у судьбы еще хоть несколько мгновений рядом с ней, а вместо этого вынужден был наблюдать, как она стремительно сближается с Поттером. Было безумием, чистой воды мазохизмом смотреть, как подонок прижимает к себе его Лили и впивается своим мерзким ртом в ее пухлые сладкие губы.

С каждым днем видеть их было все больнее, но Северус не мог заставить себя остановиться, пока однажды не забрел вслед за ней в грязную, пропахшую потом раздевалку команды по квиддичу. От открывшейся взгляду картины желудок свело судорогой, а глаза налились кровью.

Поттер прижал Лили к стене, шаря лапами под тонкой школьной блузкой.

— Не надо, Джеймс, нас может кто-нибудь застукать, — прошептала она.

— Никто сюда не войдет, я попросил Бродягу покараулить у двери. Ну же, Лил, не упрямься, мы только что выиграли кубок, я хочу отпраздновать!

Блузка вместе с бюстгальтером полетела на заляпанный пол, открывая взгляду упругую девичью грудь с гордо вздернутыми затвердевшими сосками. Поттер продолжал грубо лапать ее, стаскивая юбку со стройных ног вместе с хлопковыми трусиками. Волосы на ее лобке были такими же рыжими и кудрявыми.

Северус не мог оторвать взгляда от ее мягкого женственного тела. Сколько раз он мечтал увидеть ее обнаженной с приоткрытыми в нетерпении губами, раскрасневшуюся и тяжело дышащую. Но не так... никогда так. В его мечтах она лежала на их супружеском ложе в их общем прекрасном доме. Он бы не стал брать ее просто так, как дешевую доступную девку из Темной Аллеи, он бы взял ее только как законную супругу, обращался с ней, как полагается обращаться с настоящей чистокровной ведьмой. Пусть ее родители магглы, он бы оказывал ей то уважение, какого удостаиваются самые чистые по крови и статусу, потому что она была достойна большего, чем все эти заносчивые аристократки с громкими фамилиями. Его Лили... Но теперь ничего этого не будет.

Поттер стал расстегивать ширинку, укладывая Лили на скрипучую скамейку. Северус хотел рвануть к двери и вырваться из этого отвратительного места, но в узкую щель между раздевалкой и квиддичным полем заглядывал Блэк, блокируя собственным телом единственный путь к бегству. Северус беззвучно застонал и медленно сполз по стене, не в силах удержаться на ногах, но и не в силах заставить себя не смотреть.

Снейп мог лишь жалеть, что его не разорвал оборотень в темном пыльном тоннеле. Это было бы куда менее болезненно и унизительно, чем видеть, как его умную чистую Лили трахают, как грязную шлюху, перегнув через скамейку, грубо вколачиваясь в покрасневшие ягодицы.

Он закрыл глаза, пытаясь отвлечься, но стало еще хуже. Остальные органы чувств обострились, превращая его тело в один обнаженный нерв, улавливающий малейшее колебание воздуха. Влажные ритмичные хлопки ударов плоти о плоть, жаркие стоны, густой мускусный запах секса. Пришлось собрать всю силу воли, чтобы не потянуться рукой к собственному изнывающему паху. Но он скорее применит добровольную кастрацию, чем будет дрочить на Лили, ублажающую этого грязного ублюдка, блохастый дружок которого подглядывает в замочную скважину.

Весь вечер Северуса мучительно рвало от брезгливости к самому себе.

Он запрятал этот эпизод в самый дальний уголок памяти, что для талантливого легилимента равносильно обливиэйту, и никогда больше не пытался тайком подсмотреть за Лили. Северус не хотел видеть ее такой, думать о ней так, в его мыслях и памяти она всегда будет рыжей девочкой с веснушками и широко распахнутыми от восторга зелеными глазами, когда он рассказывал ей о магии и волшебном замке и был для нее самым близким и удивительным.

Может, если бы он хоть раз также отымел ее, похотливо и размашисто, как имеют доступных женщин, не было бы последовавших пятнадцати лет сожалений и самоистязаний. Но история не знает сослагательного наклонения. Лили заговорила с ним всего раз, случайно встретив его летом рядом с родительским домом. Северус уже стал пожирателем смерти, а Лили была чужой. Он снова говорил, как ему жаль, что он скучает и откажется от всего, если только она простит. А она сказала, что выходит замуж, и зачем-то поцеловала в удивленно раскрытые губы. Его милая сладкая Лили — горькая как полынь.

