Джинни (гет)

Мне снова снился Патронус. Патронус, который голосом Гарри обещал, что вернется. И даже сквозь сон я чувствовала жуткий, скручивающий горло спазм, потому что знала, что будет утром. Белый потолок, белые стены, наглухо закрытое окно, сквозь которое не слышно пения первых птиц, неудобная больничная койка и серое постельное белье.

— Мама, когда Гарри заберет меня? – спрошу я, увидев, как и всегда, мамину спину в вязаной шали у окна.

Ее плечи чуть поднимутся, потому что мой вопрос для нее всегда неожиданность, и после секундной заминки она обернется ко мне с искусственной улыбкой на губах.

— Ты уже проснулась? – задаст она свой привычный вопрос, ответ на который столь очевиден, что никогда не звучит.

— Когда, мама? – повторю я.

— Нужно сказать доктору, что ты проснулась, я сейчас, – и она, суетливым движением сбросив на прикрученный к полу у кровати стул коричневую шаль, выйдет, заперев за собой дверь.

Я ненавижу это. Белый потолок, белые стены, белую кровать, белый стул, белую тумбочку, белые двери, но больше всего ненавижу серое постельное белье, коричневую шаль и лимонно-желтую мантию целителя.

Мне проще переводить ненависть на неодушевленные предметы, чем на постоянно навещающих меня родителей или братьев, от которых я все время слышу один и тот же ответ на свой вопрос.

И мне куда проще переводить свою ненависть на неодушевленные предметы, чем на Гарри, который погиб в схватке с Волдемортом второго мая девяносто восьмого.

Меня зовут Джинни Уизли, я лежу в палате на пятом этаже больницы Святого Мунго. Сегодня двадцать первое марта две тысячи первого года, и все, что я знаю о трех последних годах моей жизни, на самом деле игра моего подсознания.

* * *

Я впервые заговариваю с серебристым Патронусом в форме оленя. Это до крайности глупо, ведь Патронусы лишь передают информацию, но не обладают собственным разумом, и уж точно не содержат в себе частицу разума владельца. Я знаю, чего хочу, когда тихо произношу:

— Оставь меня в покое, пожалуйста. Дай мне жить дальше, – и сминаю пальцами подол пестрого шелкового платья.

— Я возвращаюсь, Джинни, – звучит усталый голос.

«Я дома, Джинни», – вспоминаю отрывок из никогда не существовавшей реальности и вижу перед глазами четкую картину: я выхожу в коридор и почти сразу оказываюсь в объятиях Гарри.

Слишком ярко, чтобы быть правдой. Реальность куда туманнее.

— Ты никогда не вернешься, – уверенно говорю я, не в силах оторвать взгляд от подола. Шелк так легко мнется!

— Я вернусь совсем скоро. Ты простишь меня, и все снова будет так, как было раньше.

— Я просто хочу жить дальше, – повторяю я. – Я не злюсь на тебя.

— Я исчез из твоей жизни на год.

«На работе какие-то проблемы?»

«Немногим больше, чем всегда».

«И ты, конечно, не расскажешь?»

«Джинни, ты же умная девочка».

«Но это безопасно?»

Гарри лишь взглядом напоминает, что речь идет об Аврорате.

— Я придумала слишком много.

Собранные в хвост волосы соскальзывают с плеча, и я обращаю внимание на их цвет: он ярко-рыжий. Разве волосы могут быть такими?

— Ты всегда твердо стоишь на ногах, Джинни. – В гулком голосе такая убежденность, что я резко вскидываю подбородок и вижу, как серебристый олень тает в воздухе. – Я возвращаюсь, – звучит, кажется, отовсюду, и я в неясном порыве вскакиваю на ноги.

— Где ты?

Он правда ответил: «В лесу» – или мне послышалось?

— Доброе утро, мам, – тихо говорю я и пытаюсь улыбнуться разучившимися, кажется, это делать губами.

— Ты уже проснулась? Нужно сказать доктору, я сейчас.

— Подожди, мам, – впервые прошу я. Одно неловкое движение рукой, и шаль вместо стула оказывается на полу.

— Что случилось, Джинни? – настороженно спрашивает мама, переводя взгляд с шали на меня.

