Измена родине 2 (джен)

Лейтенант хайдландской армии Франц Севильи не мог привыкнуть ни к постоянно раздающейся со двора и из-за двери непонятной речи, ни к отсутствию поручений, ни даже к собственному отражению в зеркале. Отражение было одето в чёрный вместо привычного зелёного мундир с одной эполетой и смотрело совершенно чужими глазами. Поэтому Франц старался больше к зеркалу не подходить, а новый мундир повесил на спинку стула и на всякий случай накинул сверху покрывало.

Первые две недели лейтенант только и делал, что спал, и это было лучше, чем лежать и смотреть в потолок, как сейчас. Позавчера лекарь разрешил ему вставать, вот только что ему делать, Франц не представлял, как ни пытался. Несколько раз полковник фон Цурвейг заходил к нему, чтобы справиться о здоровье, и оставался совсем ненадолго. Франц понимал, что у полковника много дел, и помнил, что обязан ему жизнью и не вправе возмущаться, но всё равно чувствовал себя брошенным. Он уже немного разбирал по-хайдландски и мог попросить у лекаря воды, но дальше этого дело не шло. Пожилой врач пытался с ним разговаривать, но Франц улавливал только отдельные слова и злился на себя из-за своей тупости. И книг на бурбонском в замке, конечно, не было.

Когда никто не приходил, юноша подолгу лежал, отвернувшись к стене, и пытался понять, как так вышло, что его жизнь бесповоротно изменилась по воле других людей. Впрочем, было ли это правдой? Решение об измене принял он сам… На родине его ждала смерть, а здесь Франц день за днём увязал в душной тишине изученной вдоль и поперёк комнаты и ничего, совершенно ничего не делал.

Наконец он решился. Ведь всего-то стоило протянуть руку. Юноша отбросил со стула покрывало и потрогал грубую ткань нового мундира. Потом начал одеваться.

Шпагу и кинжал ему давно вернули ― когда полковник уверился, что перебежчик больше не мыслит о самоубийстве. Франц вооружился, отвернулся от зеркала и подошёл к двери послушать, что происходит в коридоре. Было страшно, но он всеми силами гнал от себя мысль, что хайдландцы не знают его, а он не знает ни замка, ни даже языка. Франц оглянулся на комнату, в которой провёл без малого месяц и которая давно казалась ему тюрьмой (изредка он представлял, что в самом деле находится в тюрьме, где ждёт трибунала, и это даже снилось ему в кошмарах), ― и толкнул дверь.

В конце коридора неподвижно стоял часовой. Франц сжал губы, поднял подбородок и прошёл мимо, глядя поверх головы солдата.

Ему быстро удалось найти выход наружу, и он попал во внутренний двор, который был виден из его окна. Франц сошёл с маленького крылечка и прислонился спиной к стене. Ему казалось, что все, кто был сейчас во дворе, разом обернулись к нему, и он боялся поднять глаза. Однако никто не окликал его, и лейтенант немного успокоился. Исподлобья оглядев двор, он обнаружил, что его появления никто не заметил, начал осматриваться внимательнее.

На другом конце двора разгружали телегу с дровами. Неподалёку солдат водил под уздцы взмыленную лошадь. Шагах в двадцати от Франца два офицера упражнялись в фехтовании, а ещё несколько, окружив товарищей, подбадривали их выкриками и смехом.

Убедившись, что на него никто не смотрит, Франц подошёл к офицерам чуть ближе. Он старался не отходить от стены, чтобы она прикрывала ему спину. В это время противники сменились, против высокого белобрысого мужчины вышел крепкий шатен. Франц не слишком хорошо знал хайдландские знаки отличия, но решил, что оба ― капитаны.

Поединок оказался неожиданно интересным, потому что белобрысый был левшой. Шатен ловко уклонялся от его выпадов и пытался выполнять приёмы зеркально наоборот, но вскоре его шпага отлетела в сторону. Побеждённый шутливо поднял ладони вверх, что-то сказал, и оба засмеялись. Франц почувствовал горечь. Сможет ли он когда-нибудь так же смеяться в кругу этих людей? Они были врагами ещё месяц назад, врагами без лиц и имён, а теперь он видел, что хайдландские офицеры мало чем отличаются от бурбонских. Разве что мундиры чёрные, а светловолосых больше.