* * *

Второй раз долг жизни Северус брал на себя, уже зная, на что идет. И снова перед гриффиндорцем. Он как вчера помнил эпическую ночь, перевернувшую его жизнь. Тогда он умолял о спасении не своей, но чужой жизни — о жизни ненавистного Поттера и той, что ушла не обернувшись. А в ответ услышал: «Что я получу за это?» В ту ночь предводитель света показался ему бесчувственным меркантильным варваром, злым языческим божеством, требующим кровавую жертву в обмен на свою переменчивую благосклонность. И Северус согласился. Он пообещал все в обмен на жизнь чужой, но любимой женщины. И ровно столько Дамблдор взял с него за обещание, которое никогда не было исполнено.

Северус заключил две сделки с главными шахматными фигурами светлой и темной армии, получил два обещания, заплатил цену выше любой жизни, но все равно потерял ту, что пытался уберечь.

Темный Лорд был честнее предводителя светлых сил, он не смог нарушить собственное обещание до конца. Непреложный обет придумали гриффиндорцы. Для слизеринца данное слово было равносильно магической клятве, а потеря чести в случае невыполнения обязательств равносильна социальной, а часто и физической смерти. Когда Лили Поттер кинулась навстречу брошенному в сына проклятию, Волдеморт против воли нарушил данное Северусу обещание.

Дамблдор никогда не делился этой частью истории со своими последователями. А между тем многие справедливо замечали, что Лили была не первой матерью, защитившей ребенка ценой собственной жизни. Защищать ребенка — это долг, а не героизм, и без нарушенного магического обета Темного Лорда смерть Лили была бы просто смертью, одной из многих трагических, но быстро забываемых историй. Никому никогда не будет рассказано, что жизнь Гарри Поттера, мальчика-который-выжил, была куплена кровавой жертвой и семнадцатью годами рабства его школьного учителя. Снейп ненавидел Поттера-младшего не за то, что тот был копией своего отца, или служил вечным напоминанием о предательстве единственной возлюбленной, а за то, что мальчишка никогда не стоил такой жертвы.

Как ни странно, но из всех своих палачей, по кусочку убивавших в нем волю к жизни, Северус простил именно Дамблдора. Может потому, что его последнее: «Северус, прошу...» было единственной мольбой о прощении, когда-либо обращенной к его истерзанной душе. В конце концов, старик понимал его, как никто другой, находя в своем шпионе свое собственное отражение. Чем была вся жизнь Дамблдора, как не искуплением грехов далекого прошлого? Чем была его неутомимая борьба с темными силами, как не борьбой с темной половиной собственной души? И чем было его одиночество, как не вечным трауром по навеки утерянной любви безвозвратной юности, полной непоправимых ошибок? Дамблдор отдал все — и любовь, и совесть, и жизнь, — и с Северуса взял ровно столько же, поэтому вместе с лучом смертельного проклятия он получил свое прощение от единственного, кто был в состоянии постигнуть...

* * *

Прошел всего день с тех пор, как долг жизни перед Дамблдором истек вместе с кровью и нитями воспоминаний на полу Визжащей Хижины. И первое, что Северус узнал, очнувшись, — он снова не свободен. Считанные минуты отделяли одну тюремную клетку от другой. Спустя полчаса после атаки Нагини Лонгботтом отрубил голову зверюге и обратил вспять темномагическое проклятие, по капле вытягивавшее жизнь из Снейпа. А такие мелочи, как змеиный яд и потеря крови, оказались не способны доконать зельевара.

Северус остался жить, беспрерывно оглядываясь, когда же наступит расплата. Шло время, ожидание затягивалось. Когда за заслуги перед Орденом Феникса ему вернули пост директора, Снейп решил действовать на опережение. Он сам предложил Лонгботтому аспирантуру у профессора Спраут, а после и должность преподавателя травологии в Хогвартсе. «Держи друзей близко, а врагов еще ближе». В конце концов, что еще мог потребовать от него очередной богатенький чистокровный выходец благородного факультета Гриффиндор? Его первородного сына? Так он рассуждал шесть лет назад и был почти счастлив в своей иллюзии.

Сейчас от мысли о сыне становилось невыносимо гадко. И еще более гадко от того, что он позволил себе обмануться, забыться, поддаться сладкому соблазну возможности недоступного, и сам предоставил шанс ткнуть себя носом в собственную ошибку.