— Ты не могла бы... дать мне зеркало?

— Зеркало?

— Да. Я скоро стану забывать, как выгляжу. – Эта шутка не более неуклюжая, чем все попытки моих близких вести себя как ни в чем не бывало.

— Я спрошу у доктора... – после паузы говорит мама, отступая к двери.

— А вдруг он запретит?

На ее лице отражается внутренняя борьба, и я молчу, зная, что все, что я сейчас ни скажу, заставит ее выйти из палаты.

— Хорошо, – наконец произносит она. – Сумка в камере хранения. Я принесу тебе зеркало, а потом схожу за целителем.

— Спасибо, – благодарю я парой минут позже, рассматривая свое отражение в маленьком зеркальце. Но я смотрю не на лицо, а на огненно-рыжие пряди. Совсем не такие тусклые, как я помнила, а такие же яркие, как во сне.

Может, реальность не так туманна?

* * *

— Сегодня вечером придет Дин, – говорит мама в пятницу, стоя рядом со мной, пока я чищу зубы.

Дин. Дин, с которым я и провела три последних года. Не с Гарри.

«Джин, ты уверена, что для Дина тоже все в прошлом?» – спрашивает Гарри уже не в первый раз.

«Гарри, мы взрослые люди, к тому же прошло почти четыре года», – мягко отвечаю я и кладу руку на колючую щеку.

Взгляд Гарри остается напряженным, когда он проговаривает:

«Однажды он уже попадал в поле нашего зрения, когда избил свою девушку. Война на всех наложила свой отпечаток. Вы работаете вместе, пожалуйста, будь осторожнее».

Избил свою девушку. Я помню это, и вдоль позвоночника пробегает холодок, ведь я видела ее однажды на работе. Невысокую рыжеволосую Джейн.

«Дин никогда не причинит мне вреда, все будет в порядке», – обещаю я.

Я помню вкус поцелуя Гарри – того, которого не было, – и даже мятная зубная паста не позволяет его забыть.

— Хорошо, – киваю я и ставлю щетку в стаканчик.

— Я сказала ему, что доктор запрещает тебе гулять.

Молчу. Я не люблю лгать, но не говорить же маме, что от однообразия моих будней и этих стен у меня уже сводит зубы. Я хочу видеть Триш, с которой мы дружили в школе, хочу видеть Невилла. Гермиону, в конце концов. Но ко мне пускают только родных и Дина, который все эти три года, прошедшие после гибели Гарри, не отходит от меня ни на шаг. Так говорит мама, и в ее глазах появляются слезы.

Я не хочу видеть Дина, потому что Гарри сказал, что уже возвращается. И пусть все назовут меня ненормальной, но я, черт возьми, хочу видеть, как вернется умерший три года назад человек. Ради разнообразия приму этот факт на веру, пускай и две его смерти за один день – это слишком даже для меня.

На Дине темно-синие брюки, белая рубашка – Мерлин, как же я ненавижу белый цвет! – и узкий красный галстук.

— Сними галстук, – хрипло прошу я. – Такое ощущение, будто тебе сделали вскрытие и забыли зашить.

Его рот кривит улыбка, и я невольно ежусь. Он три года рядом, а у меня такое чувство, будто я его совсем не знаю. Он бил Джейн? Но ведь не было никакой Джейн, раз все эти три года с ним была я. Меня? Не помню.

— Как ты? – мягко спрашивает Дин, убирая галстук в карман. Карман топорщится, а у Дина такое лицо, будто там не смятый галстук, а горсть кишок.

— Хочу домой, – говорю я прежде, чем успеваю подумать, и готова поклясться, что в глазах Дина мелькает испуг.

— Доктор сказал, тебе нельзя домой.

— Мне лучше не общаться с другими людьми, кроме тебя и родных. Ты же можешь аппарировать домой? Я так устала от этих белых стен.

— Но ведь ты... – Я кротко смотрю на него, и он сдается, а я все больше убеждаюсь в том, что три этих года прошли не с ним. Нельзя вить веревки из человека, который хорошо тебя знает. – Я спрошу у доктора.

Я понятия не имею, что Дин говорит целителю, но он разрешает нам уйти после вечернего обхода и вернуться завтра к утреннему.