Франц сделал шаг назад, намереваясь тихонько уйти, но, к ужасу своему, натолкнулся на человека. Лейтенант взвился, отскочил, пребольно ударившись о стену локтём, но смог всё же выхватить кинжал и повернуться к врагу. Перед ним стоял молодой хайдландец с такими светлыми волосами, что их можно было назвать белёсыми. Франц скользнул взглядом по чёрному мундиру с одной эполетой, по широкому подбородку, крепкой фигуре и ещё не погасшей улыбке.

Хайдландец что-то сказал, интонация была вопросительной. Пора было бежать в свою комнату и запираться изнутри, но между Францем и дверью было, казалось, непреодолимое препятствие.

Лейтенант не услышал, а почувствовал, что к нему подходят сзади. Он прижался спиной к стене, чтобы видеть обоих, и обнаружил, что это ― только что побеждённый в тренировочном бою. Он уже снял со шпаги защитный чехол и теперь убирал её в ножны.

Франц прирос к месту, когда понял, что все офицеры уже смотрят на него: случилось то, чего он боялся. Один против восьмерых, и как объяснить этим людям, что он не враг? Собственно говоря, юноша и сам не знал, кто он теперь, когда полукруг смыкался, руки ходили ходуном, а помощи не было и не могло быть, ведь предателям никто не помогает, их бросают первыми…

Франц стиснул зубы. Не он ли хотел выброситься из окна, когда понял, что натворил? От судьбы не уйдёшь, его жизнь всё равно оборвётся на этом дворе….

Но хайдландцы не спешили нападать. Они рассматривали его, съёжившегося у стены, насмешливо улыбались и перебрасывались короткими замечаниями. Франц разобрал слово «Бурбония» и почувствовал, что заливается краской стыда.

Один из офицеров шагнул вперёд, поднял руку. Только потом лейтенант понял, что это была попытка хлопнуть по плечу, но тогда он почти вслепую ткнул хайдландца кинжалом, услышал треск рвущейся ткани и, воспользовавшись секундным оцепенением офицеров, бросился бежать. Он оттолкнул с дороги белобрысого, влетел на крыльцо и помчался по лестнице наверх так, будто за ним гнались. Однако вслед ему нёсся только до обидного громкий хохот.

Тяжело дыша, Франц вбежал в свою комнату и прислонился к двери. Если они придут сюда за ним, он будет сражаться до последнего. Нет, это надо же ― добровольно подвергнуть себя такому унижению! Чем он только думал, когда выходил? Скучно ему, видите ли, стало! Теперь он для всего лагеря посмешище… Как они смеялись над его страхом! Он, наверное, был похож на загнанную в угол крысу. Стоп, а откуда офицеры знают, кто он такой?..

Мучительно застонав, Франц доковылял до постели и рухнул на неё. Наверняка полковник рассказал подчинённым, что в замке живёт бурбонский перебежчик, которого было решено оставить в звании лейтенанта. Никто и не собирался причинять ему вреда, офицеры просто изучали новичка, как это обычно происходит.

Так и не сняв мундир, Франц до вечера просидел на кровати. Он баюкал ушибленную руку, пока не утихла боль, а потом просто смотрел в одну точку, жалея и кляня себя. Так он и уснул.

Лёгкое потряхивание за плечо вывело Франца из мутного нехорошего сна, где он мучительно медленно от кого-то убегал, пытаясь найти укрытие.

― Проснитесь, Севильи…

Часто моргая, лейтенант уставился на полковника фон Цурвейга, потом понял, что ему наверняка уже доложили о произошедшем, вскочил и вытянулся, сложив руки по швам.

― Что с вами, Франц? ― удивился полковник: раньше не было необходимости переходить на военную манеру общения.

― Прошу простить, ваше высокопревосходительство, ― отчеканил лейтенант. ― Подобное больше не повторится.