* * *

Она появилась как-то совсем незаметно, словно до поры все, что связано с ней, было скрыто мантией-невидимкой. Сначала прислала сову, серую и неприметную, с сухим официальным письмом, какие десятками приходили на имя директора Хогвартса в преддверии начала нового учебного года. Документы об окончании аспирантуры, рекомендации, формальное резюме — гораздо более зрелый и уместный подход к вопросу, чем у остальных кандидатов. Слишком занятый отчетностью для министерства и переговорами с советом попечителей, директор поручил провести собеседование Минерве. Когда суета последних августовских дней утихла, и школьные коридоры наводнили вечно шатающиеся без дела и шумящие сверх всякой меры ученики, Грейнджер уже была штатной преподавательницей по истории магии, почти такой же тихой и ненавязчивой, как ее предшественник профессор Бинс.

В кабинете директора она впервые показалась к концу октября. Почтительная и настороженная, как ребенок, которому впервые позволили сидеть за праздничным столом с взрослыми, и оттого всеми силами сдерживающийся и старающийся вести себя как положено, опасаясь, что его в любой момент отправят обратно играть с другими детьми. Было приятно отметить, что она, выскочка и зазнайка в школе, переросла эти качества и теперь проявляла похвальную сдержанность и тактичность. Более чем двадцатилетний опыт преподавания учит тому, что однажды все дети вырастают и становятся взрослыми. И из некоторых особо неприятных детей иногда получаются вполне сносные люди.

К Рождеству, когда толпы спиногрызов увез к их родительским домам Хогвартс-экспресс, Грейнджер немного ожила и осмелела. Сначала робко, потом настойчивее она стала вовлекать в беседы за общим круглым столом не только любимого декана МакГонагалл и бывшего однокурсника Лонгботтома, но и мрачного директора. И мантия-невидимка соскользнула, открывая взору энергичную молодую женщину с горящими глазами. Она была умна, компетентна в своем предмете и полна энтузиазма. О своей работе профессор Грейнджер говорила с упоением, не умолкая. В ее словах, жестах, мимике читался неподдельный восторг, словно она очутилась на вершине мира, а не в школе с целью учить неблагодарное стадо оболтусов.

Обсуждения смелых теорий относительно последних исторических событий магического мира как-то плавно перетекли в кабинет директора. Гермиона оказалась не только талантливым оратором, но и чутким внимательным слушателем. Она жадно ловила каждое слово и смотрела с таким восхищением, что произнесенные в ее обществе слова обретали особую значимость. И расцветала от каждого краткого и мимолетного слова одобрения, заставляя почувствовать насколько ценно для нее мнение собеседника.

С ней было интересно говорить. С ней было уютно молчать, грея в руках кофейную чашку. В ее обществе время текло незаметно, часто заставая врасплох засидевшихся допоздна магов. Тогда Гермиона сильно смущалась, извинялась, что опять злоупотребляет вниманием и гостеприимством директора, и тихонько ускользала за дверь с пожеланиями спокойной ночи. А после снова приходила и снова теряла счет времени. Снейпу нравилось, как она произносила его имя, каждый раз краснея и опуская глаза, словно в этом было нечто запретное, греховное. Постепенно в глазах Гермионы стали мелькать искорки неакадемического интереса, и Северус окончательно размяк, позволил себе лишь раз примерить мысль «а что если...», и она подобно сорняку на пустыре разрослась и заполнила все пространство, такая же цепкая и неистребимая. Это были лучшие полгода во всей, казалось безнадежно испорченной жизни, а к хорошему быстро привыкают. Непростительная ошибка.

Снейп не раз замечал, какие масленые взгляды бросает Лонгботтом в сторону бывшей однокурсницы и новой коллеги. Он даже получал изощренное удовольствие от мысли, что Гермиона не смотрит на мальчишку так же восхищенно, как на него. С Лонгботтомом она была милой и любезной, как со всеми старыми друзьями, тепло улыбалась и не забывала поздравлять с праздниками, охотно соглашалась выпить с ним сливочного пива в Трех Метлах, но всегда звала с собой и Минерву, и Флитвика, и Вектор. Их компания разрасталась так стремительно, что не оставляла даже намека на что-то большее, чем тихие посиделки среди коллег. Гермиона была приветливой, заботливой, иногда даже покровительственной, совсем как на старых добрых уроках зельеварения, а Лонгботтом ее боготворил. Он без конца пересказывал незначительные эпизоды из их общих школьных лет, подчеркивая, как добра и внимательна она всегда была к нему. Он расхваливал любые ее качества и поступки, постепенно воздвигая пьедестал и превознося ее до неземных высот недостижимого идеала, достойного лишь молчаливого поклонения. И видимо при мысли, что его идеал будет трахать ненавистный сальноволосый упырь, мальчишка сломался.

