Зима (джен)

Зима в этом году выдалась малоснежной и даже не слишком холодной. По крайней мере, ветер, гуляющий по белым полям меж лесов и рощ, ни в какое сравнение не шёл с ветром, который сейчас свирепствовал на морских просторах, вздымал чёрные волны и носил на их гребнях куски льда.

Хотя до моря было далеко, Кальдмеер всё равно слышал его, совсем как много лет назад, во времена беспутной и упрямой юности, а белая равнина за окном иногда спросонок казалась ему замёрзшим морем, где среди льдин застрял заплутавший корабль.

Но никакого корабля не было. Была старая, проскрипевшая всё лето ветряная мельница, не было и моря, а просто поле, где под снегом дремали в земле зёрна ржи. Да и Руппи, несмотря на подходящий возраст, вовсе не был беспутен, хотя упрямства ему, как обычно, было не занимать..

— Может быть, это не море, — сказал он однажды, сдвигая брови к переносице и пытаясь разглядеть, что написано в книге, которую пытался читать при слабом свете очага. — Бывает такая вещь, как слуховые галлюцинации…

— Тебе виднее, — сказал Кальдмеер, не показывая, что обиделся. Нечего мальчику знать, что он стал стар и сентиментален. Впрочем, рано или поздно он поймёт.

— Мне этого, наверное, никогда не понять, — добавил Руппи, как будто читая его мысли. — Того, что вы рассказываете.

Ему тоже было немного обидно: он открывал для себя все моряцкие приметы и суеверия, о которых ему запоздало рассказывал Кальдмеер, но не понимал их. А ещё он никак не мог научиться говорить ему «ты», хотя и понимал, что к отцу на «вы» обращаться нельзя: любой, кто их услышит, может что-то заподозрить.

— У каждого своя дорога, — примиряюще сказал Олаф, поглаживая Гудрун. — Кажется, и ты свою выбрал?

— Выбрал… — ладонь Руппи, по-прежнему покрытая мозолями и царапинами, легла поверх открытой страницы. — Не пожалею ли? Впрочем, нечего жалеть! — Он упрямо тряхнул головой, отросшая чёлка полезла в глаза. Кальдмееру нечего было ответить. Пути назад уже не было. Единственное, о чём он мечтал, так это дожить до весны.

— Когда я умру… — начал он, глядя в огонь очага, где кипел котелок с мучной похлёбкой. — Когда я умру…

Руппи вскинулся, гневно сверкая глазами, но, к счастью, смолчал. Значит, повзрослел, если не стал бурно протестовать.

— Наконец-то ты понял, что это однажды случится. Так вот, когда я умру, похорони меня и уходи, если захочешь. Одному тебе здесь делать нечего, а с тем, чему ты научился…

Мальчишка дёрнул плечом, в уголках губ залегли жёсткие складки.

— Значит, я похороню вас и уйду, да? А могила единственного близкого мне человека порастёт бурьяном и сравняется с землёй, так, что ли?

— Хотел бы я, чтобы у меня вовсе не было могилы, — задумчиво промолвил Кальдмеер. Гудрун под его рукой повернулась, подставляя пузатый бок. — Чтобы обо мне осталась только память. Но мне нет прощения, и таких похорон я не достоин…

— Опять? — лицо Руппи стало страдальческим. — Я уже много раз говорил…

— Ты хотел меня утешить. А мне не нужно утешения. Я знаю, что каждый получает только то, что заслужил.

— И что же вы заслужили?

— Не будем об этом, — попросил Кальдмеер и потёр ноющий висок. — Знаешь, мне иногда кажется, что то, что мы здесь застряли, это тоже… часть наказания. Никогда больше не увидеть моря.

— Настанет весна — пойдём к морю, — сурово сказал Руппи. — Будем жить на берегу и рыбачить. Тогда свои… галлюцинации будете слушать наяву.

Кальдмеер ничего ему не ответил. Гудрун тяжело поднялась и, едва не волоча брюхо по дощатому полу, направилась к миске.

— Скоро потренируешь свои умения на кошке, — заметил Кальдмеер. Руппи тут же расцвёл, словно забыв о предыдущем горьком разговоре. В самом начале зимы, когда уже выпал снег, Гудрун пропала куда-то на целую неделю. Вернулась тощая, помятая, с выдранными клочьями шерсти, а сейчас уже готовилась принести потомство.

