Каждый охотник желает знать, где сидит фазан (гет)

На ней была фиолетовая кофта. Очень мягкая, очень тёплая, и она незаметно расстёгивала её в темноте, когда все взгляды были прикованы только к экрану; все, кроме моего. На экране лились реки крови, мёртвые восставали из могил, люди кричали от ужаса и омерзения, бились в предсмертных конвульсиях, и она смотрела на всё это с каким-то хладнокровным скучающим видом, точно как я какое-то время назад — до того момента, как увидел её.

Фильмы ужасов быстро наскучивают, особенно если тебе показывают их бесплатно каждую неделю в маленьком душном кинотеатре. Но мы оба продолжали туда ходить: она — потому что всё ещё надеялась найти, наконец, фильм, который её испугает; я — потому что… Да не почему. Из-за неё.

— Фиолетовый? — спросил я, когда мы вместе выходили из кинотеатра. Пятый раз; на пятый раз я осмелился с ней заговорить. Она недоумённо посмотрела на меня, потом на свою кофту, и улыбнулась.

Потом мы с ней ели сэндвичи в ближайшем кафе и говорили о фильмах ужасов.

— Боже, — говорила она, — эти фильмы семидесятых даже не пытаются передать атмосферу, а герои ведут себя даже хуже, чем в современных триллерах.

— Да, — говорил я. — «У холмов есть глаза» совершенно не выдержан.

— Боже, — говорила она, — я терпеть не могу Кубрика, но «Сияние» зацепило. Думаю, всё дело в Николсоне.

— Да, — говорил я. — Киноверсии Кинга вообще иногда бывают удачные.

— Боже, — говорила она, — по видимому, никто не может создать достаточно страшный фильм.

— Да, — говорил я, а сам думал о том, что она очень часто произносит слово «Боже». Слишком часто.

Я ел свой сэндвич, слушал её болтовню и смотрел на её фиолетовую кофту. Я думал о том, что она очень умная, и что она слишком любит это показывать. И что это довольно глупо — искать нечто, способное тебя испугать.

— Ты смотрел «Фиолетовый дом»? — спросила она.

— Я не люблю азиатские фильмы, — ответил я.

Через неделю я снова увидел её на прежнем месте и всё в той же мягкой фиолетовой кофте.

— Хантер, — сказал я себе. — Боже, Хантер, да ты влюбился.

Небо в те дни было просто неприлично синее. Мы, дети, воспитанные компьютерами, вообще разучились воспринимать чистые цвета, и поэтому любой насыщенный цвет кажется нам подкрашенным в фотошопе.

— Боже, — говорила она, — ты посмотри, какое небо!

Я смотрел на неё и не мог вспомнить название цвета, какого было её платье.

— Ты смотрел «Синий бархат»? — спросила она.

— Я не люблю Дэвида Линча, — ответил я.

Мы ходили вместе в парк, лежали на траве и смотрели фильмы на её ноутбуке. Мы ели мороженое и плавились от жары.

Мы не держались за руки. Мы не целовались. Мы не занимались любовью. Мы не говорили друг о друге.

Если бы я сказал ей, что люблю её, она бы предложила мне встречаться, потому что она была не занята, и вряд ли имела что-то против новых отношений. Тем более что я смотрел с ней фильмы; видимо, только я и мог выдержать просмотр фильма вместе с ней.

— Боже, — говорила она, — да куда же он идёт-то, придурок?

— Боже, — говорила она, — убийство на свадьбе — это так банально.

— Боже, — говорила она, — я не люблю хеппи энды, но я надеюсь, что невеста и маньяк будут счастливы вместе.

Но они, разумеется, не были.

— Хантер, — сказал я себе. — Боже, Хантер, ну почему бы тебе не признаться ей?

У её жениха были пронзительно-голубые глаза. Он был похож на молодого католического священника и работал учителем младших классов.

Она сходила по нему с ума.

— Боже, — говорила она. — Мне кажется, я развращаю его.

Я смотрел на небо и не мог вспомнить, какого оно цвета.

— Ты смотрел «Голубой ангел»? — спросила она.

Я не ответил.

Они ходили, держась за руки, и молчали. Они очень мало говорили, в основном смотрели друг на друга влюблёнными глазами и вздыхали. Он кутал её в свою куртку, когда со стороны реки начинал дуть холодный ветер.