― Так что случилось? ― недоумённо спросил фон Цурвейг.

― Я думаю, вам уже рассказали… ― тихо произнёс Франц, глядя в пол.

Полковник сел на стул, поправил спадающее с его спинки покрывало.

― Рассказали, ― подтвердил он. ― Теперь хотелось бы услышать вашу версию.

― Я ослушался вашего приказа и вышел во двор, ― сухо доложил Франц. ― Там меня заметили офицеры, и мне пришлось бежать.

Полковник вздохнул, устало прикрыл глаза, и юноша испытал укол совести: у фон Цурвейга наверняка невпроворот дел, а тут ещё он со своими проблемами…

― Франц, ― сказал полковник таким тоном, будто разговаривал с ребёнком. ― Я не отдавал вам такого приказа. Строго говоря, я вам ещё никаких приказов не отдавал.

Лейтенант уставился на него, но тут же сообразил, что снова пал жертвой собственной глупости. Это не полковник запретил ему выходить, это он сам себе запретил…

― Вы не заключённый, Франц, ― продолжал фон Цурвейг. ― Вы офицер хайдландской армии и вольны ходить по лагерю когда вам вздумается.

― Без языка? ― горько спросил юноша. ― Я даже не понял, что это были шутки, а не угрозы…

Полковник снова устало потёр виски.

― Простите, Франц, это моя ошибка. Я давно должен был об этом подумать. Завтра я пришлю к вам лейтенанта Гассе, он неплохо владеет бурбонским. Надеюсь, вы поладите. А что касается заключённых… Может быть, вы хотите навестить кое-кого в подвалах замка?

Франц настолько ужаснулся перспективе снова встретиться с Жералем, что даже пропустил мимо ушей, что ему придётся знакомиться с хайдландским офицером.

― Н-нет, ― сказал он. ― Спасибо…

― Хорошо. Тогда отдыхайте, ― полковник улыбнулся ему, хотел было потрепать по плечу, но не стал и ушёл.

Францу уже не хотелось спать, и он полночи проворочался в постели, пытаясь представить, как нужно будет держаться с лейтенантом Гассе. К полковнику он успел привыкнуть, фон Цурвейг был неизменно вежлив и мягок, если не сказать ласков. А вдруг Гассе будет относиться к нему как к обузе? Да Франц от стыда провалится сквозь землю…

Наконец лейтенант смог уснуть. Поутру, когда он, позавтракав, сидел на подоконнике и смотрел вниз, во двор, в дверь раздался уверенный стук. Франц не успел ни сказать что-либо, ни слезть с подоконника, а лейтенант Гассе уже стоял на пороге. Франц смотрел на него, чувствуя, как страх и стыд снова поднимаются в его душе: это был тот самый офицер, который вчера подошёл к юноше со спины.

Хайдландец быстро пересёк комнату и остановился перед примёрзшим к подоконнику Францем. Тот не сразу заметил протянутую руку и не сразу осознал, что адресованная ему улыбка не натянутая, а вполне искренняя.

― Лейтенант Кристоф Гассе к вашим услугам, ― отчеканил хайдландец на хорошем бурбонском и слегка наклонил голову.

Франц вскочил, робко коснулся протянутой ладони, боясь смотреть в глаза.

― Франц Севильи, ― представился он, стыдясь самого своего имени.

Они немного помолчали, и заминка становилась с каждой секундой всё более неловкой.

― Я понимаю ваше состояние, Севильи, ― серьёзно произнёс Гассе, и Франц усмехнулся. Лишь идиот не понял бы вчера, как ему плохо и одиноко.

― Я подумал, что вы хотите меня убить, ― тихо признался он.

― Мы поняли, ― немного путано заверил Гассе. ― К сожалению, вы не поддались на попытку вас… приручить. Мы не хотели причинять вам вред. Полковник предупредил, что вы наш.

― Я не знаю, чей я, ― сказал Франц, и у него окончательно перехватило дыхание. Желая подбодрить, Гассе сжал его локоть, и юноша зашипел от боли: вчерашний синяк сегодня расползся по руке уродливой лиловой кляксой и болел. Поняв свою ошибку, Гассе не отпустил Франца, а осторожно помассировал ему больное место.

