Дом, который... (гет)

Она всегда возвращается в этот дом слишком тихо. Словно бы топчется у входа, не в силах заставить себя нажать на ручку входной двери, словно бы ей так и хочется бежать отсюда как можно дальше. Каждый ее шаг мог бы казаться робким и нерешительным, а то, как она задерживает дыхание, оказываясь в темной прихожей – признаками такого невозможного для нее страха. Слишком далекого, слишком неправильного. Она же никогда ничего не боится, ведь она – самый решительный человек на свете. Он знает об этом, он это видит, и все равно никогда не понимает ее до конца. С самого первого дня он слишком много знает о Беллатрикс, но что-то подсказывает ему, что это далеко не все, и он никогда не сможет узнать о ней больше, чем она позволит.

Она другая. Она дрожит, когда случайно дотрагивается до стен, а они каждый раз отвечают ей своими потоками древней магии, и в те моменты она становится кем-то другим. Резко одергивает руку, смотрит по сторонам, облизывает губы и прикрывает глаза – так, словно бы за эти мгновения успела рассмотреть что-то значимое и понятное только ей. Когда-то это раздражало его, когда-то он пытался ее возненавидеть, ведь он всегда должен был знать тех, кого впускал в свои стены. Он закрывал перед ее носом двери, он открывал нараспашку окна, приветствуя ее сквозняками, он менял направление коридоров и делал бесконечными ступеньки лестниц, по которым она ходила. Он сводил с ума ее давними воспоминаниями и показывал ей самые жестокие сны. А она стойко терпела каждую его выходку, стараясь ничем не выдавать своей обеспокоенности. Конечно же, он знал, что ей страшно, он знал, что она сходит с ума от беспомощности, но и знал, что она приняла вызов. Рудольфус гневался и говорил, что он ведет себя как глупый подросток, но он упорно продолжал молчать и наблюдать за своей новой хозяйкой.

Он сам не помнил, когда именно перестал выдумывать все новые и новые препятствия на ее пути. За вереницей из миллионов воспоминаний за тысячи лет существования, за сотни человеческих жизней, прошедших на его глазах, он зачастую не придавал значения таким пустякам, как поиски причин и следствий. Однажды он впустил ее в себя – не слишком глубоко, опасливо и боязно, снова и снова прощупывая ее, словно бы пытаясь отыскать в ней какой-то подвох. Она никогда не была для него закрыта – для него вообще не было закрытых людей, точно как и дверей или окон, но это не мешало ей оставаться загадкой. Он никогда не знал, чего от нее можно ожидать, как и она сама не знала, чего она может ждать от себя. Может быть, это и было главной причиной, по которой Рудольфус так сходил по ней с ума?

В такие моменты он не понимал даже своего хозяина. Его сознание словно бы заволакивалось непроглядной дымкой, путающей чувства, притупляющей мысли, делая его совершенно иным человеком. Рудольфус тянул руки к стенам, и он чувствовал, как сухие и чуть шероховатые ладони, кое-где покрытые давно побелевшими шрамами, касаются вытесанных из камня колонн. В такие моменты он утопал в безумии. В такие моменты он кричал, словно маленький ребенок, хлопая ставнями, зажигая огонь в ближайших каминах, дребезжа люстрами и пробуждая самые старые портреты. А после впитывал в себя это безумие, оставляя Рудольфусу лишь послевкусие мучительного помешательства – на очень короткое время, пока все не начиналось заново.

— Когда-нибудь я разберусь с этой стервой, — в сердцах обещал Лестрейндж, заполняя образовавшуюся пустоту спасительным алкоголем. Впрочем, нет, в глубине души он знал, что огневиски не спасает, и ничто не сможет помочь ему убежать. И он не решался об этом напоминать – зачем, если глава рода хочет думать иначе? А он привык делать все, чтобы служить своему хозяину.

Возможно, когда-нибудь он скажет о чем-то ей. Возможно, когда-нибудь он поделится этим безумием с ней.

* * *

— Отвали от меня, Лестрейндж, — грозно шипит она, глядя на Рудольфуса испепеляющим взглядом. Ее глаза блестят праведным гневом, кудрявые волосы растрепались сильнее обычного, а на лице застыло выражение крайнего отвращения. Она сжимает руки в кулаки, не находит себе места, хочет исчезнуть из этой гостиной, забыться и больше ни о чем не думать, рисуя в своем сознании пламенную ненависть к мужу.

Но дом-то знает, что она просто устала. У нее болит предплечье, у нее сорван голос, тело ломит, и она едва стоит на ногах – каждым своим камешком он ощущает ее головокружение. Она хочет оказаться подальше отсюда, не видеть эту тускло освещенную гостиную и не показывать то, насколько она слаба. Или думает, что она слаба. Если бы он мог, он бы ей помог – он окутал бы ее собой, соткал бы из древней магии тепло и успокоение. Но разве она позволит это сделать? Он читает ее, она открыта для него, но она никогда не примет в себя то, что не считает ненужным.

Рудольфус тянется к ней, сходит по ней с ума, разбивает руки в кровь, покрывает эту сумасшедшую женщину самыми непристойными словами и видит ее в своих одержимых кошмарах, а она если и знает о его сумасшествии, то никогда не подаст виду. Она слишком горда, слишком самостоятельна, и никогда не будет в ком-либо нуждаться.