Оглядываясь назад, Снейп не мог себе ответить, почему не видел, не хотел видеть, что назревает. Слишком увлекся собственными иллюзиями? Позволил себе надеяться, что Лонгботтом не Поттер, что мальчишка не станет бить в спину после всего, что для него было сделано? Рассчитывать на совесть или честную игру от гриффиндорцев — неужели он так и будет наступать на одни и те же грабли, пока они же его не прикончат?

Двенадцатого февраля вечно рассеянный Лонгботтом впервые на его памяти явился к нему подготовленным. Спасибо хоть без шпаргалки обошелся. Даже попытался изобразить благородство — не потребовал уволиться и уехать за пределы страны, никак не ограничил их «профессиональные отношения». Но надеяться на маячивший вдалеке и манивший его к себе, как оазис в пустыне, маленький призрачный островок рая у Северуса больше не было права. Надо отдать мальчишке должное, он считал, что поступает правильно, что защищает ее. Хренов рыцарь в сияющих доспехах. Что же не вызвал на честный поединок ради дамы сердца? Знал, что в традиционной дуэли не продержится дольше Локхарта?

— Вы холодный жестокий человек, — сказал он, — и всегда ее ненавидели. Вы не знаете, сколько раз она плакала в гриффиндорской гостиной из-за ваших слов, а я не хочу, чтобы она страдала. Гермиона заслуживает лучшего.

Это ты что ли лучшее, трусливая бесхребетная мразь?

— Вы закончили? — безразлично поинтересовался директор, терпеливо выслушав долгий монолог.

— Да, это все, — как-то потерянно ответил Лонгботтом и вздернул голову в показном жесте храбрости или гордости, черт его разберет.

Магия вокруг двоих волшебников всколыхнулась, принимая условия уплаты долга, и Снейп удовлетворенно кивнул.

— Тогда позвольте напомнить, что долг жизни существует лишь до тех пор, пока оба волшебника живы. Вам следовало позаботиться о собственной безопасности и упомянуть ее в условиях. Как вы справедливо заметили, я холодный жестокий человек. — Северус не утруждался повышать голос или строить злобные гримасы, спокойного полушепота и каменной маски безразличия более чем достаточно.

Лонгботтом заметно побледнел и с него мгновенно слетела вся спесь. Куда же делась мнимая уверенность и гриффиндорская бравада? Зрачки расширились, губы задрожали — дошло, наконец? Не зря Снейп был его персональным боггартом все школьные годы — приятно восстанавливать старые добрые традиции. С каким бы удовольствием он исполнил непрозвучавшую угрозу, но...Проклятое чувство чести.

Господи, как же жаль, что уже не война.

* * *

Тринадцатого за завтраком Лонгботтом, краснея и заикаясь, впервые пригласил свою коллегу на настоящее свидание. Гермиона пыталась найти вежливый способ отказать, не ранив чувства друга, но после долгих жалких уговоров пообещала подумать.

А вечером снова пришла в директорский кабинет. С книгой, потому что нужно было подготовиться к лекции для шестого курса, и с подносом сэндвичей, потому что Снейп опять пропустил ужин. Она села на любимый стул с высокой спинкой, сбросив с плеч тяжелую учительскую мантию. Молча подвинула поднос поближе к директору, раскрыла книгу и растворилась в ней. Такая близкая и недостижимая.

Тот, кто называл Гермиону синим чулком, ничего не смыслил в женщинах. Она была прекрасна.

Северус понимал, почему в викторианскую эпоху мужчины млели и впадали в чувственный экстаз от вида случайно обнажившейся щиколотки. В своей наглухо застегнутой рубашке мужского кроя и длинной шерстяной юбке Гермиона представляла зрелище более эротичное, чем разнузданные современные девицы, стремящиеся оголить все возможные участки тела сразу. Открытая подача разогретой плоти не идет ни в какое сравнение с чувственным удовольствием игры воображения, разбуженного лишь намеком, робким обещанием неописуемо большего. Гермиона сменила позу, прогибая затекшую от долгого сидения в одном положении спину, и расстегнула верхнюю пуговицу рубашки, лишь слегка приоткрыв беззащитную впадинку между ключицами.