Дин приносит вещи, в которых я была, когда поступила сюда. На дне сумки – ярко-красная помада, и я наношу ее на губы с таким удовольствием, с которым, подозреваю, не делала этого никогда. Хочу больше яркого после тусклых дней в клинике.

— Ты не любишь эту помаду, – констатирую я, наблюдая за лицом Дина в зеркале.

— Просто непривычно, – пожимает плечами он и бросает взгляд на часы.

Дин не умеет аппарировать в паре. В этом я убеждаюсь, когда отпускаю его во время аппарации и выталкиваю из потока, а сама думаю о единственном лесе, где мы были с Гарри, и надеюсь, что расщепит меня несильно.

О Дине не думаю. Его палочка у меня, а где он, я не знаю, но это неважно.

«Я возвращаюсь, Джинни».

Я иду навстречу, Гарри.

Голова раскалывается, вижу окружающее за разноцветными пятнами: зелеными, синими, фиолетовыми. С трудом поднимаюсь на ноги, отталкиваясь от мерзлой земли, и хватаюсь за шершавый ствол дерева. Впиваюсь ногтями в царапающую ладони кору, закрываю глаза, пытаюсь прийти в себя.

В ушах звенит: ощущение, будто в пустой черепной коробке, то и дело ударяясь о стенки черепа, летает рой комаров. Чушь. Я же знаю, что никаких комаров там нет и быть не может. Встряхиваю головой, глотаю мерзкий ком в горле, открываю глаза и с трудом отцепляюсь от дерева.

Раздваиваюсь. Я ненавижу перехитрившую меня рыжую дрянь. Я без ума от этого поступка Джинни Уизли. Мне слишком давно ее не хватает. Эта Джинни Уизли – моя. Не та, ноющая по Поттеру, а эта: сильная, дерзкая, готовая на все, чтобы добиться своего. Моя.

Знаю, что она где-то рядом. Во-первых, палочка все же моя, во-вторых, ведущим в аппарации был я. Она изменила пункт назначения, но слишком поздно перехватила главную роль. Итог? Я в лесу. Среди мокрых черных стволов деревьев, ветками царапающих низкие тучи, с забившимся под ногти мхом, в промокших насквозь ботинках. Голова раскалывается, в ушах звенит, перед глазами круги; иду, пошатываясь, ноги тяжелые, как мраморные колонны. А Джинни где-то здесь совсем одна, в легком платье.

Когда я нахожу ее, она сидит прямо на земле. Платье задралось, в волосах, облепивших лицо, застряли мокрые ветки и листья. Она безразлично наблюдает за мной, когда я медленно приближаюсь, и молчит. Размазывает по лицу дождевые капли вперемешку со слезами, оставляя на щеках и лбу грязные полосы.

— Гарри!

Единственный радостный вскрик волной вымывает из меня все чувства, кроме ненависти. Рыжая тварь! Тянусь рукой к карману, куда сунул галстук, и делаю еще пару шагов вперед.

— Дин? – приглядевшись, спрашивает она. – Хорошо, что ты цел. А у меня вот, – и она указывает на плечо, черное от крови и налипшей земли. – И платье испачкала.

К черту ненависть. Бросаюсь к ней и падаю рядом на колени:

— Больно?

Это моя Джинни, моя. Она переживала, что я мог пострадать.

— Нееет, – тянет она и широко улыбается.

— Джинни, пошли, давай, – поднимаюсь на ноги и тяну ее за собой.

— Деревья, наверное, любят тучи, – задумчиво проговаривает она, глядя вверх. – Они тянут к ним руки и пытаются их удержать. А тучам все равно. – Резко переводит взгляд на меня и, склонив набок голову, внимательно смотрит в глаза. – Каково это – быть деревом?

— Откуда мне знать? Вставай, пожалуйста. Ты совсем промокнешь.

— Ты же сам дерево, – серьезно говорит она. – А я – туча.

— Джинни, уже очень поздно. Идем.

— Деревья любят тучи, а тучи приходят и уходят, не обращая на них внимания.

— Мы должны уйти из леса! – Мой голос отрывист и сух. Рассуждения о тучах и деревьях назойливыми мухами лезут в голову. Отмахиваюсь: плевать, что она говорит. – Ты разве не понимаешь?