— Ты останешься здесь и ответишь на мои вопросы, — Рудольфус тверд настолько, насколько может быть твердым с ней. А дом знает, что нужно делать, но не предпринимает ничего до тех пор, пока рука Лестрейнджа не касается дверной ручки. Тогда слышится щелчок – это запираются все двери, захлопываются все окна, не давая ей шага к отступлению.

— Тебе обязательно вести свои задушевные беседы именно сейчас? – рычит Беллатрикс, и в эту секунду она так похожа на разъяренную фурию. Рудольфус не может отвести от нее взгляда, и ему приходится держаться из последних сил, чтобы полностью не отдаться власти эмоций, которые вызывает в нем эта женщина. Ему хочется подбежать к ней, наброситься на нее, схватит за плечи и трясти, орать ей в лицо, силой заставить покориться своей воле, но он не может себе этого позволить. Изначально он выбрал путь разума и сдержанности, и будет следовать по нему дальше.

Дом мог бы ему помочь, мог бы сделать с ней все что угодно, но за сотни лет он привык не вмешиваться в жизни своих хозяев. Это было бы слишком просто.

— Сейчас три часа ночи, — гнев Беллатрикс только усиливается, и она снова теряется, становится слишком безумной, и ее эмоции мощным потоком врезаются в окружающую обстановку, лавиной обрушиваясь на старый дом.

— Вот именно, три часа ночи, — соглашается Рудольфус. Его голос звучит слишком спокойно, и именно это спокойствие должно пугать сильнее любого крика, но Белла не хочет этого понимать. Она игнорирует слова Лестрейнджа, решительным шагом направляется к выходу, и Рудольфус ей не препятствует. Но когда она пытается открыть двери, то они не поддаются – ни силе, ни магии. Белла резко разворачивается, смотрит на мужа, а он наблюдает за тем, как несколько кудрявых прядей, выбивших из прически, падают ей на глаза.

— Не шути со мной, Белла, — предупреждающе произносит Лестрейндж, делает шаг вперед, и лишь тогда, всего на мгновение, она замечает в нем нечто такое, что заставляет сжаться.

Вот только она всегда была слишком храброй.

— А ты не указывай мне,— выплевывает она.

— Хорошо развлеклась? — почти шепотом произносит Лестрейндж.

Кажется, ему все труднее себя сдерживать. Дом уже было думает, что Рудольфус схватит свою жену за волосы, заставит смотреть себе в глаза, не давая отвернуться, но этого не происходит – он только нависает над Беллой, сверлит ее взглядом. И если она будет очень внимательной, то рассмотрит в глубине его карих глаз искорки безумия.

– Снова стелилась перед этим ублюдком?

Он пытается коснуться пальцами ее подбородка, но Беллатрикс резко дергает головой в сторону, не желая терпеть его прикосновений. Она отстраняется, старается отодвинуться как можно дальше, пусть он прижимает ее спиной к двери, не давая путей к отступлению. Она чувствует гнев Рудольфуса, а стены чувствуют злость их обоих, но это никак не отражается на доме. Он почти спокоен и почти забавляется. Не будь Рудольфус столь занят собственными проблемами, он непременно ощутил бы то, как заинтригован дом.

— Не смей так говорить о Темном Лорде!— Беллатрикс взрывается, пытается оттолкнуть мужа, но он намного сильнее ее, и даже не сдвигается с места. Белле хочется исчезнуть, закрыться, упасть, но она держится, и злость придает ей сил. – Пусти же меня, идиот, от тебя перегаром несет!

Дом чувствует, как внутри нее что-то сжимается. Дом чувствует, как последние крохи контроля Лестрейнджа ломает присутствие его жены.

— Я буду говорить и делать все, что пожалею, — заявляет Лестрейндж. – А ты – то, что скажу я. И ты не будешь вести себя, как последняя шлюха и позорить нас.

Рудольфус берет-таки ее за подбородок, ей неудобно и даже больно, но она никак этого не показывает. А он сходит с ума от ее запаха – она всегда пахла для него чем-то сладким и пряным, а сейчас это кружит голову, как никогда. Она старается не думать о том, как ее тело охватывает жар, она убеждает себя в том, что это последствия боли от Пыточного, которое она получила сегодня вечером. Конечно же, она не будет рассказывать об этом мужу. Конечно же, это не его дело, как и любое другое решение Темного Лорда касательно нее.

Беллатрикс с вызовом смотрит в глаза мужа. Она хочет, чтобы он ее ударил? Она хочет, чтобы он дошел до крайнего исступления? Она сама не знает, чего хочет. Рудольфус – он знает. Он хочет ее, хочет стереть с ее лица это нахальное выражение, эту самоуверенную усмешку; убрать из ее глаз эту непокорность, он хочет раствориться в ней, забрать ее себе.

— Давай же, сделай что-нибудь, — наконец произносит Беллатрикс. – Ты не можешь решиться? Кишка тонка? Или понимаешь, что проиграл?

Одна рука Лестрейнджа до боли впивается ей в плечо, пальцы второй запутываются в волосах на затылке. Его лицо слишком близко, дыхание греет ее щеку, глаза не позволяют отвести взгляда. Она не осознает, что затаила дыхание и сдерживать дрожь становится почти невозможно, зато хорошо понимает, что ненавидит эту проклятую близость мужа.

А ему так хочется что-то сделать, и он не может себя удержать – как тот ребенок, которому непременно нужно узнать, что будет, если он зацепит вредноскоп на шею старого кота. Дверь приоткрывается, и дом знает, что Рудольфусу бы это не понравилось, если бы только та не подтолкнула Беллу к нему.