― Надо разогнать кровь, так быстрее заживёт, ― пояснил он. ― Мой отец содержал аптеку, так что некоторые вещи я знаю с детства.

Франц с удивлением обнаружил, что боль вправду немного отступила.

― Что же, Севильи, пойдёмте в сад? ― предложил Гассе. ― Не поверите, здесь прекрасный дичающий сад, а вам как раз нужно бывать на воздухе.

Юноша позволил увести себя наружу и послушно пошёл туда, куда его повёл хайдландец, но интерес в его душе только слабо шевельнулся и почти тут погас.

Франц и Кристоф брели по зарастающим дорожкам, и хайдландец учил бурбонца простым словам: «небо», «земля», «дерево». Франц повторял; слова шипели и рычали у него на языке, похожие на неукротимых диковинных тварей.

Лейтенант догадывался, почему Гассе повёл его в сад. Учитывая его вчерашнюю реакцию на скопление народа и повышенное внимание, он на месте хайдландца поступил бы так же. Наконец они обошли весь сад и вышли к лагерю, который расположился в палатках по обе стороны от ведущей в замок дороги. Франц уже немного увлёкся, повторяя за Гассе названия чинов и оружия. И всё было бы хорошо, если бы им навстречу не попалось несколько офицеров.

Больше всего Франц боялся насмешек и потому застыл рядом со своим спутником, держась за его перевязь. Их окружили; Кристоф что-то отвечал товарищам, зажавшегося Франца потрепали-таки по плечу и как ребёнку взъерошили волосы. Он не чувствовал вокруг себя зла и это было ещё непонятнее, чем вчера. На него смотрели свысока, с насмешкой, но, видимо, вправду, никто не хотел причинить ему вред. После того, как офицеры, попрощавшись, отошли, юноша немного пришёл в себя.

― Простите, Гассе, ― сказал он, отпуская перевязь. ― Я не хотел.

― Вы сущее дитя, Франц, ― сказал тот.

― Мне шестнадцать, ― насупился лейтенант.

― Я о том же, ― вздохнул Гассе.

― Кристоф, я должен спросить у вас кое-что… очень личное… ― с трудом переборов себя, сказал Франц, когда они вошли во двор замка. ― Вы… презираете меня?

― Вы предали не Хайдланд, ― помолчав, ответил Гассе.

― Но это же значит, что я могу предать и во второй раз! ― с отчаянием воскликнул Франц.

― Севильи, не морочьте себе голову, ― фыркнул Гассе. ― Полковник всё нам рассказал, и я не думаю, что на вашем месте выбрал бы иное.

― Вы лжёте, ― Франц даже отступил от него на шаг. ― Вы лжёте, чтобы меня утешить. Но я знаю, что вы все… вы не такие, как я.

― Какой же вы? ― Гассе схватил его за плечо, развернул к себе. ― Какой? Говорите!

― Не трогайте меня, Кристоф, ― устало попросил Франц. ― Я грязный и очень старый, старше вас всех, даже полковника.

Он вырвался и ушёл ссутулившись и засунув руки в карманы. Лестница, ведущая в подвалы, нашлась быстро, а часовой молча пропустил Франца, видимо, фон Цурвейг за месяц успел изучить юношу лучше, чем он сам себя за несколько лет сознательной жизни. Лейтенант снял со стены факел и пошёл вперёд по коридору с низким потолком, заглядывая в забранные решётками ниши по обе его стороны.

Полковник Жераль был заключён в шестой, и Франц молча встал у решётки, вглядываясь в сидящего на лавке человека.

― А я всё думал, когда же вы ко мне зайдёте, ― раздался голос, и Жераль подошёл ближе. Франц смотрел в его измождённое лицо с блестящими глазами, а бывший начальник, в свою очередь, рассматривал его.