Разумеется, они не смотрели фильмы ужасов. Они не ели сэндвичи и не лежали на траве. Но я готов побиться об заклад, что они целовались и занимались любовью.

Я считал, что они слишком разные, чтобы ужиться вместе. Она не была идеальной: она была скептичная и любила выпендриваться. А он был такой положительный, что я даже говорить с ним не мог.

Но он сделал ей предложение, и она согласилась.

Я, разумеется, получил приглашение на свадьбу.

— Хантер, — сказал я себе. — Боже, Хантер, не наделай глупостей.

Свадьба должна была проходить в зелёном лесу. У жениха был очаровательный коттедж, стоящий прямо посреди леса. Совсем как в фильмах ужасов.

Она примеряла платье, советовалась с мамой, с подругами и со мной. Она выбирала букет и размышляла, нужен ли ей флердоранж. Она писала своим красивым ажурным почерком приглашения — неизвестно, зачем, ведь со всеми гостями она договаривалась по скайпу. Она ходила вместе со мной к фотографу, потому что одна стеснялась, а её будущий муж был слишком занят украшением дома.

Пока она говорила с фотографом, я не мог вспомнить, какого цвета у него джинсы.

Фотограф был высоким, кудрявым, и много смеялся.

Её мама была стройной, молодящейся и немного высокомерной.

Родители жениха были богатые и похожие на людей, любящих тратить деньги.

Подруга невесты была темноволосой задумчивой лесбиянкой.

Друг жениха был на все руки мастер, и именно он украшал весь дом к свадьбе.

Ещё было ровно десять друзей: семеро с её стороны и трое с его.

Когда жених и невеста встречались в перерывах меж предсвадебной беготнёй, они брали друг друга за руки, смотрели друг другу в глаза и говорили о том, как всё прекрасно. В эти моменты мне хотелось их убить. Успокаивал меня только нежный зелёный цвет склоняющихся над нами деревьев, но почему-то казалось, что это ненадолго.

— Хантер, — сказал я себе. — Боже, Хантер, у тебя до сих пор нет свадебного подарка.

Говорят, что бред жёлтого цвета. С этим трудно поспорить.

Наступил день свадьбы, а я уже был внутренне готов к чему-то. Всё вокруг меня было болезненно-жёлтым, и даже трава под ногами — хотя была середина лета, и она должна была быть какого-то другого цвета — не помню, какого.

Жених был нарядным и прилизанным, неприлично красивым — такому бы петь в церковном хоре, да улыбаться прихожанам с икон. Я бы не хотел, чтобы такой, как он, учил моих детей, потому что они бы умерли от восхищения, только увидев его.

Поэтому я просто закрыл его в сарае, предварительно надёжно усыпив солидной дозой какого-то бесцветного препарата.

Я не знаю, зачем я это сделал. Я просто сидел рядом с ним в темноте, гладил его по светлым волосам и смотрел на жёлтый свет, пробивающийся сквозь доски. В другой руке у меня был любимый складной нож, ещё два с более тонкими и длинными лезвиями были привязаны к щиколоткам, а в рюкзаке было ещё немного того же препарата, перцовый баллончик, огромный моток верёвки и моя гордость — мачете. Да, у меня очень вместительный рюкзак.

Мне не хотелось его убивать. Я довольно долго сидел и просто невесомо водил кончиками пальцев по его шее, где быстро билась тоненькая жилка, не решаясь и не зная, на что я решаюсь.

Вскоре нас обнаружили его родители — сразу оба. Они всё время ходили вместе, и сына искать тоже пошли рука об руку. Мать умерла мгновенно: я всадил ей нож прямо в горло, и она упала на деревянные доски, захлёбываясь собственной кровью, неестественно дёргаясь и совершенно неправдоподобно булькая. Так бывает только в дешёвых фильмах, где не хватило денег на порядочные эффекты. Отец было накинулся на меня и сшиб с ног, но я нащупал рядом с собой какую-то железку, каких в сарае было полно — и остановился только тогда, когда его голова превратилась в кровавое месиво.

А потом я вышел из сарая, сел на траву и заплакал.

— Хантер, — сказал я себе. — Боже, Хантер, ты же убил их.

Гости приехали в оранжевом микроавтобусе, за рулём которого сидел друг жениха.

Она всегда ругала фильмы ужасов за отсутствие фантазии в способах убить человека. К сожалению, вынужден признать, что, если ты человек, а не нечистая сила, то у тебя не так уж много вариантов. В основном приходилось убивать ножами.