Она врезается в Лестрейнджа, а после выставляет перед собой руки, чтобы оттолкнуть его от себя, чтобы не умирать от его близости. Кажется, она даже не знает о том, что его запах пленит ее, а его руки – вот причина всей дрожи.

— Ты еще пожалеешь, глупая, — рычит Лестрейндж. Настолько сильно сжимает ее плечо, что ей хочется застонать от боли – дом чувствует, как она растекается по ее телу, по его телу. Но Белла молчит. Она никогда не открывается, никогда не показывает свою слабость. И силу тоже – она даже не знает, в чем ее сила.

Губы Лестрейнджа всего в миллиметре от ее виска, и он чувствует себя увечным из-за того, что не может к ней прикоснуться так, как хочет. А она не может позволить его к себе подпустить, не может сдаться, не может так просто проиграть эту старую как мир игру. Или это война?

— Я никогда ни о чем не жалею, — заявляет Беллатрикс. Ее голос звучит не так грозно, как прежде, но в нем все еще слышатся нотки угрозы. А он чувствует что-то еще. Что-то новое, чего в ней наблюдать еще не доводилось – энтузиазм, азарт, возбужденность? Она чего-то хочет, и в какой-то миг может даже показаться, что ей нравится все происходящее – если бы только не эти волны ненависти. Но точно ли к Рудольфусу? Это трудно понять за всем тем отчаянием, что вмиг заполоняет все существо Лестрейнджа, и он делает единственное, что ему остается – шаг назад. Он отпускает ее.

«Это твое решение», — хочет произнести Рудольфус, но вместо этого только отворачивается.

«Какой же ты идиот, Лестрейндж», — почти срывается с ее губ, но вместо того, чтобы что-либо сказать, она медлит несколько секунд, а после резко разворачивается на каблуках и громко хлопает дверью.

Дом знает, что Рудольфус снова найдет утешение в компании огневиски, а после его явно занесет в глубины Лютного Переулка. Дом знает, что Беллатрикс будет бороться с бессонницей в своей отдельной спальне, всеми силами выгоняя из головы образы этого проклятого вечера и намеренно вызывая в мыслях образ Темного Лорда. А эти стены никогда не посмеют укутать ее собой, и никогда не потянутся к ней, как этого не сделает и Рудольфус. Кажется, он успел слишком хорошо слиться с новым главой дома Лестрейндж. Стал бы он принимать ее в ином случае?

* * *

Беллатрикс возвращается домой слишком поздно, а Рудольфус больше ничего ей не говорит. Впрочем, он теперь ей вообще ничего не говорит. Утром за завтраком он приветствует ее скупым кивком и утыкается в утренний выпуск «Пророка» или какие-то совершенно ненужные ему пергаменты. Иногда она приходит под утро, и тогда он не видит ее целыми сутками, а иногда по ночам не возвращается домой он. Случись ей оказаться в пустом доме, она, словно призрак, бродит по комнатам, словно бы пытается что-то найти, но никогда не делится своими мыслями. Она похожа на статую – ее точеные черты лица не выражают ничего, хотя в глазах напротив слишком много всего – настолько, что лучше и не пытаться ее разгадывать.

Ее спальня слишком холодна, и единственный раз, когда дом тянется к ней, он зажигает в очаге пламя. Тогда Белла громко завет домовиков, чтобы его потушить, и до самого утра сидит в углу кровати, кутаясь в тонкую мантию. Он ощущает ее холод, он сходит с ума вместе с ней, и окна покрываются изморозью – даром, что на дворе лишь начало сентября. В щелях воет ветер, и он ничего не делает, чтобы это изменить. Рудольфусу плевать – он приходит домой, едва валиться с ног, на его рубашке следы от вина и крови, а в волосах – запах табака и чужих духов. Дом знает, как Лестрейндж ненавидит это, и может помочь ему лишь теплой ванной, которую хозяин упрямо игнорирует – он падает на пороге собственной комнаты, даже не добираясь до кровати. А у Беллы на руках чужая кровь, в волосах пепел, а руки дрожат от магии и от холода. Она снова хотела забыться, но снова вернулась в этот плен. Она могла бы напиться – порой ей слишком этого хочется, но она никогда не позволит себе опуститься до подобного.

Дом лишь наблюдает за ней, ненавязчиво и тихо, и, пожалуй, даже слишком. Тишина коридоров и переходов давит на нее со всех сторон, каждое ее движение кажется более четким и резким, и она вздрагивает, проходя мимо каждого дремлющего портрета. Он выжидает, он наблюдает, и она чувствуя это, замедляет шаги.

— Чего ты хочешь? – спрашивает она. Эхо ее голоса разлетается под сводами старинного коридора, заставляя ее вздрагивать, а после снова ненавидеть мир, в который она попала, ввязавшись в это замужество.

Он не отвечает. Чаще всего он не считает нужным отвечать, ведь он – никто, он просто сотни душ и воспоминаний, заключенных в этих древних стенах и бесконечных пространствах, волей магии рода призванных служить своим живым хозяевам. Но кто сказал, что молчание – это не служба?

Ноги приводят ее не в свою спальню. Темнота сгущается, гаснет очередной Люмос, ей не удается на ощупь пройти туда, куда она следовала, и теперь она стоит совершенно перед другой дверью. Она ни на секунду не верит, что сама перепутала восточное крыло дома с западным, и в сердцах бьет кулаком по шершавой стене. Он принимает ее гнев, принимает ее отчаяние, и недалеко от Беллатрикс вспыхивает веселый огонек на кончике свечи стоявшего в коридоре канделябра. Белла смотрит на разбитый кулак, переводит взгляд на освещенную стену, и видит, как на ее глазах несколько пятен крови впитывается в серый камень. Так, как будто бы их никогда и не было.