— Это ты ничего не понимаешь, Дин.

Где-то вдалеке бьют часы. Дин-дон, Дин-дон, Дин-дон.

Джинни поднимается на ноги и почти падает на меня.

— Где твоя туфля?

Она неопределенно машет рукой в глубь леса, цепляясь за мою шею, тянется к уху и шепчет:

— Мы испортили друг друга. Я испортила себя мыслями о Гарри. Ты испортил себя мыслями обо мне. Мы испортили нас, Дин.

Дин-дон, Дин-дон.

О чем она говорит?

Джинни, перестань жить в мечтах.

Джинни, жизнь не такая, какой кажется.

Такая маленькая девочка в таком холодном, холодном мире.

Есть кто-то, кто в тебе нуждается.

Джинни, перестань жить в мечтах.

Джинни, жизнь не такая, какой кажется.

Ты потерялась в ночи,

Не хочешь бороться.

Есть кто-то, кто в тебе нуждается.

— Холодно, – тихо говорит Джинни, отпуская меня.

— Нам нужно уйти отсюда. Пошли.

— Я никуда не пойду! – Она скидывает со своего плеча мою руку и смотрит яростно: – Гарри скоро вернется, и я буду его ждать! Он обещал!

Ненавижу красную помаду, размазавшуюся по ее лицу.

Ненавижу Джинни Уизли.

Ненавижу пародию на Джинни Уизли.

В ушах снова шумит, я яростно сжимаю кулаки, чувствуя, как на костяшках натягивается кожа. По всему телу – сотни, тысячи шипов, мне хочется вырывать их из себя и всаживать в Джинни.

— Дин, – устало и немного раздраженно зовет она, – сними галстук, я же просила.

«Идеальное время», – думаю я и с трудом беру себя в руки.

— Когда ты об этом просила?

Видимо, недоумение на моем лице выходит достаточно достоверным, потому что Джинни замирает на месте и смотрит на меня со страхом.

— Когда ты забирал меня из клиники, – медленно проговаривает она, наблюдая, как я ослабляю узел галстука, и отступая на пару шагов.

— Из какой клиники, милая? – Нужно было идти в актеры.

Если бы Джинни узнала, какая бешеная ненависть клокочет внутри меня, она бы убежала без оглядки, и за это я ненавижу ее еще больше: та, моя Джинни никогда бы не убежала. Эта, свихнувшаяся от любви к Поттеру, стала похожа на дешевую подделку.

— Святого Мунго, – лепечет она. – Пятый этаж.

— Родная, неужели ты думаешь, что я бы позволил засунуть в психушку мою любимую девушку? – Я делаю несколько быстрых шагов к ней и порывисто обнимаю. Она сопротивляется, но недолго: расслабляется в моих руках и теперь мелко дрожит. Чуть отстраняюсь от нее и аккуратно приподнимаю подбородок: – Пару часов назад ты встретила меня с работы, и мы с тобой сели ужинать. Ты приготовила курицу и тыквенный пирог, помнишь?

Она плачет чистыми, наивными слезами и, закусив нижнюю губу, доверчиво прижимается к моей груди.

Перекинуть петлю галстука с моей шеи на ее – дело пары мгновений, и меня почти трясет от ненависти к ней: она даже не сопротивляется! Она ведет себя, как Джейн, которую я ненавидел за эту мягкость, отличавшую ее от настоящей Джинни Уизли, а сейчас и настоящей Джинни Уизли не осталось. Кому нужна эта пустая оболочка?

Видимо, она приходит в себя. Царапает меня ногтями, хватается за землю и размазывает ее по моему лицу, попадая в глаза и рот. Она сипит, что они идут, что они совсем рядом.

Она борется за свою жизнь, как настоящая Джинни Уизли.

— Они идут, чтобы забрать тебя?

Они тебя не найдут.

Никто тебя не найдет,

Ты со мной.

Джинни замирает.

Хорошо, что палочка у нее под платьем. А трансфигурация всегда давалась мне легко.