— Чем же мы потом будем кормить это полчище? — задумался Руппи, глядя на неё.

— Пока подрастут, как раз весна и наступит. Раздадим по дворам, кто откажется?

— Тоже верно…

— А принеси-ка ножницы, нужно тебя немножко подстричь!

Зима не проходила, а тянулась белой змеёй с нескончаемым хвостом. Руппи бегал к местному знахарю перебирать травы, заваривать настои, учился делать перевязки и вправлять вывихи, являлся весь в снегу, крепко зажимая в кармане несколько медных монет. Стряхивал с капюшона тающие на лету снежинки, приглаживал мокрые волосы, жмурился от тепла. В такие моменты Кальдмеер представлял себе, что они оба никогда не знали никакого моря, а всю жизнь прожили на старой мельнице. Что этот юноша — на самом деле его сын. От таких мыслей становилось больно, но это была хорошая боль, похожая на печаль.

Вскоре он и сам стал верить в то, что переживёт зиму. Холодными ночами, когда к утру стены их комнатки покрывались инеем, он слушал дыхание Руппи и всем своим существом жаждал прихода весны. Всё повторялось, его опять тянуло к морю, только теперь во сто крат сильнее, чем тогда. Море без спросу катилось в его сны, переваливалось тяжёлыми волнами, брызгалось пеной и звало, звало… Кальдмеер понимал во сне, что за всю жизнь так и не узнал море, не догадался, что это один большой зверь и одновременно не зверь, а что-то другое. Во сне он был близок к разгадке, но она каждый раз ускользала. Олаф часто просил прощения и просыпался со слезами на глазах, потому что море давно его простило и убаюкало тех, в чьей смерти он был виноват. После таких снов он бывал рассеян, то и дело принимаясь гадать, то ли сам себе придумал эти странные бессловесные разговоры, то ли море в самом деле любит ему сниться. Могло ли так оказаться, что он в самом деле уже ни в чём не был виноват? Ведь смерть тысяч людей была необратима, и что покой на морском дне перед долгой человеческой жизнью, которой он их лишил?

Руппи замечал его задумчивость и пытался отвлечь, а Кальдмеер чувствовал, как его собственная жизнь идёт к закату. Никак нельзя было остановить момент, и время шло, а он тратил его на какие-то пустяки: посмотреть на котят Гудрун, постоять у окна, проследить, чтобы не убежала похлёбка, в которой сейчас для разнообразия попадалось несколько кусочков мяса. Он понимал, что безнадёжно опоздал, но не мог вспомнить, куда, и не мог не завидовать тому, у кого этого времени было ещё много. Потом он злился на себя за эту зависть и однажды признался во всём.

— Я понимаю, — сказал Руппи, молча выслушав. — Но ничего не могу сказать.

Он и в самом деле повзрослел, и Кальдмееру стало чуть легче на душе. Без него мальчишка не пропадёт. Хотя какой он уже мальчишка…

Спустя некоторое время он проклял себя за малодушие, ведь теперь это Руппи терзался чувством вины и бессилием.

Близилась весна, котята подросли и целый день играли или спали, а Гудрун таскала им полевых мышей. В деревне был голод, но охотиться в лесу простолюдинам запрещалось. Когда Руппи узнал об этом, с его лица долго не сходило выражение изумления и обиды. Потом он объяснил селянам свой план, и после нескольких попыток им удалось поднять в лесу медведя. Разбуженный зверь в ярости погнался за Руппи, который оседлал лучшую в деревне лошадь… Так что формально никакой охоты не было, да и лес остался позади — медведь был убит почти у околицы.

Об одном они никогда не говорили, но Руппи не выдержал первым.

— Мне кажется, он нас так просто не оставит, — сказал он однажды, глядя в окошко, за которым виднелось иссиня-чёрное небо с колючими точками звёзд. Звёзды некстати напоминали про жемчуг.

— Мы для него были развлечением, — добавил Руппи с горечью.

— Не суди никого из тех, кто остался в прошлом, — посоветовал Кальдмеер. — У него были свои причины.

Над миром живых висела луна, освещая дороги и мёртвым. По полю от мельницы тянулась узкая тропинка, укрытые снегом холмы напоминали замёрзшие на лету валы волн. Тихо шумело море, уверенное, простившее и принявшее. Оно готово было выслушать рассказ о любых бедах, и сильнее его зова не было ничего.

Интересно, как объяснить это продрогшему всаднику, который остановился на гребне холма?