Он чувствует. Он наблюдает. Он видит. Вот она, ее первая добровольно отданная капля.

У нее вкус горечи, непонимания и страха. Он никогда не чувствовал ее страха, а сейчас она состоит из него вся. Каждый нерв ее тела напряжен до предела, каждая клеточка дрожит от накатывающих волн паники, и она никогда не позволяет себе расслабиться. Она слишком привыкла держать себя в руках. Но ведь еще он видит в ней огонь, видит запертое в оболочке пламя, которое так и рвется наружу.

Он чувствует, как она толкает дверь, чувствует, как входит в душную комнату, как морщится от царящего там запаха, щурится, всматриваясь в темноту комнаты. Он знает, что огонь в камине будет лишним, как и то, что любое его действие лишь спугнет ее. Он наблюдает за тем, как Беллатрикс как-то слишком неуверенно переступает с ноги на ногу, ежится, хотя в комнате отнюдь не холодно, и только затем опускается на корточки.

Рудольфус спит непробудным сном, его сознание заволокла черная дымка, и в ней время от времени всплывают лица: покойный отец, Беллатрикс, Темный Лорд, безликая женщина с перекошенным от боли лицом, снова Беллатрикс, снова Лорда, и так по кругу. Иногда незнакомая женщина кричит и умоляет, но Лестрейндж этого даже не слышит – руки душат ее, а ее черные волосы застилают окровавленное лицо. А потом он снова проваливается в пустоту, и дом уже было тянется к нему, чтобы забрать этот сон себе, но вдруг замирает – к Рудольфусу протягивает руки та, кого тот уже и не ждет.

Дом снова замирает. Снова не дышит. Снова лишь видит.

— Ну ты и кретин, Лестрейндж, — выплевывает Беллатрикс, но без прежней ненависти. Проводит рукой по жестким темным волосам – и даже в темноте замечает несколько седых волосков на висках. Откуда? Почему так рано? Касается их кончиком указательного пальца, ведет вниз до шершавой щеке, а Рудольфус морщится. Даже во сне у него выразительная мимика, и в какой-то момент Беллатрикс ловит себя на том, что усмехается. А потом резко отворачивается, словно бы рассматривать мужа – это что-то постыдное.

— Сладкая, ты решила навестить меня в очередном из кошмаров? – мямлит он. Беллатрикс хочет отодвинуться, но не успевает – ее супруг неожиданно ловким движением хватает ее за талию и тянет вниз, плотно прижимая к себе, не выпуская из кольца рук.

Она что-то мычит о том, что он скотина и свинья, о том, что от него несет алкоголем, и что лучше пусть трогает своих шлюх, а ее оставит в покое, но Рудольфус, кажется, этого не слышит. Он только крепче прижимает жену к себе, настолько, что все ее попытки вырваться становятся глупыми и бессмысленными, и Белла так некстати ощущает себя всего лишь женщиной. Ее гнев разливается по воздуху, становится почти таким же осязаемым, как и желание, с каждой секундой пересиливающее все ее остальные ощущения.

— Пусти же, дракклов ты извращенец! – шипит она, словно разъяренная змея, когда его горячие губы касаются ее шеи. Она жмурится, стискивает зубы, напрягает тело, сводит ноги, но все тщетно.

Дом чувствует ее жар, чувствует его головокружение. Чувствует, как по комнате разливается возбуждение, безумие, и сам не может сказать, кому оно принадлежит – хозяину или хозяйке. Он лишь сгущает его в комнате, не позволяя себе забирать ни капли, окутывая этой пеленой два сплетенных в бессмысленной борьбе тела на полу неубранной спальни.

— Извращенец, родная, — шепчет Лестрейндж. Он над ней, его пальцы впились в ее тонкие запястья, прижимая руки к полу, разводя в стороны. Она чувствует себя в западне, пойманной жертвой, и ничего не может поделать – только шипеть и выворачиваться, и даже не замечает, что этим заводит его только сильнее.

Поцелуй в шею – тело наливается огнем, поцелуй в уголок губ – не получается дышать, рука на бедре — и воля постепенно ломается. Хочется кричать, бежать, кидаться предметами, но с телом происходит что-то невообразимое. Она ненавидит его. Она боится его. Она не может быть такой слабой. Не может так просто терять контроль.

— Пусти меня, — она шепчет это почти умоляюще, как маленький ребенок, а Лестрейндж лишь покорно кивает.

— Отпущу, родная, всенепременно, моя любимая стерва, — обещает он, и за это она кусает его за нижнюю губу. Больно, до крови, впиваясь зубами в рану все больше и больше, а Лестрейндж рычит, и только сильнее вжимает ее в пол.

— Ненавижу тебя, — шепчет она, сдерживая стон, выгибая спину, прижимаясь грудью к его телу.

— Я знаю, — усмехается он, утыкаясь носом в ее волосы, стараясь не думать о том, насколько сильно ее ногти впиваются в его кожу.

Кровь, пот, разорванная одежда, и капелька безумия. Он видит. Он слышит. Он чувствует. Становится то крошечным, то большим.