― Вам идёт чёрное, лейтенант, ― издевательским тоном заметил он и положил руки на горизонтальные прутья решётки. ― Пришли позубоскалить? ― продолжал Жераль, видя, что Франц молчит. ― О да, эта святая обязанность растоптать кумира… Вам там случайно не одолжили ключей, чтобы вы могли отвести душу? Или предпочтёте не мараться самому?

Больше всего Францу сейчас хотелось согреть худые озябшие руки бывшего кумира, но он не посмел прикоснуться к безжизненно повисшим кистям.

― Мы оба виноваты, полковник, ― хрипло сказал он и поёжился от подвального холода.

― Вы ― больше, чем я, ― немедленно возразил Жераль, и Франц опустил голову. ― Я всё рассчитал: глупый восторженный щенок, четвёртый сын, новичок в армии. Да ещё это поклонение, которое грозило перейти в плотскую страсть. Вы были самой подходящей кандидатурой. И я предал вас. А вы предали гораздо большее ― родину.

― Вы меня к этому подтолкнули, ― прошептал Франц, не замечая, что по его щекам текут слёзы. ― Вы могли бы объяснить… рассказать. И я пошёл бы на смерть ― если не ради Бурбонии, то ради вас лично. Я пошёл бы. И вы это знали, но предпочли оставить меня слепым. Победа была бы оплачена моей жизнью…

― А теперь вы свою жизнь ни во что не ставите, ― оборвал Жераль. ― Дитрих уже напел вам про то, какой я мерзавец и какой он добрый дух из сказки? Только вот на войне, Севильи, нет места ни милосердию, ни любви. Удивительно, как он дожил до седин, утверждая обратное. Хотя мне грех жаловаться, я жив только благодаря его бесхребётности…

― Вас… вас казнят? ― беспомощно спросил Франц.

― А вас будет мучить совесть? ― оскалился Жераль. ― Нет… Меня обменяют на нескольких пленных хайдландцев. За одного полковника даётся пять капитанов, вы только представьте себе курс обмена! Довольны?

― Да, ― прошептал лейтенант, благословляя фон Цурвейга.

― Я рад за вас, ― сухо ответил Жераль. ― Вы, между тем, очень удачно свалили на меня собственную вину.

Он хотел отойти, но Франц схватил его за руку и приник к ней губами.

― Простите меня! ― всхлипнул он. ― Простите… я сам себя наказал, я каждую минуту помню, что здесь чужой, как будто я не я…

― Это ещё ничего, ― язвительно заверил Жераль, но руки не отнимал. ― То ли ещё будет, когда вам придётся убивать соотечественников, может быть, собственных братьев… Вы должны были умереть как честный офицер!

― Я хотел выброситься из окна, но полковник меня оттащил, ― прошептал Франц, задыхаясь от плача.

― А вы и обрадовались. Впрочем, что толку обвинять зелёного юнца в том, что он хочет жить? В шестнадцать лет вы ещё не понимаете, что есть ситуации, когда смерть предпочтительнее…

― А вы бы умерли? ― исступлённым шёпотом спросил Франц. Жераль сжал его руку.

― Нет, ― тоже шёпотом ответил он. ― Радуйтесь, ваш кумир ломается быстро… Плохо выбирали…

― Вас мучили? ― ужаснулся Франц.

― Нет, не слишком много, ― небрежно ответил полковник, но рука его дрогнула. ― Ступайте, не травите себе душу. А выбор свой вы уже сделали, так будьте мужчиной, идите до конца.

― Я поговорю о вас с полковником, ― сказал лейтенант, пытаясь совладать с голосом. ― Может, вас переведут из подвала в комнаты…

Он в последний раз поцеловал острые костяшки пальцев и ушёл. Машинально он оставил факел в том же гнезде, откуда его взял, и поднялся наверх. После подвала на улице казалось очень тепло, и Франц побрёл по нагретым солнцем камням двора. Ему снова захотелось попасть в заросший сад, и он прошёл мимо Гассе, который разговаривал с несколькими солдатами, напротив дровяного сарая споткнулся о валяющееся на земле полено и поднял глаза на человека, колющего дрова. Непривычной показалась зелень потрёпанного бурбонского мундира. Пленный тоже взглянул на него, и Франц узнал его, это был тот самый солдат, который стоял на часах около палатки Жераля памятной ночью. Но самым ужасным было то, что бурбонец тоже узнал юношу.