Ну что же вы со мной делаете, профессор Грейнджер?

Она была тайной тайн и ключом от всех дверей, неистово желанной и болезненно невозможной. Даже от мысли обладать ею острая боль тысячами холодных молний пронизывала нервные окончания во всем теле. Знакомые ощущения древней магии, налагающей запрет на ее близость.

Время с ней снова пронеслось незаметно. За окнами уже стояла ночь, и только холодные звезды отражались на свежевыпавшем снежном покрывале, заставляя его мерцать россыпью серебряных искр. Гермиона непривычно долго суетилась, словно нарочно оттягивая момент ухода. Северус встал из-за стола, чтобы подать ей мантию и проводить до двери. Но когда тяжелая ткань учительской мантии легла на ее хрупкие плечи, Гермиона обернулась, оказавшись так непростительно близко, что ее дыхание заставляло шевелиться мелкие ворсинки на сюртуке директора. Вместо того чтобы сделать шаг назад, отстраниться, она прильнула к нему, приподнялась на цыпочки. Губы полураскрыты, в распахнутых карих глазах покорность и беззащитность, вся как на ладони без тени притворства или лукавства.

Господи, как же больно!

Послать бы к мерлиновой бабушке все предосторожности и сдаться ей на столько блаженных мгновений, сколько позволит магия. Не думать ни о последствиях, ни о боли. После многих лет непрерывной пытки еще несколько мгновений боли — сущий пустяк.

Какая поэтически изящная манера уйти — с поцелуем любимой на устах, совсем по-шекспировски возвышенно и бессмысленно. Но она умна, скрупулезна, обязательно докопается до истины и станет винить себя. Сбежать и переложить свою боль на ее плечи — это было бы трусостью и подлостью, а он не гриффиндорец.

— Уже поздно. Вам пора.

Собственный голос показался чуждым, сухим и надтреснутым. Северус отстранился и обернулся к окну, глядя, как далекие безразличные звезды рассыпают во тьме иллюзию красоты.

Она сделала несколько шагов к двери, остановилась, вернулась, встав прямо за спиной. Теперь главное сыграть до конца. Ее отражение на стекле дрожащее и потерянное.

— Северус, я... Мне нужно знать... — сказала еле слышно. В голосе щемящая надежда.

— Что вы хотите знать, Гермиона?

— В последнее время между нами возникла особенная близость, и мне показалось... Я хотела бы знать, есть ли шанс, что симпатия, которую я к вам испытываю, существует не только с моей стороны, и может ли между нами быть что-то большее, возможно не сейчас, но в будущем...

— Я всегда любил и буду любить лишь одну женщину. Вы никогда не сможете занять ее место.

Сыграно идеально — ни один мускул на лице не дрогнул.

— Я понимаю, простите, я не должна была так... Простите... — прошептала растерянно и исчезла за дверью.

По-шекспировски было бы несоизмеримо проще.

* * *

Это было отвратительное утро. Одно из тех, когда жалеешь, что проснулся, раньше, чем успеваешь открыть глаза и понять, что тебя окружает такая же непроглядная тьма, как за закрытыми веками. Снейп уже знал, что ждет его за завтраком и что не сможет проглотить ни кусочка еды, но все равно отправился в большой зал. Обилие пестрых декораций раздражало усталые глаза и усиливало нарастающую мигрень. Над головой раздался легкий хлопок, и в чашку с кофе посыпались блестящие конфетти. Снейп даже не стал утруждать себя ставить защитный купол, просто отложил едва начатый кофе в сторону и попытался отстраниться от окружающего шумного балагана.

За учительским столом зазвучали восторженные «Ох» и «Ах» от женской половины педколлектива. Значит, началось . Снейп лишь слегка наклонил голову вправо, чтобы иметь возможность наблюдать за происходящим. Вокруг профессора Грейнджер летали маленькие розовые феи, посыпая ее лепестками роз, в то время как Лонгботтом пытался передать ей в руки настолько огромный букет, что весил он наверно больше самой Грейнджер. Сообразив после нескольких минут неловких телодвижений, что ведьма не в состоянии даже обхватить гигантское творение флористики, не то, что удержать в руках, Лонгботтом предложил самостоятельно отнести его в ее комнаты. Грейнджер закатила глаза и позвала домовика, который одним щелчком пальцев отправил срезанный розарий в ее гостиную. Чувствуя неловкость от сосредоточенного на ней внимания, Гермиона быстро ответила «да» и получила новый всплеск сентиментальных вздохов от Поппи и Минервы. Вот и все...