С девушками было легко справиться: они начинали убегать. На каблуках. По лесу. Ловить их сзади за длинные волосы или за полы длинных нарядных платьев было чудовищно легко, а всаживать нож в бледную кожу, слегка прикрытую тонкой тканью — приятно. Впрочем, одна из девушек была в кроссовках — подружка невесты. Как показала практика, она ещё и владела какими-то там единоборствами, что, по сути, её и сгубило. Если бы она побежала и позвала на помощь, то всё могло обернуться по-другому, но она попыталась дать мне отпор, и, прежде чем я с размаху снёс ей голову своим длинным мачете, она меня порядком поколотила. Правда, очень больно, так, что я ещё долго лежал на траве рядом с её обезглавленным трупом и бессмысленно смотрел на стоящее над нами солнце. Чёрт побери, да какого же оно цвета?

Одного из гостей я в прямом смысле замочил в сортире. Я держал его за длинные красивые волосы — как у девчонки или у эльфа, честное слово — и с силой вжимал в край унитаза, не позволяя поднять голову и вдохнуть воздух.

Когда старинные напольные часы пробили пять часов, я управился почти со всеми гостями.

Один из гостей со стороны невесты стоял передо мной на коленях и молил не убивать его. У него была красавица-жена, которую я прикончил прямо у него на глазах, и двое очаровательных детей; пускай скажет спасибо, что они уехали с бабушкой отдыхать на море, и потому не попали с родителями на свадьбу папиной подруги детства. А ещё на его телефоне был оранжевый брелок, который я с ненавистью втоптал в пол. Если бы он не попытался позвонить в полицию, я бы, возможно, его пощадил.

У друга жениха оказался пистолет. Пуля оцарапала мне левое бедро, и это только слово такое «оцарапала», а больно было просто ужасно. В какой-то момент я и впрямь решил, что мне конец, но всё-таки я смог вырвать у него пушку.

Я никогда не стрелял, зрение у меня недостаточно хорошее, а рука не настолько твёрдая — но в упор я не промахнулся.

Потом приехал на своей машине улыбчивый фотограф, и улыбка моментально сошла с его лица, когда я вышел ему навстречу — с ног до головы заляпанный кровью и ошмётками мозгов, с пистолетом в руке и слегка прихрамывающий на левую ногу.

— Чёрт, — сказал он. — Что здесь случилось?

— Хантер, — сказал я себе. — Боже, Хантер, да ведь он может пригодиться.

Куда бы я ни пошёл, меня везде окружал красный. В крови было всё: дом, трава, небо, солнце.

Фотограф скулил, как побитый щенок. Конечно, он сначала отказался, но я пообещал ему, что оставлю его в живых — и, видимо, труп свидетеля, рядом с которым мы вели беседу, послужил достаточным аргументом, чтобы серьёзно отнестись к моему предложению.

Аппаратура у него была потрясающая. Пока он блевал в кустах, я быстро посмотрел некоторые отснятые видеофрагменты на его ноутбуке, и остался вполне довольным. Если бы у него ещё так руки не тряслись, то вполне могло бы сойти за порядочный короткометражный фильм, впрочем, эта дрожь прибавляла моей картине артхаусности — так бы сказала моя дорогая любительница фильмов.

Пока я монтировал отснятые кадры, он по моему приказу заново отснимал все трупы, но теперь уже на фотоаппарат. Потом были пересняты некоторые моменты — пускай это заняло много времени, но зато на выходе получился истинный шедевр. Пока он устанавливал в спальне камеры, я задумчиво оттирал кровь со своих рук и ел привезённые с собой сэндвичи. Фотограф от еды отказался.

Он так орал, когда я сделал на нём первый надрез, что мне пришлось заткнуть ему рот полотенцем. Я пытался ему сказать, что я не собираюсь его убивать, но он меня не слушал и извивался на простыне как уж на сковородке — я никогда не жарил ужей, но, думаю, именно так бы оно и выглядело.

Он был красив и беспомощен, и мне не хотелось его убивать. Я только царапал его ножом, стирал кровь и надрезал снова — а у него слёзы текли из глаз, точно я ему ногу отпиливал.

Кровь была скучного красного цвета. Впитываясь в постельное бельё, она оставляла тёмные пятна.