Как во сне Франц видел оскал, видел сверкнувшее лезвие топора, выдернутого из колоды. Страха не было, только невероятное облегчение. Больше не нужно выбирать, всё выбрали за него. Больше не нужно будет мучиться, чувствовать себя последней мразью. Неизвестный бурбонец избавит его от такой судьбы. Не нужно будет шарахаться от своего отражения, не будет нужды убивать братьев. Жераль прав, он должен идти до конца. А это значит ― принять последствия своего выбора. Франц слабо улыбнулся и, не пытаясь схватиться за оружие, сделал шаг навстречу.

Раздался чей-то вскрик, что-то сверкнуло, и бурбонец повалился вперёд. Топор вылетел из его руки. Франц отстранённо и даже равнодушно посмотрел на его судорожно сжавшиеся кулаки, на быстро натекающую лужицу крови под животом, поднял взгляд на бледного как смерть Гассе со шпагой в руке, на притихших солдат. Потом прижал ладони к груди, развернулся и, шатаясь, побрёл из ворот.

Лейтенант ушёл далеко за границы сада, туда, где он превращался в лес, и, найдя там громадную ёлку со свешивающимися до земли ветвями, спрятался под неё. Франц сидел на сухой, покрытой хвое земле и мечтал, чтобы его никто никогда не нашёл. Плакать он не мог, хотя дрожь прошла не сразу. Казалось ужасающе справедливым, что провидение раз за разом выхватывает его из лап смерти только для того, чтобы толкнуть туда ещё и ещё раз. Чтобы он мучился от боли и страха. Что же, Франц всё это заслужил. Теперь он был в долгу ещё и у Гассе. Но что же заставило хайдландца вмешаться в происходящее?

Пошёл дождь. Франц бездумно смотрел, как прозрачные капли стекают со множества хвоинок на ветвях, и ёжился от сырости. Боль превратилась в печаль и усталость, и постепенно лейтенант стал понимать, что ему хорошо и уютно сидеть здесь под ёлкой и слушать шорох дождя. Ветви разлетелись в сторону, и в его убежище нырнул мокрый, но отчего-то сияющий Гассе.

― Простите, Севильи, что нарушаю ваше уединение, но дождь так разошёлся, что совсем неохота мокнуть под ним и дальше! ― воскликнул он. Франц подвинулся, давая ему место. Кристоф присел рядом, не спрашивая разрешения, обнял юношу.

― Вы всё время были здесь? ― спросил Франц.

― Конечно, ― серьёзно ответил Гассе. ― И через просвет в ветвях мне было прекрасно видно, что ваш кинжал находится на поясе, что, признаться, немало успокаивало…

Франц закрыл глаза и представил, что его обнимает кто-то из братьев. Луи были чужды телячьи нежности, а вот Жан или Николя…

― Если вы полагаете, что я сейчас разрыдаюсь, вы неправы, ― сухо сказал юноша, опустив голову и смаргивая слёзы.

― Я просто не хочу вашей смерти, ― заверил Гассе. ― Вы её не заслуживаете.

Может, провидение считало так же, для того Франца спасали в последний момент?

― Поэтому следите, чтобы я не наложил на себя руки? Весьма благородно с вашей стороны, ― ядовито прокомментировал юноша. С голосом он справился, но вот катящаяся по щеке слеза готова была упасть Гассе на ладонь, и Франц заранее возненавидел себя за позорную слабость.

― Именно, ― согласился хайдландец, не поддавшись на подначку, вытащил из кармана большой носовой платок и протянул Францу. Но тот не стал вытирать слёзы, а просто сжал его в руке.

― Простите, я запутался, ― признался он.

― Живите как есть. Течение жизни прибьёт вас к какому-нибудь берегу, ― просто ответил Гассе. ― Главное, чтобы вы не остались один…

― Спасибо, что… спасли меня, ― запоздало поблагодарил Франц.

