The circle of life – Круг жизни (джен)

Тридцать первое декабря. Одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года. Мама с бабушкой на пару хреначат праздничные изыски в виде пицц с тушеной капустой и картофельным пюре (девяностые, хуле), папа на работе, хитрый дедушка предусмотрительно свалил на рынок, докупаться у знакомой продавщицы. Брательник посажен в детский стульчик, и рот, руки и мозг его заткнуты новой игрушкой. Мне скучно. А тете соответственно страшно.

Своих детей у тетки нет, а общение с племянниками она сводит к раздаче конфет и подарков. Подарки у нее хуевенькие, потому что тетя – опер на нищебродской зарплате, а на дворе девяностые. Тем не менее, от общения с отпрысками двоюродного брата ее это не спасает: мы же дружная семья. И дурная.

– На лыжах кататься пойдем? – спрашивает тетя нервно.

– Нет, – говорю я. – У меня лыжи не едут. А если едут, то в разные стороны. Лучше дай мне пистолет поиграть. Настоящий.

Через двадцать лет я точно выясню, что дело не в лыжах. Но тяга к оружию не пройдет все равно. Мы с теткой будем ездить на стрельбище, а потом нажираться в хлам, хлопать друг друга по плечу и орать, что мы обе в нашу породу. Но пока мне пять, Оле нет и тридцати, я обожаю ее и ее пистолет (она мне показывала), а родственница соответственно меня опасается.

– Я его не взяла, – говорит тетя.

Может, и не врет, и я, скрепя сердце, соглашаюсь на поход на елку. В парке, по крайней мере, можно выцыганить идиотского петушка на палочке (мама не одобряет), покататься с горки на ногах (мама не разрешает) и спиздить с городской елки картонного чебурашку (мама отчего-то категорически против).

Тетя заранее кривится. У нее нет своих детей, но есть большой опыт общения с племянниками. Она заранее предвидит петушка, горку, чебурашку и многое другое, до чего я пока не додумалась. Но мы все равно идем в парк. Где я лижу не только петушка, но и подозрительно желтую сосульку с крыши тира, в кровь разбиваю ладони, пизданувшись с горки, и мы вместе тырим не только чебурашку, но и полосатую конфету, а потом долго, с демонстрацией ребенка и ксивы, объясняемся с пэпсами. Но все заканчивается хорошо, и мы возвращаемся домой – немного пострадавшие на горке (Ольга тоже скатилась и тоже на ногах), но довольные и счастливые. К праздничному столу и отдохнувшим от нас родителям.

Я со скандалом вытребываю встречу нового года как большая и с трудом досиживаю до двенадцати. Потом мы идем взрывать китайские петарды. Тетка с отцом (мент с врачом) соревнуются, кто знает больше жутких историй про пиротехнику. Мне страшно, весело и ужасно хочется спать. И когда запущена в небо последняя сигнальная ракета, Оля уходит в гости, а мы поднимаемся домой, и меня укладывают спать.

И наступает новый, тысяча девятьсот девяносто пятый год.

* * *

Тридцать первое декабря. Две тысячи четырнадцатого года. Я искренне надеюсь, что мое участие в подготовке Большого Семейного праздника ограничится тремя пирогами и мешком пельменей. Я даже перевыполнила план и дополнительно сделала свои фирменные фаршированные баклажаны (Джамиля, если ты это случайно прочтешь, твои продукты – как всегда высший сорт, да хранит тебя Аллах от санэпидемстанции и поборов хозяина прилавка) и облепиховый компот для мелкоты, чтоб мама меня больше не грузила. Авотхуй.

– Погуляй с детьми, – говорит мама и светло улыбается. – Они устали от толкотни.

Дети – это моя двоюродная племянница Туканчик почти семи лет отроду и восьмилетняя дочка разведенной подруги Туканомамы. (Правильно, мы же заботливые, позовем Наташу, пусть будет праздник. А на Аночку как всегда наплевать).

Я матерюсь про себя, уже жалею, что заранее сделала сюжеты к праздничному эфиру (сидела бы сейчас на работе и шампунь жрала с операторами) и иду к детям.

– Тетя Аня, – улыбается во все четыре дырки в передних зубах Тукашка. – Давай достанем винтовку и будем убивать голубей!

– Нах… не надо, – пугаюсь я. – Завтра ударит мороз, и они сами сдохнут. Пойдем лучше на елку. Покатаемся на горках, разобьем носы, купим стопитсот хреновых китайских игрух, которые сломаются уже к вечеру, и украдем бусы с городской елки.

– Давай! Давай! – хлопают в ладоши эти два ангелочка. Пусть второй, чужой ангелочек будет Белочкой – даже брекеты не спасают ее зубы от подозрительного торчания вперед, а политкорректное «Гермиона» у меня как-то не выходит.

И мы идем в парк, и катаемся с горок, и даже бьем нос – правда, не себе, а чужому мальчику, который пытался спиздить у детей дорогущие финские ледянки. Папу мальчика приходится послать нахуй, и остаток дня я мучаюсь совестью. Туканчик-то такие слова знает и даже знает, что при папе их говорить можно, а при маме, бабушке и в школе – не стоит. А вот на счет Белочки я не уверена.

Потом мы с папой примирительно пьем теплую конину из согретой на груди фляжки, а девчонки вместе с битым мальчиком роют в сугробе нору. Нора носит громкое имя Крепости, и когда сила тяжести побеждает детский энтузиазм, и снег погребает под собой наш выводок, мы синхронно чуть не хватаем инфаркт и кидаемся откапывать мелких, забыв надеть варежки.

Мелкие счастливы. Они еще не успели испугаться, в отличие от нас, и считают, что вышло отменное приключение.

Папа битого мальчика нервно допивает остывшую конину, едва не позабыв оставить последний глоток мне. С мамой своего сына они уже четыре года в разводе, и он совсем не против встретиться со мной второго числа, а если с детьми – то и первого, он поведет ребенка в кино. Под трехголосое пение «тили-тили-тесто, жених и невеста!!!» мы обмениваемся телефонами, и я веду девчонок домой. К праздничному столу, елке и заныканным на антресолях подаркам.

И девочки требуют встречать новый год, как взрослые. Я чинно пью шампунь, чокаюсь с теткой (за чужих детей!) и за руку ловлю Тукашку, решившую отхлебнуть из моего бокала. Фирменные баклажаны за пять минут исчезают в прожорливой пасти брата. Облепиховый компот мы с мелочью спасаем, поставив на своем конце стола.

– Тетя Аня, а ты во сколько встанешь?

– В десять, – мычу я с полным ртом оливье.

– Утра?

– Вечера.

– А пёська описается!

– А я с ним утром погуляю, когда из гостей вернусь.

Потом мы идем на улицу, взрывать какой-то дикий, пятидесятизарядный салют. Салют улетает в лоджию соседям-алкашам и шумно бабахает на уровне третьего этажа. Мы делаем вид, что совершенно не при чем – кроме Туканчика с Белочкой, конечно. Эти визжат от восторга и просят выстрелить на бис, чтоб попасть в форточку.

Я звоню подруге и говорю, что приду к ней около половины второго. Надо же и с семьей отпраздновать.

И наступает новый, две тысячи пятнадцатый год.

* * *

У тетки была своя тетка. Тоже Ольга. Она прошла всю войну и была на редкость суровой особой. Но я почему-то почти уверена, что однажды тридцать первого декабря она водила маленькую племянницу в парк, где они били свои и чужие носы и пиздили картонных красноармейцев с городской елки.

Потому что… да черт его знает почему, уверена – и все.