Ее сломанные ногти бессильно царапают паркет, его кровь исчезает на полу. Тяжелое дыхание, переплетение ног, борьба губ, пьянящие запахи и потеря границ. Он хочет посмотреть в ее глаза, а она шепчет его имя, его поцелуи-укусы везде, и она не может сдержать стон. Ему хочется смеяться, и этот смех снова приглушают ее солоноватые от его крови губы. Ему нравится ее тело, он касается каждого его изгиба, а она просит не останавливаться. Он не торопится, он сходит с ума от ее удовольствия, от ее жара, от ее запаха, от ее близости, от этой сумасшедшей зависимости.

А после ей хочется плакать. Она отворачивается, прячет лицо в своих растрепавшихся кудрях, и старается выровнять дыхание. Рудольфус не позволяет ее телу замерзнуть, греет ее собой, и она чувствует неумолимые волны тепла. Она ненавидит себя за эту чувствительность, за эти новые накаты возбуждения, распространяющегося по всему телу. Это ведь бесшабашный, сумасшедший, ненормальный Лестрейндж, это ведь свой и близкий друг Рудо, это ведь непонятный и доводящий ее до белого каления муж Рудольфус. В голове все путается, в душе все переплетается, и она не знает, кто она, кто он, кто они.

Белла засыпает, упиваясь его запахом, уткнувшись носом в его грудь, спутав свои ноги с его, греясь в его объятьях. Лестрейндж не спит до самого утра, наблюдая за ее умиротворенной улыбкой и ровным дыханием – впервые за много-много дней.

* * *

Ничего не меняется. Рудольфус на другое и не рассчитывает, и каждый раз отдает эти мысли каменным колоннам. Дом охотно их принимает, а после растворяет это отчаяние в ее снах. Она мечется в кровати, льет слезы и просыпается в одиночестве холодной спальни. Иногда ей снится Темный Лорд, он зовет ее за собой, и она идет на зов, как проклятая марионетка. Позже, по утрам, она сама не своя, и рвется в Ставку, как никогда прежде. Рудольфус кричит, швыряет предметы и крушит мебель, а она клянется ему в вечной ненависти и обещает больше не возвращаться. Он отпускает ее, отшучивается, и перестает пить лишь когда в его крохотный мир врывается приказ на левом предплечье. Ведь он верит в свой долг, верит в свое дело, и это забирает его с головой.

Осень сгущается, по крыше и окнам стучат дожди, в щели проникает ветер, селится там, как полноправный хозяин, и воет по ночам, наполняя дом жалобными звуками. Они разносятся даже по тем комнатам, где нет окон, прорываются в подвал, звучат безумным эхом. Беллу это раздражает, она не может уснуть, а Рудольфус лишь шутит что-то о поехавшей крыше его дорогой женушки. Она невозмутимо игнорирует его речи, и только очень внимательный наблюдатель сможет почувствовать, как внутри она разрывается от желания запустить в мужа каким-нибудь проклятием. Впрочем, Лестрейндж догадывается об этом, и ему ничего не остается, кроме того, как забавляться поведением супруги и снова и снова испытывать ее. Он считает, что это единственное, что ему осталось, и почти не знает границ.

За завтраком Рудольфус рассказывает глупые истории о немецких стандартах на волшебные палочки, почерпнутые из Отдела Международного Магического Сотрудничества, в котором работает, и исподтишка наблюдает за тем, как Белла поджимает губы. Она старается не обращать внимания на болтовню, лишь изредка бросает на супруга недовольные взгляды. А он продолжает невозмутимо листать газету, пить кофе, и, кажется, Лестрейнджа совершенно не волнует то, что его обутые ноги лежат на столе с белоснежной скатертью.

Ее раздражение становится почти физически осязаемым, оно наполняет собой воздух, впитывается в стены, покрывает невидимой оболочкой столовую, и сгущается над хозяином дома. Лестрейндж это чувствует, и в какой-то момент даже теряет свой непоколебимый вид. Беллатрикс бросает несколько нелестных комментариев, но это получается не так гневно, как она рассчитывала, и она резко встает, чтобы уйти. Не успевает сделать шаг в сторону, как оказывается в кольце рук супруга. Рудольфус трется носом о ее висок, прижимает к себе, шепчет на ухо о том, что он хочет ее еще больше, когда она злится, а она неожиданно для себя даже не пытается вырваться. Лишь несколько грубых фраз, сдавленное рычание и глубокий вздох – чтобы хоть как-то подавить расползающуюся по телу дрожь, постепенно переходящую в жар.

— Хочешь что-то поведать мне о своих шлюхах? – шипит она Лестрейнджу на ухо, кусая мочку, не жалея, намеренно причиняя ему боль.

— Только после того, как расскажешь мне о своем Лорде, — выплевывает он, сильнее впиваясь руками в ее вдруг такие хрупкие плечи.

Рудольфус берет ее прямо на столе, среди остатков завтрака, вжимая разгоряченное тело в твердую столешницу, смякая пальцы вокруг тонкой шеи, заводясь еще сильнее от ее цепких когтей, терзающих его кожу. Разбивается чашка, сминается скатерть, крошится печенье, падает ваза с цветами. Он злится, ненавидит, спрашивает Беллу о том, как именно это делает с ней ее драгоценный Господин, а она молчит. Кусает его плечо, чтобы скрыть стон, утыкается лбом в грудь мужа, дабы не показывать внезапно навернувшиеся на глаза слезы.