― Не за что, ― усмехнулся Кристоф. ― В конце концов, это я вас тогда подстрелил…

Они сидели под елью, пока не закончился дождь, и Франц успокоился окончательно.

― Вы должны это пережить, ― говорил Гассе, когда они шли обратно к лагерю.

Лагерь же был издали похож на разворошённый муравейник ― люди в чёрных мундирах так и метались туда-сюда. Гассе дёрнул Франца за рукав, и они побежали, перепрыгивая через лужи. Во дворе замка их окликнули из окна, Кристоф ответил и потянул спутника за собой.

― Что-то случилось! ― выдохнул он, взбегая по лестнице. ― Полковник собирает весь личный состав.

Небольшой скромно обставленный кабинет фон Цурвейга был полон народу, Франц только и делал, что таращился, как ребёнок, на эполеты, аксельбанты и блестящие пряжки. Сам полковник сидел за невысоким письменным столом, на котором лежала одна-единственная бумага.

― Гассе, Севильи, ― кивнул он. ― Наконец-то все в сборе.

У Франца ёкнуло сердце: его считали своим и никак не выделяли. Фон Цурвейг быстро и взволнованно заговорил на хайдландском, и юноша с нарастающим муторным чувством подумал, что, наверное, армия выступает, и ему не отвертеться от сражения.

― Перемирие! ― возбуждённо прошептал Гассе ему на ухо. ― Бурбония предлагает заключить мир и разделить спорную территорию пополам! Франц, ты не сражался против своих ни часа!

Лейтенант почувствовал, как растворяется, исчезает нечто, до сих пор сдавливающее ему грудь. Его зашатало, и он опёрся плечом на Кристофа.

― А ещё через два часа здесь буде генерал Тайген фон Диц, вот все и бегают, ― пояснил Гассе.

Полковник что-то произнёс, и офицеры, не пряча улыбок, стали покидать кабинет.

― Севильи, останьтесь, ― добавил фон Цурвейг на бурбонском, и Франц покрепче уцепился за Кристофа. А что если ему сейчас скажут, что нужда в перебежчиках отпала?

― Гассе, а вы что здесь делаете?

― Держу лейтенанта Севильи, ваше высокопревосходительство, ― отрапортовал он.

― А в этом есть нужда? ― осведомился полковник.

― Он сейчас убежит. Или свалится. Не могу знать, ваше высокопревосходительство, ― улыбаясь во весь рот, поведал Гассе. ― Это у него спросите.

Он подвёл Франца к свободному стулу и усадил. Фон Цурвейг только вздохнул.

― Франц… ― начал он, но тот не сдержался, непочтительно перебил его:

― Да, я знаю, что от меня одни проблемы, что я никому не нужен, и если вы не хотите, чтобы меня увидел этот ваш генерал, так и скажите, я пойду куда глаза глядят, а то еще подземелья есть…

Он посмотрел в непроницаемое лицо полковника и ужаснулся, вспомнив, что в Бурбонии его ждёт смерть, а подвалы Брау так холодны…

― Простите, ― прошептал Франц. ― Я не хотел…

― Глупо предполагать, что после сегодняшнего, да и вчерашнего тоже у вас не будет срыва, ― спокойно заметил полковник. ― Однако ваши нелепые саморазрушительные фантазии я прошу вас оставить при себе. Хайдландское командование не имеет привычки выбрасывать на улицу своих офицеров по окончании кампании. Война завершилась, армия возвращается в столицу. Я не вправе вам ничего навязывать, отказаться от всего, что было раньше, слишком тяжело. Могу лишь сказать, что ваш лагерь был разгромлен так основательно, что вас наверняка сочли погибшим…

Франц закрыл лицо руками, мысленно прощаясь с родными.

― Позвольте остаться с вами, ― глухо промолвил он и почувствовал, как Гассе сжал его плечо.

― Личным порученцем, ― закончил фон Цурвейг. ― Благодарю вас, Франц.

Наверное, это и было правильным решением. Ведь он ещё успеет умереть.

5. ― 16.12.12.