Для чего он снова пил зелье невидимости и накладывал заглушающее заклинание на ботинки? Неужели не достаточно унизительно, что он позволил Лонгботтому получить власть над собственной жизнью? Зачем заставлять себя смотреть на то, как гаденыш наслаждается своим трофеем? Не на все вопросы есть ответы, и Северус выскользнул за ворота замка никем не замеченный.

Хогсмид, кафе мадам Паддифут. Какая вопиющая банальность даже для гормонально-переполненных подростков. Ей давно не тринадцать, хотя и в те годы она предпочитала проторчать несколько часов в книжном магазине, чем сидеть в ванильном царстве слащавых сантиментов. Но Лонгботтом явно вознамерился воплотить с ней все свои жалкие недореализованные фантазии школьных лет. Коробка с клубникой в шоколаде, цепочка с рубиновым сердцем в подарок, еще цветы, еще шоколад... Все так приторно-сладко, что нестерпимо хочется огневиски.

Может, это действительно то, что ей нужно? Сколько ей — двадцать пять? Совсем девчонка... Чем она заслужила быть запертой в старом замке вдали от пестрой жизненной суеты в компании человека, не способного на такой простой жест, как дарить цветы? Может, Лонгботтом на самом деле сделал ей одолжение, пусть и таким низким способом? Через месяц-другой Гермиона придет в себя и будет с удивлением думать, что вообще она могла найти в холодном замкнутом волшебнике вдвое старше себя.

Вот только Снейпу было плевать, что она в нем нашла, он готов был сгрести ее в охапку и заточить в своем замке, ни на минуту не раскаиваясь, что лишает ее маленьких радостей, полагающихся ей по возрасту. Она не стала бы жаловаться... Но теперь ничего этого не будет.

* * *

Без ее визитов в директорский кабинет вечера стали слишком длинными. Время оказалось кощунственно несправедливым к Северусу. Оно бессовестно крало те редкие часы, которыеГермиона проводила рядом с ним, превращая их в короткие мимолетные мгновения. А сейчас, когда вечера были наполнены лишь горечью сожаления, каждая минута, словно в насмешку над ним, тянулась невыносимо долго. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем весна сменилась жаркими июньскими днями, длившимися все дольше и дольше, заставляя опасаться, что однажды солнце совсем откажется заходить за горизонт, и спасительная обитель ночи навсегда исчезнет из этого жаркого ада.

В один из таких, не желавших прекращаться вечеров Гермиона вновь очутилась в дверях его кабинета. Без учительской мантии, в которой последние дни было слишком жарко, она выглядела совсем тоненькой в широком проеме двери, украшенном массивными колоннами с деревянной резьбой. Ее волосы, выгорев на солнце, стали светлее на тон, а кожа наоборот потемнела и приобрела золотистый оттенок. Как же давно Северус не позволял себе любоваться ею, находясь настолько близко, что достаточно протянуть руку и пальцы коснутся ее гибкой открытой шеи.

По пальцам пробежал легкий разряд боли, напоминая, что с ней его разделяет гораздо больше, чем расстояние, и Снейп обогнул директорский стол, создавая видимое физическое препятствие для себя.

— Северус, — заговорила она, так соблазнительно-греховно произнося его имя, что громоздкий дубовый стол между ними показался жалкой щепкой, не способной удержать его и на долю секунды.

Ну что теперь? Разве не достаточно прошло времени? Разве не готовился он мысленно называть ее миссис Лонгботтом? Судя по перешептываниям Минервы и Поппи за обеденным столом, дело между двумя молодыми преподавателями шло именно к этому. Зачем она снова пришла?

— Я много думала в последнее время над тем, что вы сказали тогда. Сначала я не придала этому значения, но вы не говорили, что я вас совершенно не интересую, только что всегда будете любить одну женщину. И я хочу, чтобы вы знали, для меня это не важно, я смогу с этим смириться, если мое присутствие в вашей жизни будет желанным для вас. Мне достаточно будет знать, что вы принимаете меня.

Как она вообще очутилась в Гриффиндоре? С такой преданностью в глазах, всепрощением и готовностью отдавать, даже если не просят. Бесценная моя... К дьяволу все, я убью ублюдка раньше, чем снова взойдет это адское солнце.