Потом она подбирает одежду, кое-как поправляет разорванное платье и покидает столовую, плотно прикрывая за собой двери. Всего на миг она касается каменной стены, и отдает ему свое сумасшествие. Она отдергивает ладонь, чувствуя его присутствие, и гордо вскидывает голову, словно бы это может как-то помочь отдалиться от этих стен. Она уже слишком долго в них, она уже слишком Лестрейндж, чтобы делать шаг назад, но, кажется, этого не понимает ни она, ни ее муж.

По коридору слышатся отдаляющиеся шаги, а в ее спальне – приглушенный плач, треск ломающейся рамы от картины и раздраженное рычание. В этот же момент в столовой разбивается о стену одна из старинных ваз, помещение наполняют отборные ругательства, а после воцаряется тишина – хозяин покидает поместье, и не знает, когда снова вернется в эти стены.

Дом с тоской провожает его, и в ту же секунду в окно спальни, где в углу сжалась слишком гордая женщина, стучит ветка старого дуба.

* * *

Рудольфус не упускает ни одной возможности прикоснуться к ней. Он приходит по ночам в ее спальню, пьяный и раздраженный. Дом гасит любые пущенные ею в мужа проклятья, но и окутывает его оболочкой ее злобы. Она шипит, выкрикивает ругательства и оскорбления, вырывается из его объятий, оставляет на его теле кровавые отметины – зубами, ногтями, предметами, встречающимися на их пути в момент страсти. А когда он засыпает, Белла ловит себя на том, что рассматривает покрывающие его спину и плечи шрамы: некоторые совсем затянулись, некоторые покрыты корочкой, а другие и вовсе все еще кровоточат. Рудольфус не сводит их, а она не задумывается об этом.

Он требует смотреть себе в глаза, а она намеренно отворачивается. Лестрейндж никогда не поднимает на нее руку, но часто делает больно; она может часами рассматривать синяки на своих руках, плечах и шее, а после старательно прятать их за косметическими чарами. Она силится возвращаться домой слишком поздно, а появляясь на пороге старого особняка, пытается как можно незаметнее проскользнуть в свою спальню. Рудольфус всегда ее замечает – дому становится все сложнее контролировать свою связь с ней, а для своего господина он открыт всегда. Когда она приходит, он зажигает свет везде, куда может дотянуться. Когда она приходит, он тут же меняется, путает комнаты и переходы. Когда она приходит, он ведет ее к нему.

Ревность заполоняет всего Рудольфуса, и порой в нем не остается больше ничего от самого себя, кроме этого проклятого чувства. Он ненавидит ее, ненавидит себя, ненавидит Лорда. Дом этим дышит и каждый ее шаг по старым полам отдается в нем разрядом боли.

— В какой позе он на этот раз учил тебя легилименции? – интересуется Рудольфус, допивая виски.

Белла морщится, отворачивается, старается не обращать внимания на этот осточертевший запах табака и алкоголя и не думать о том, как он ее заводит.

— В такой, в какой ты никогда не будешь способен меня взять, родной, — елейным голосом произносит она. И когда лицо Лестрейнджа покрывается красными пятнами гнева, и он готов потерять самообладание, Беллатрикс подходит к нему сзади, трется носом о плечо, а руки сквозь ткань брюк нащупывают мгновенно твердеющий член. На этот раз она сама толкает Рудольфуса на кресло, садится на него верхом, задирая платье и попутно расстегивая ремень брюк мужа, и двигается в бешеном темпе.

Она снова пытается воскрешать в голове образ Темного Лорда, вливает эти мысли в витающую старинную магию, но с каждой секундой резкие черты лица Повелителя все больше меркнут. Становится слишком трудно удерживать его в своих мыслях – она больше не может отдаваться своей несуществующей влюбленности. Вместо этого Белла видит совершенно другое лицо, и за это хочет кого-то убить. Вместо этого ее руки снова в крови, снова с плеч Лестрейнджа струится кровь.

Белла чувствует себя проигравшей, Рудольфус опустошенным. Она не знает, куда деться от этой низости, и тянется к тому, чего так боится – к нему. Он принимает. Он не умеет не принимать.

* * *

Кровь – это то, чем он живет, то, на чем держится его магия, то, в чем сосредоточены самые сильные воспоминания. То, что позволяет сохранять в себе силу и память всех поколений. А еще кровь это то, что больше всего сводит с ума. Для него нет ничего более сладкого, чем кровь и нет ничего более мучительного. У крови Рудольфуса терпкий вкус, она отдает силой и вспыльчивостью, у Рабастана кровь слишком соленая, слишком жидкая и слишком красная, и он уже почти позабыл, какая она на вкус, у Беллы же совершенно иная – каждый раз разная, но слишком горячая и тяжелая. Не будь Беллатрикс урожденной Блэк, он бы подумал, что она принадлежит какому-то гриффиндорцу.

Сейчас крови слишком много. Все в красных пятнах, они непроглядной пеленой застилают все вокруг, не дают продохнуть, наполняют невыносимой болью, от которой хочется кричать подобно раненному зверю. Он и кричит, он не может себя сдержать: хлопают двери, с восточной башни сыпется черепица, дрожат стекла окон, стучат ставни. А после все снова погружается в отчаянную тишину, и он молча сходит с ума, впитывая в себя все новые и новые потоки крови. Он не помнит, когда в последний раз ему доводилось за раз принимать в себя столько крови Лестрейнджей – сто лет назад, двести?