Слышу звук ломающегося кустарника сзади и не успеваю обернуться: меня сбивает с ног. Падаю лицом в мокрую рыхлую грязь, которая забивается в глаза, нос, рот и уши, и чувствую металлический привкус крови на языке, прикушенном во время падения.

— Где она? Где Джинни, ублюдок?!

Голос срывается в конце каждого слова, и это звучит невероятно смешно, поэтому я начинаю смеяться сразу же, как только меня переворачивают на спину. Комья земли проваливаются в горло и забивают дыхательные пути, но пошло все к черту. «Где! Джинни! Ублюдок!» – это так смешно!

Задыхаюсь и не могу смеяться в голос, поэтому лишь беззвучно трясусь, не в силах остановиться.

— Анапнео! – Воздуха становится слишком много, и я в недоумении замолкаю. – Я спрашиваю еще раз: где она?

Глаза Уизли налиты кровью, лицо перекошено, а левый уголок рта подергивается. Он держит меня за грудки, вжимает в землю и не умолкает ни на секунду со своим «Где! Она!»

— Привет, Рон, – сиплю я и снова смеюсь.

— Куда ты дел мою сестру? – рычит он, на каждом слове дергая меня за воротник вверх и снова с силой опуская в землю. – Где Джинни?!

— Она моя, моя! – кричу ему в лицо.

Он заносит кулак и опускает на мое лицо. Скула. Глаз. Нос. Губы. Один удар. Два. Три. Четыре. Он месит мое лицо, вбивая меня в рыхлую грязь, а я могу думать лишь о том, что он научился этому у матери-наседки, которая наверняка замесила тонны теста.

Когда его от меня оттаскивают, а меня поднимают, я смачно сплевываю кровь в лицо Лонгботтома, которого узнаю даже заплывшими глазами.

— Что ты натворил, Дин? – тоскливо спрашивает он, сковывая мои руки.

— Умоешься.

— Что же ты наделал?

Он утыкает палочку мне в спину, еще два аврора занимают места по обе стороны от меня, и перед аппарацией я вижу, как Рон с воем колотит кулаками землю.

* * *

Обзор новостей.

За последние месяцы число

Пропавших людей драматично возросло.

Последняя публикация местного полицейского

Управления сообщает о еще одном трагическом случае.

Речь идет о девятнадцатилетней девушке,

Которую четырнадцать дней назад видели в последний раз.

Полиция не исключает,

Что речь идет о преступлении.

* * *

Джинни много смеется.

Джинни почти всегда смеется.

Она постоянно ускользает от меня, но всегда манит за собой. И когда я думаю, что моя победа уже близка, когда я думаю, что вот-вот схвачу ее, когда она оказывается прижатой к стене, то мгновенно просачивается сквозь нее или растворяется. Тогда я снова слышу ее смех за спиной.

Она никогда ничего не говорит, лишь смеется.

Но вчера Джинни не смеялась. Она появилась в центре палаты в красивом голубом платье и с ярко-красным галстуком на шее, а я смотрел на нее, и меня била крупная дрожь: галстук и впрямь напоминал длинный глубокий разрез.

— Сними галстук, – сказал я ей, – такое ощущение, будто тебе сделали вскрытие и забыли зашить.

Джинни засмеялась, а потом подняла руки и медленно стянула с шеи галстук, а полоса вдоль груди и живота осталась на месте. И тогда Джинни фурией сорвалась с места и кинулась ко мне: она била меня, била сильно и везде, куда могла дотянуться, а я был счастлив, ведь это была она, настоящая Джинни Уизли.

Она накинула на меня галстук, и по мере того, как она затягивала петлю, ее образ становился все четче и четче. Но абсолютной четкости не обрел.

С этих пор я сижу в смирительной рубашке, забившись в угол палаты, и не отрываясь смотрю в одно и то же место: в центре палаты, глядя на меня, стоит Джинни Уизли в голубом платье с кроваво-красной полосой. Она больше не смеется, а только стоит и смотрит мне в глаза.

Авроры никогда не найдут тело Джинни Уизли, потому что она моя, и только я один имею право всегда ее видеть.

Я единственный, кто в ней нуждается.

Сегодня шестое апреля две тысячи первого года, и вот уже четырнадцать дней Джинни Уизли принадлежит только мне.