— Не унижайтесь, мисс Грейнджер, мне нечего вам предложить. Вам лучше уйти.

Невозможно сломать это в себе, не сломавшись самому. Даже старое надежное оправдание не помогает. Война ничего бы не изменила...

Лишь неимоверным усилием воли сдержав уже блестящие в глазах слезы, Гермиона молча выскользнула за дверь. А вслед за ней скользнула его бесшумная тень. Через несколько несговорчивых лестничных пролетов она уже была у личных комнат Лонгботтома. Невидимый спутник вошел следом.

— Гермиона, ты пришла? — отчего-то не веря собственному счастью, почти задыхаясь от удивления, произнес хозяин комнат.

Ведьма только молча кивнула и стала сосредоточенно расстегивать пуговки на белой рубашке.

— Ты уверена, что готова? Я могу подождать... — спросил Лонгботтом, но, вопреки словам, его руки уже дрожали от нетерпения.

Гермиона отрицательно качнула головой: то ли что не нужно ждать, то ли что ни в чем не уверена, но ее ответ уже никого не волновал.

Лонгботтом помог ей справиться с пуговицами на тесных манжетах, медленно спустив с плеч легкую ткань, отчего-то стараясь не касаться кожи.

— Ты такая красивая, — вздохнул он, глядя с восхищением, как смотрят на изысканные предметы искусства, а не на обнаженных женщин.

Она расстегнула всего одну пуговицу на юбке, и та легко соскользнула с узких бедер.

— До сих пор не могу поверить, что ты хочешь быть со мной. Я десять лет об этом мечтал, но не думал, что это возможно.

Лонгботтом взял в дрожащие руки ее маленькую ладошку и поцеловал кончики пальцев. Гермиона смотрела растерянно, не понимая, чего он медлит, но он не заметил и этого, только глядел с немым обожанием на воплощение своих идеалов и не верил собственному везению.

Удивительно, как в своем акте идолопоклонения Лонгботтом не упал на колени и не стал целовать край ее мантии, или не подверг заклятию вечного сна и не подвесил в хрустальном гробу где-то в тайном уголке своей спальной .

В Гермионе внезапно проснулась решимость, и она обвила руками застывшего на месте Лонгботтома. От такого плотного тактильного контакта мальчишка очнулся от оцепенения, стал жадным и нетерпеливым. Принялся покрывать влажными поцелуями ее шею, лицо, грудь. Гермиона прикусила нижнюю губу, запрокинула голову и, когда Невилл прижал ее к себе, издала нетерпеливое хныканье...

Бесшумной тенью Северус покинул полумрак комнаты, не желая повторять прошлую ошибку хотя бы в финальном аккорде. Уже в своем кабинете он принял лошадиную дозу зелья сна без сновидений и провалился в царство Морфея раньше, чем рука, державшая фиал, успела опустить его на стол. В директорском кресле, окруженный лишь посапывающими двухмерными копиями своих предшественников, единственное облегчение, о котором он смог помыслить, — это пара суток беспробудного сна.

Его вырвали из блаженного забытья еще до рассвета. Видимо покой — недоступная для него роскошь в этом проклятом замке. Скорее бы закончились экзамены, тогда можно будет убраться в не менее проклятый, но зато пустой Спиннерс Энд.

— Слава Мерлину, вы живы! — как сквозь толстый слой ваты в ушах прозвучали неразборчивые слова.

Когда рассудок прояснился, и стало понятно, кому принадлежит голос, потревоживший его волшебник оказался на прицеле волшебной палочки. Смертельное заклинание получилось бы легко и естественно, так велика сейчас была ненависть и желание убивать, низвергать, крушить.

— Дайте мне всего две минуты, а потом, если хотите, можете меня убить, — сдавленным голосом произнес Лонгботтом, инстинктивно делая несколько шагов назад.

Снейп приподнял бровь в немом вопросе, но палочку не опустил.

— Я хотел сказать, что не буду больше стоять между вами и Гермионой и снимаю с вас долг жизни. И еще — вот... — Он положил на стол свиток пергамента, но Снейп даже не взглянул на него.

— В чем дело, мистер Лонгботтом, разочаровались в собственном трофее? Или вы поиграли и решили, что эта игрушка вам больше не нужна? — В тихом голосе было столько ярости, что волосы на затылке становились дыбом.