Он видит сотни картин – маленький Рудольфус, его отец, маленький Рабастан, Метка на предплечье, и снова капли крови, снова темное беспамятство. Ему приходится направлять всю свою мощь, чтобы не дать ему уйти, но хозяин на грани. В его ушах шум, голова тяжелеет, тело разрывается на части, перед глазами люди в серых мантиях, вспышки заклинаний, и кровь, кровь, кровь…

Она просачивается сквозь ворс ковра на старые ступени главной лестницы, и если бы он мог, он кричал бы от каждой капли, исчезнувшей в старой родовой магии. Ему хочется вырвать себя с корнем, обрушить эти стены, но вместо этого он снова толкает хозяина – «не смей, не смей терять сознание, слышишь?». Нет, Рудольфус не слышит. Перед его глазами сотни воспоминаний, но он их не видит, и, наверное, он мог бы хотеть умереть, если бы не был Лестрейнджем – ведь Лестрейнджи не сдаются.

Когда Беллатрикс аппарирует в парк, дом обрушивается на нее со всей мощью своей магии. Она едва может устоять на ногах, хватается за ближайшее дерево, и несколько секунд приходит в себя, хватая ртом влажный ночной воздух. Она чувствует кровь, чувствует, как ее сознание наполняется болью, и уже в следующий миг бежит к дому, не чувствуя под собой ног. Ее сердце бешено стучит, дрожащие руки сжимают волшебную палочку, а самообладания как не бывало. Она врывается в дом с мыслями терзать и убивать, мстить и пытать, но снова останавливается, сгибаясь под волнами магии и боли. Она сосредоточена здесь, на первом этаже, рядом с холлом, и волны невыносимой слабости едва удерживают ее на ногах.

Беллатрикс чувствует, как рвется какая-то нить, чувствует, что еще мгновение, и она станет пустой. Ей приходится сделать над собой усилие, чтобы взять себя в руки. Она делает шаг, и еще один, и на ее пути зажигается одна свеча за другой, и дом ведет ее к главное лестнице, к круглому холлу. Она видит его на середине ступеней, светло-зеленый ковер давным-давно стал черным от крови, а скорчившееся тело кажется слишком маленьким.

— Не смей, слышишь? – шепчет она так, словно бы хочет снова врезать ему за очередную пошлую шутку.

Под его мантией алая от крови рубашка, а под ней рана, проходящая через всю грудную клетку. Рудольфус на миг открывает глаза, и тот поток гнева, который она ему посылает, делает его взгляд более осознанным.

— Я убью тебя, Лестрейндж, если ты хоть на миг посмеешь закрыть глаза, — произносит она самым решительным голосом. – Буду медленно сдирать с тебя шкуру твоими драгоценными коллекционными кинжалами и слушать твои вопли… Понял?

Она делает взмах волшебной палочкой над его раной, шепчет заклинание, и порез лишь на несколько мгновений затягивается, но после снова начинает кровоточить. Аврорская боевая магия залечивается не так просто, она это знает, но сейчас ей не до размышлений о тонкостях взаимосвязи заклинаний и колдомедицины.

— Тебе мне тоже угрожать разнести здесь все Бомбардой, если ты сейчас же не начнешь что-нибудь делать? Или все, что о тебе рассказывал этот шут гороховый – было его байками? Давай же, старая конура, — магия накаляется в воздухе. Кровь сводит с ума. Ее голос звучит слишком звонко, зажигается еще больше огней, просыпается несколько портретов.

Рудольфус хрипит, а новое заклинание снова помогает на время остановить кровь. Беллатрикс в отчаянии бьет рукой по полу, сдирает кожу на ладони, но даже не замечает этого. Головокружение настигает ее тогда, когда она снова пытается произнести заклинание над раной мужа. Она не сразу обращает внимание на слабое прикосновение руки Рудольфуса к своей окровавленной ладони и на то, как он переплетает с ней пальцы. Белла непроизвольно отвечает на прикосновение, а после снова гневно смотрит в пустоту.

— И это все, на что ты способен, чудо-дом? – сильнее сжимает руку Лестрейнджа, словно бы это может чем-то помочь.

Дом чувствует ее отчаяние, волнение и решимость, и знает, что если произойдет непоправимое, она действительно найдет способ не оставить и камня на камне от этого поместья – для этого она слишком Блэк. Но она еще и слишком Лестрейндж для того, чтобы так просто сдаться. Поднимает свою пораненную руку, сцепленную с ладонью Рудольфуса, снова распрямляет спину, снова шипит в пустоту.

— Или тебе нужна моя кровь? Сколько, говори же!

Он не отвечает, а она и не ждет ответа. Убирает руку от ладони мужа, «Рецидо» по правой ладони, первая капля крови на ковре, вторая, третья. Она не знает, что это поможет, но знает, что это нужно сделать – знание из ниоткуда, словно в ней кто-то другой, словно она не она, но в то же время в своем уме. Она гневается, она бесится, и в душе невыносимый страх, что она больше никогда не услышит глупых шуток своего мужа. Она смотрит в его медленно закрывающиеся глаза, касается свободной рукой щеки Рудольфуса и сосредоточенно всматривается в его черты. Он снова приоткрывает глаза, смотрит на нее, а она думает, что раньше не замечала того, какие длинные у него ресницы, а на носу несколько веснушек. Сейчас он кажется слишком бледным, слишком худым, и Белле не нравится видеть Лестрейнджа таким. Он должен улыбаться и раздражать ее своим кривлянием, а не молча умирать на ее руках. Он должен крепко прижимать ее к себе, обнимать и не отпускать, когда она вырывается, но не терять силы с каждой секундой.

