Душевнобольной (гет)

Сижу на знакомом с детства скрипучем стуле, взирая в одну крохотную, едва заметную точечку на потолке, куда падает блик от единственной лампы в комнате. На мне потрепанные временем джинсы и растянутая футболка. В ушах — наушники-капельки, запредельный звук грохочущих песен заставляет уши гореть, тлеть, медленно умирать, слышу все хуже и хуже, кручу бегунок колонок вправо, громкость увеличивается.

Я жду отца с работы: у него сегодня очередное заседание в суде. Он — прокурор, всегда строгий, даже скорее суровый и требовательный, ходит в синей форме, точно закрывающей его от чувств и эмоций во время работы.

Мы живем вместе с ним уже три года, вдвоем с тех пор, как мама ушла от отца. Весной собрала вещи и уехала, перед этим закатила истерику, обвинив отца в невыносимой жизни.

Сына же оба ни о чем не спросили. По-видимому, мама хотела забрать меня после развода к себе, и мне и вправду было бы так много лучше, но отец все же лучше нее знал законы, и она побоялась даже в этом пойти против его воли.

Справедливости ради хочу сказать, что жилось мне совсем неплохо. Квартира была большая, светлая и просторная, но в ней не было ни любви, ни уюта. Заброшенная и холодная, она была словно уличная дворняжка. Цветов на подоконниках давно не водилось, весь день стояла гулкая, липкая тишина, вызывавшая озноб по телу и душевный холод. Только ветер и уличный шум иногда разгоняли ее.

Отец приходит вечерами домой, скидывает наскоро свою куртку, с папкой очередного уголовного дела подмышкой идет в свою комнату, иногда заглядывая ко мне...

«Привет» — «Привет» — «Как школа?» — «Хорошо» — «Двоек нет?» — «Нет» — «Ну и хорошо».

Вот и все. Подойдет, потреплет меня по волосам и уйдет к себе.

Мне тринадцать, и в таком окружении я скоро забуду свое имя. Никто не напомнит.

Мама почти не звонит вот уже год как. У нее новая жизнь с мужчиной, который любит ее, исполняет все ее прихоти, развлекает и водит по ресторанам. Нет, она, конечно, набирает мой номер раз в месяц, осведомляется о здоровье. Но имени моего мама почему-то не называет.

Вот так и живем.

Я жду ее. Жду, глядя, как солнечный блик, единственная живость в комнате, медленно плывет от одной точки на потолке к другой, чтобы озарить ее и наполнить смыслом, какой-то нужностью и красотой.

Нежные, прекрасные в своей чувственности и глубине скрипичные трели пробиваются сквозь этот квазимузыкальный шум в моих наушниках. Я неистово и резко срываю их, и они падают, ненужные теперь и бесполезные.

Я оборачиваюсь, впиваюсь в нее взором, словно впитываю ее образ, ее черты: вот тонкая изящная ручка воздушно водит смычком по струнам, и пальцы чуть подрагивают, она сегодня пришла в белом платьице ниже колен, которое переливается ледяным в свете солнца, и в легких туфлях под цвет ему. Дивно пахнущие, обычно волнами льющиеся пряди сегодня аккуратно собраны в косу, что перевязана черной завивающейся лентой. Мое солнышко, ее медные волосы словно играют с лучиками заходящего за горизонт светила. Богатая, гораздо лучше всего, что я мог слышать, мелодия льется маленькими ручейками нот в сердце, животворя его. Она изливает музыку, я внимаю ее скрипке, самой дорогой и чудесной в этой жизни. Эта маленькая, милая скрипачка, моя и только моя девочка, и никому больше не играет, потому что никто ее не услышит.

Она приходит каждый вечер, иногда принося с собою скрипочку, и играет, утешая и развеивая по ветру одиночество. Иногда просто сидит рядом, и я вдыхаю в себя такой чуждый этому дому аромат добра. Она шепчет мне о музыке и красоте мира, которые сливаются в единое чудо жизни, а я ей о том, как бессмысленна жизнь моих родителей, как я рад, что она ко мне приходит. Девочка улыбается и садится чуть ближе. Я чувствую ее тепло, отчетливо, точно это главное в моем восприятии, я ощущаю запах ее темно-рыжих волос — аромат вишни. Сердце готово взорваться, когда я пробую тот же вкус ягод на ее губах. О, как же долго я хотел этого!.. Она нежно смотрит на меня, берет смычок, и я целую и его, скрипку, а потом снова сливаюсь в поцелуе с моей...

Мысль обрывается, когда вместо волшебной мелодии по ушам бьет стук двери в мою комнатушку. Отец бешено скользит по мне взглядом, тяжело и как-то очень медленно вздыхает и бежит прочь.

Скрипачка смотрит на меня расширенными в ужасе глазами.

…Обилие белого бьет по глазам, одна рука, сильная и непреклонная, ведет меня по холодным и пугающим коридорам; другая, мягкая, крохотная ручка держится за меня, словно боится выпустить.

Заходим в кабинет: дверь гладкая, белая-белая, от нее рябит, и она без таблички.

Упитанный врач смотрит на меня с улыбкой, от его вида и этой болезненной белизны меня мутит. Невольно скашиваю взор на нее, и от спокойной нежности все проходит.

Меня просят надеть халат, ласково и как-то жалобно говоря, что без него в больнице нельзя... Узел на пояснице затягивается, и я понимаю, что попал в ловушку.

Что-то острое жалит между лопаток, и я умоляющим взглядом смотрю на врача (он сладко улыбается), отца (смотрит сурово), на нее... Во взгляде, несчастной и обреченной согбенной позе я вижу столько тоски, что не могу удержаться, криком слетает:

— АВИОЛА!..

Безрадостно потекли дни, жуткие, страшные уколы какой-то дряни продолжались, и она неумолимо таяла, ее рука, державшая мою, постепенно слабела. Я хотел взять краски и холст, чтобы запечатлеть ее милый образ, но мои руки были связаны, на окнах стояли решетки, и выбраться из своей камеры-палаты я не мог.

...Лучи солнца окрасили небо в розовато-оранжевый цвет, и я вдруг не ощутил ее руки. Она ушла, и я знал, что Авиола не сможет вернуться. Никогда не будет уже в моей жизни этой скрипки, этой нежности, этого аромата вишни. Клянусь, что не буду плакать...

Меня выписали, и я оказался в такой до боли, до зубовного скрежета знакомой комнате, где все мне напоминало ее: здесь она играла и кружилась, платье развевая по ветру, а вот тут сидела, нежно целовала.

Я схожу с ума. Неспешно, но верно моя душа теряет покой, болит нестерпимо. Очень боюсь, страшусь стать серым, злым и бесчувственным, как папа. Чудится, что я тоже буду без тени сожаления сажать в тюрьмы за хулиганства и мелкие кражи, бить своих детей, что и меня законы большинства и нормы толпы возьмут в тиски, и я рехнусь от всего этого, растворюсь в обыденности, стану душевнобольным.

Я смотрю в окно, гляжу с жадностью. Небо, как ее прядки, облачко, словно платьице. Они манят, зовут сохранить свою душу в чистоте. Разбегаюсь, стекло разлетается на мириады сверкающих капель, и я птицей улетаю вниз.

Вниз, к Авиоле. Вокруг меня теперь бескрайнее небо, я слышу скрипку, дивная музыка разливается, и душа, живая, трепещет от свободы.