Как он посмел использовать ее ради мелочной мести и просто выбросить, как только цель достигнута! Снейп мог стерпеть подлость по отношению к себе, связанному долгом жизни. Но ничто не заставит его оставить безнаказанным предательство по отношению к ней, даже если это будет последним, что он сделает в жизни.

— Нет, вы не понимаете, она никогда не была со мной и никогда не будет. Я думал, что так будет лучше для нее, но сделал только более несчастной. Она меня теперь никогда не простит, но она права, я не имел права решать за нее...

Северус прервал этот жалкий бессвязный лепет одним заклинанием, с силой вламываясь всознание Лонгботтома, не заботясь о том, чтобы не причинить боль. Пусть мальчишка хоть извивается в судорогах, если он соврал, эта ложь будет его последней сознательной мыслью. Он не оставит от рассудка мальчишки даже малых проблесков узнавания, наводнив его худшими из мыслимых человеческих кошмаров. Нужное воспоминание нашлось быстро и легко.

Гермиона стоит полуобнаженная перед застывшим в изумлении Лонгботтомом. Губа прикушена до крови, голова запрокинута, чтобы не позволить скатиться внезапно нахлынувшим слезам. Лонгботтом обнимает ее, и через мгновение тихое хныканье переходит в надрывный плач, когда Гермиона оседает на пол и прячет мокрое лицо в прижатых к груди коленях.

Лонгботтом садится рядом, потерянно смотрит на своего разрушенного идола и виновато шепчет: «Прости, я не хотел, я не думал, я все исправлю...»

Сбивчиво пересказывает ей историю о долге жизни и слышит в ответ ее краткое: «Ты не должен был решать за меня, Невилл». И затем тишину комнат заполняют произносимые им руны, снимающие долг жизни...

Тяжело дыша, Северус вынырнул из чуждого липкого сознания и несколько минут невидящим взглядом смотрел на каменную стену. К тому времени, когда он пришел в себя, Лонгботтома уже не было в кабинете, а на столе лежало заявление об увольнении. Хорошо, что он успел убраться... В венах гудел адреналин, сердце колотилось так, что от подскочившего давления закладывало уши. В таком состоянии даже он не смог бы сдержать случайный выброс стихийной магии. Не хотелось бы в Азкабан в первый же день свободы.

От быстрого бега и мелькающих на периферии зрения картин рябило в глазах. Двери чужих комнат послушно распахнулись на приказ директора, и он оказался в единственном месте на земле, где хотел бы быть сейчас.

Гермиона спала, свернувшись калачиком и почти сбросив с себя сбившееся одеяло. Ее спутанные волосы рассыпались по подушке, веки покраснели и распухли от вчерашних слез, рот слегка приоткрыт во сне. Но Северус был убежден, что перед ним самое прекрасное создание, когда-либо ступавшее по земле. Не заботясь ни о манерах, ни о приличиях, он забрался в ее кровать, лег рядом и крепко прижал к себе, укутав в одеяло. Гермиона начала сонно ворочаться и что-то недовольно ворчать. Потом вдруг напряглась, открыла глаза, в которых мелькнуло узнавание, и тут же покорно расслабилась в его объятиях. Теплая, мягкая, податливая. Настолько не похожая на остальных женщин в побрякушках, духах, зеркалах... Она простая и открытая, правдивая и терпеливая, с острым чувством справедливости и без капли лукавства. Его запрятанный от всего мира вожделенный островок рая. Родная.

— Невилл мне все объяснил, — прошептала его лохматое чудо чуть хриплым ото сна голосом.

— Я убью его,— просто сообщил ей Северус, чтобы не удивилась, получив приглашение на похороны.

— Нет, — тихонько ответила его Гермиона и положила ладошку ему на грудь, загадочно улыбаясь.

Внутри сразу стало так тепло, словно там затаилось маленькое солнце. Хорошо, не буду, только ты никогда не убирай руку и не переставай улыбаться. Мне несвойственно прощать, это твое качество, и как только ты уберешь теплую ладонь, оно меня покинет, и Лонгботтому придется умереть.

Она, словно почувствовав немую просьбу, притянула к себе, прижалась всем телом, поцеловав в сжатые губы, и маленькое солнце внутри взорвалось, превратившись в сверхновую. Она не давала клятв, но ее присутствие обнадеживало больше, чем непреложный обет. Она не спасала, но возвращала к жизни. И за это перед ней единственной он готов был быть в вечном неоплатном долгу.