— Я ведь еще не всю кровь из тебя выпила, Лестрейндж, хватит ее терять, — шепчет она, ее губы касаются его щеки, виска, а порез на руке начинает невыносимо ныть. Пол под ногами дрожит, она это чувствует, и каждая капля кровь все сильнее и сильнее оживляет дом.

— Я всегда знал, что ты любишь меня… мучить, — Рудольфус даже пытается поиграть бровями. Получается гримаса боли, а его и без того голос тут же стихает.

А дом принимает ее в себя, черпает ее силы, и слишком явно чувствует как становится кем-то новым, он делится с ней собой так, как не делился никогда. Он принимает в себя ее кровь, он видит ее, он чувствует, как она становится его частью. Он открывает двери, впускает в каждый уголок, забирает ее силу и тут же отдает. Через него проходит поток энергии, слишком густой, слишком сильный. Беллатрикс полна силы, каждую секунду в ней возникает новая эмоция, гнев вяжется со страстью, отвращение с любовью, страх с ревностью, боль с пониманием. Он видит ее, забирает и становится ею, он отдает ее ему.

Рудольфус хрипло дышит, поднимает руку, чтобы перехватить кровоточащую ладонь жены, сжимает ее сильнее, а Белла прикрывает глаза. Дом не отпускает – он вокруг нее, он в ней, а она в нем, точно так, как и дом в Рудольфусе. Они единое целое, и в какой-то миг становится невозможно различить, где начинается тело, а где заканчивается сплетение магии. Кровавые пятна превращаются в яркие огни, а магия окутывает теплом.

* * *

Она не смотрит на Рудольфуса. Она ничего не говорит. Она не думает. Она редко выпускает его руку, редко уходит, а если уходит, то всегда возвращается. Ее шаги всегда слишком тихие, а прикосновения к стенам слишком робкие, словно она впервые прибыла сюда маленькой девочкой и оказалась во власти древней магии. Он знакомится с ней по-новому, тянется к ней очень осторожно, а она с опаской открывает сознание. Один раз, когда Белла открывает колбу с зельем, она ранит палец, и капля крови скатывается на паркет спальни. Женщина наблюдает за тем, как она исчезает, и ей кажется, что она слышит чей-то шепот – она опускается на корточки и дотрагивается до того места, где секунду назад была ее кровь. Дом отвечает, и по ее телу расползается умиротворяющее спокойствие.

Она разговаривает с Рудольфусом только шепотом – он хрипловатый и немного томный, а еще сводит Лестрейнджа с ума. Он не может отвести взгляда с жены, постоянно к ней тянется, а она словно бы в шутку бьет его по рукам, а после вливает зелья и ложиться рядом. Лестрейндж обнимает ее, она напрягается, а он только смеется. За это она тоже его ругает – а что, если снова появится кровотечение?

Рудольфус может часами не спать, глядя в потолок, на балдахин, но больше на спящую рядом жену. Она часто просыпается под его взглядом и не упускает возможности укорить его за тот случай. Касается затягивающейся раны, с видимым удовольствием наблюдает за тем, как ее муж корчится от боли, а после не забывает его упрекнуть в той глупой вылазке с Треверсом, где их настигли авроры. Рудольфус картинно закатывает глаза, за что получает подзатыльник. Откидывается на подушки, по-идиотски улыбается, и ждет, когда же последует очередной укол от жены — о доме, о ранении, о зельях, о том.

Она не говорит о том, что было с домом, а он и не спрашивает — он знает, как и знает то, как Треверс еще долгое время не мог ходить после ее заклинаний. Дом ничего говорит, ему не нужно, но когда Белла засыпает

Он проникает в ее сны, делает это осторожно и незаметно — она продолжает мирно спать, и только в такие моменты ее лицо выглядит расслабленным, почти невинным, и она выглядит намного младше, чем есть. В такие моменты ее можно принять за совсем юную девушку. Рудольфус этого не видит, зато он видит ее сны — дом медленно и аккуратно опускает свои сны на его сознание, умиротворяя и не отпуская себя. Беллатрикс мерзнет, дом согревает ее, Рудольфус это чувствует, и тайно любуется ею, продолжая раздражать своими выходками. Она рычит, она бесится, она выводит его из себя, и по дому расплывается ее вспыльчивость, сумбурность и сумасшествие. И однажды он сам доводит Лестрейнджа до белого каления, игрой света, путанных лестниц и падающих предметов.

Белла аплодирует. Белла смеется, и ее звонкий смех отдается эхом по всем помещениям. Белла злится, когда Рудольфус в очередной раз допрашивает ее о затянувшемся занятии, Лестрейндж снова вне себя, а и дом на всю ночь запирает их в винном погребе. Утром она выходит оттуда уставшая, разнеженная и почти что довольная. Дом ей вторит: из окон льется дневной свет, он окрашивает бледно-желтым старую лестницу – кажется, это последнее солнце в этом году, последние капли яркой осени. В струях свет танцуют пылинки, она проходит сквозь них, и по ее телу расходятся новая сила, прежде незнакомая, но отчего-то такая правильная и естественная. Она усмехается, глядя в круглые витражи в стене возле лестницы, в которых солнечный свет переливается цветами радуги. Ладонь Беллы скользит по перилам, и когда женщина оказывается у края лестницы, ее ладонь накрывает рука мужа. Витражи переливаются еще ярче, скрипит половица – они живут, дом живет.