Мне бы очень хотелось выткнуть ему глаз: ему бы пошла повязка, да и вытащенное глазное яблоко с тонким нервом, тянущимся к нему от пустой окровавленной глазницы, всегда добавляет фильму эффектности и тошнотворности. Но я боялся, что убью его этим. Если не задену мозг, когда буду выковыривать глаз тонким лезвием, если он не умрёт от болевого шока и ужаса — то он попросту не доберётся до города, потеряет слишком много крови. А ведь я дал ему слово, что не убью его.

Всё это я серьёзно объяснил ему, и он не менее серьёзно согласился со мной, что обещания надо выполнять. Потом бедняга пообещал мне, что, по прибытии в город, никому не скажет о случившемся и не побежит в полицию — тогда я отпустил его.

Я смотрел из окна, как он торопливо уезжает на своей смешной маленькой машинке — не чета тому шикарному микроавтобусу, стоящему на поляне — кстати, какого он цвета?.. На душе было светло.

На самом верху коттеджа был чердак. У самого окна на деревянной балке была распята её мать. Бедная женщина тяжело дышала с каким-то болезненным присвистом. Из её запястий уже не сочилась кровь, а тело, истыканное гвоздями, побледнело. Она была ещё жива, когда я приставил к её виску дуло пистолета.

Из ноутбука, стоящего перед ней, доносились рыдания. Я подошёл к нему и наклонился так, чтобы меня было видно по веб-камере. Рыдания стихли.

— Ты выйдешь за меня? — спросил я у неё, сидящей в тёмном маленьком и душном зале, одетой в восхитительное платье и с цветами на голове — и на протяжении нескольких часов смотрящей на то, как где-то далеко-далеко от неё медленно умирает её мать.

— Боже, — сказала она, увидев меня.

Как и следовало ожидать, положительного ответа я не получил.

— Я скоро приеду, — пообещал я и нажал на курок, а потом захлопнул ноутбук, погружая чердак во тьму.

— Хантер, — сказал я себе. — Боже, Хантер, теперь тебе предстоит самое главное.

На ней было белое платье.

Привязанная к креслу, она сидела неподвижно, выпрямив спину, и, не отрываясь, смотрела на экран. Я стоял перед ней на коленях и вглядывался в её лицо.

Я боялся, что она не захочет смотреть, а я не смогу её заставить — но она смотрела. Она сидела в моём кинотеатре — ну конечно, кому ещё, кроме меня, придёт в голову крутить бесплатные фильмы ужасов? — и смотрела на мой шедевр.

Изуродованные тела её друзей смотрели на неё с экрана. Она прокусила себе губу, с её тонких губ стекала кровь, и, хоть убей, я не мог вспомнить, какого она цвета.

— Боже, — говорит она, — почему ты это сделал?

Я бы мог ответить, что она так хотела увидеть самый страшный фильм в своей жизни, что я не мог не исполнить её желание в день её свадьбы — но мне кажется, что она спрашивает не у меня.

У неё дрожат руки, пальцы вцепились в подлокотники так, что костяшки побелели, но она не отводит взгляда. У неё на лице написано что-то такое, что мне становится страшно.

Мне хочется целовать её ноги, мне хочется уткнуться лицом в её белоснежный подол и умереть от восхищения и трепета. От любви к ней у меня разрывается сердце, останавливается кровь и сгорают заживо нервы. Мне страшно от того, что я до сих пор не умер, глядя на неё.

Но с меня не смыть всю грязь и кровь, которую я добровольно взял на себя — а она... Она божественно чиста.

Фильм кончается, экран гаснет, и весь мир вокруг нас становится того цвета, что я никогда не мог запомнить.

Она ничего не говорит, когда я кладу руки на её шею. Она не кричит, когда я сжимаю их, сдавливая её горло.

Я убиваю её в такой невероятной тишине, что мне кажется, будто я убиваю самого себя.

Я выхожу на улицу, задираю голову и смотрю в бездонное небо.

Чёрное небо.

Я смеюсь, и мне кажется, что я сам становлюсь таким же чёрным, как раскинувшийся передо мной необъятный космос, где нет места другим цветам, и чьи названия останутся лишь в отдалённых уголках моего предельно чёрного сознания.

— Хантер, — говорю я себе. — Боже, Хантер, это же так легко запомнить. Белый, красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый. Это же так легко.

В сарае, стоящем неподалёку от одного небольшого уютного коттеджа, посреди леса, заваленного трупами, меня ждёт человек, который ответит за всё.

Боже, каждый охотник желает знать, где сидит фазан.