Промысел Божий  (джен)

Он был глубоко по-русски православен и этого нельзя было в нем исправить. Порою он говорил, как юродивый. Он носил нательный крестик под гимнастеркой и иногда тихо молился ночью, когда думал, что я сплю. Молился и за меня. Я как материалист не должен был этого терпеть, но почему-то утром каждый раз молчал, только глядел на него мрачно и неодобрительно исподлобья, показывая, что я слышал эти его тихие бормотания в темноте на коленях. Он светло улыбался мне и виновато пожимал плечами. С ним нельзя было ничего поделать.

— Что же ты, в Бога веруешь, а сам за красных? — старался я придавить его вопросами.

— Верую, что все, что ни случается, все по промыслу Божьему, — отвечал он без смущения. — И всякая власть от Бога.

— Всякая? И царская, и колчаковская?

Он молчал и улыбался глуповато. Я думал серьезно над тем, что надо бы его расстрелять.

А он был с нами с Ижевска. В ночных вылазках, на прорыве рубежей, под артобстрелами и в рукопашных стычках. Он, раненый навылет в плечо, тащил меня, контуженного, через полуобвалившийся мост на наш берег.

Так за что стрелять — за крестик под гимнастеркой и шепоток в темноте?

А потом мы по промыслу Божьему гнали Колчака к Уралу. И я перестал смеяться над разговорами юродивого, я засыпал спокойно под его молитвы, и не злился, что он крестится перед боем. Наверное, я считал его товарищем.

В освобожденном Екатеринбурге он умирал две ночи в бреду и мучениях от осколочного ранения в живот. Я стоял над ним, распластавшимся на койке, и он неожиданно цепко схватил меня за запястье, потянул, прося наклониться, прошептал на ухо просьбу.

— Ваня, с ума ты сошел, что ли? Не могу, — отрезал я и скинул его горячую сухую руку. Но его лицо исказилось таким глубоким надтелесным страданием, что что-то вгрызлось мне в грудь и защипало едко в уголках глаз. Я вышел в темноту, в летнюю духоту с запахом дыма и смерти. К рассвету я вернулся с попом. Они оставались наедине около четверти часа, потом поп вышел. Я велел стрельнуть его у канавы и вернулся к Ване.

— Теперь легче? — спросил я его.

Он ясно посмотрел мне в лицо.

— Да, теперь легче. Я батюшку попросил и об тебе молиться тоже.

Я не ответил ничего, сел на полу рядом с койкой, взял в обе ладони его руку, теперь совсем безвольную, ослабшую. Он побредил, постонал немного и затих.

Я подумал, что хоть с верой, хоть без, а умирать все равно тяжело и жутко. Я пожелал бы каждому, и себе тоже, легкой и чистой смерти в бою.

Но в бою не вышло, и в свою последнюю в жизни ночь, дожидаясь в темном сыром подвале расстрела, я все-таки молился Богу и сжимал в ладони маленький латунный Ванин крестик.