Эгоистка (гет)

Несуществующие волдыри болят так, будто накачаны кислотой. Пит говорит себе, что это скоро пройдёт. Живущее внутри него существо смеётся хриплым ехидным смехом и зловеще поддакивает.

— Я люблю, я люблю, я люблю… — тихо повторяет он про себя и вслух снова и снова, чтобы не забыть, чтобы не потеряться в собственных ощущениях, когда Живое Воплощение Революции плачет, уткнувшись ему в плечо, когда Огненная Китнисс погрязает в сомнениях и прокручивает в голове варианты иного выбора.

Это странное и трудноопределимое ощущение похоже на вкус ананасового сока на потрескавшихся губах: жжёт и болит, но сладко. Пит пока не знает, хорошо это или плохо, но в такие моменты он старается выкинуть из головы все мысли и воспоминания, чтобы быть объективным и не поддаться случайно все ещё вспыхивающему иногда желанию убить её из-за произнесённого слова.

Он пытается быть объективным, он стирает лишние — неправильные? — мазки с картины своей жизни, чтобы не уничтожить ту, что является её смыслом! Чёрт побери, какая правильная позиция! Это ведь именно то, чего все они ждали от своей послевоенной жизни — тщательно скрываемое и сдерживаемое желание убить друг друга за весь тот ад, что им довелось пережить вместе. Восхитительно!

Пит морщится, но упорно отрицает очевидную неправильность.

Китнисс ночами выкрикивает имена и просыпается, дрожа от страха и охватившего её ужаса. Некоторые имена повторяются чаще. Одно имя он слышит каждую ночь, и это имя не его.

Пит читает её мысли, улавливает мимолётную смену настроения, слышит подтекст в словах и реагирует на малейшие жесты. Он чувствует себя бумажным самолётиком, летящим в жерло вулкана, но будто бы получает мазохисткое удовольствие от добровольного воспламенения.

«Прим!» — отчаянно зовёт сестру Китнисс.

Всё, что Китнисс делала в своей жизни, она делала ради сестры. Прим была центром её вселенной: тем, что держало Китнисс на этом свете, заставляя жить и быть сильной; тем, что не отпускало ни на миг, канатами привязывая к дистрикту, не позволяя убежать и не разрешая прятаться; тем, что толкало вперёд, когда каждый шаг приближал к смерти. Именно с неё всё и началось. Восстание, революция, война. Китнисс побеждала, Китнисс притворялась, Китнисс раз за разом сгорала и возрождалась, только чтобы её маленькая сестра была в порядке.

А теперь Прим мертва. И перевёрнутый мир вдруг оказался абсолютно ненужным и бесполезным. Потому что очевидная истина, как несущийся на громадной скорости метеорит, врезалась в тлеющее ещё едва-едва сознание Эвердин и снова напомнила: единственно постоянная величина бесконечно странного уравнения жизни не делает скидок даже вдоволь настрадавшимся, хотя и излучающим ауру отчаянного воодушевления героиням. Перед смертью все равны. Китнисс может сколько угодно проклинать невидимых небесных супергероев — ничего не изменится.

«Ты виноват! Ты-ты-ты!» — срывается с губ исполненный боли вопль.

Пит знает, что, проснувшись, Китнисс быстро убеждает себя в невиновности Гейла. Подсознательно она хочет считать его невиновным, хочет, чтобы он был невиновным, потому что он был (есть?) частью её самой, тем, кто чувствовал всё точно так же, понимал с полуслова, ведь думали они почти синхронно.

Но Китнисс стала жертвой собственной отчаянной смелости. Она не может противостоять этому рвущемуся наружу из самых тёмных глубин её сознания крику. И это ранит её едва ли не сильнее самой войны.

Осознание собственной беспомощности убивает.

Она не смогла бы быть с тем, кто косвенно поучаствовал в убийстве (именно эта формулировка кажется ей наиболее безболезненной, пусть и не совсем точной) её сестры. Китнисс сломалась бы, потеряла бы путеводную нить, погрязла бы в противоречивости чувств и эмоций, что шквалом поднимались в ней, когда она видела Гейла.

— Доброе утро, — говорит она каждый день пытавшемуся ей задушить человеку и частица «бы» кажется лишней, когда Пит встречает её взгляд.

Китнисс смотрит на него так, будто её прямо здесь и сейчас прокручивают через мясорубку, чтобы превратить в пирожки со вкусом Самой Отважной Победительницы.

И не важно, что всё дело было в яде, неважно, что он потом чуть сам не пошёл умирать, чтобы избежать повторения этой достаточно экстравагантной для помолвленных влюблённых героев ситуации. Китнисс привыкла быть лгуньей, привыкла лицемерно улыбаться и кивать головой в такт отвратным для неё словам. Нельзя сказать, что это стало получаться у неё сразу — о нет, далеко не сразу! — и она мгновенно достигла вершин лицедейства, однако сейчас — в этот миг и ещё тысячу раз до и после — Китнисс талантливо изображает любовь вселенских масштабов.

Пит знает это и знает, что никогда не перестанет казаться ей удачно обманутым. Потому что не может отменить свой выбор, не может, как бы не хотел. И дело не политике/имидже/привычке, и даже не в том, что утром Китнисс вскакивает с кровати и бежит в ванную, потому что её рвёт от осознания того, что она просыпается с ним. Когнитивный диссонанс? О, они все прекрасно знают, что это такое. Дураки и гении мыслят одинаково, как мыслят одинаково и те, кто побывал в одном аду.

«А если президент Сноу был лучшим вариантом?»

«Мы вернулись к началу, мы вернулись к чёртовому началу!»

«Да мы сами заставили детей, что никак непричастны к грызне за власть, которую затеяли опять же мы — любители справедливости чёртовы! — участвовать в играх! Мы отправили две дюжины школьников на верную смерть!»

«Какого чёрта мы полезли в этот ад, зачем было затевать войну, если ничего не изменилось?»

«А если всё осталось на своих местах и никакой республики/демократии/свободы/победы нет, то почему Прим мертва?!»

«Зачем это всё было?»

Вопросы роятся в голове, но неизменно остаются без ответа, потому что ответы они как шипы для воздушного шарика: разве кто-то хочет, чтобы шарик лопнул и больше не радовал детей, а лишь испугал их громким взрывом?

Разве кто-то хочет признать, что его близкие погибли зря?

Китнисс — эгоистка — тянет Пита за собой, в пропасть сомнений и тёмных начал, туда, где она осознаёт себя собой, туда, где она жила так долго, что уже не сможет жить где-то ещё.

Пит знает, что она сожалеет о каждом своём решении и знает, что теперь уж точно ничего изменить нельзя.

И Китнисс недовольна, ведь ей нужно, чтобы это он был проводником, ей нужно остаться с ним, остаться в границах нормы, остаться на крошечном островке света, чтобы не сгореть в собственном пламени.

Пит ей нужен отчаянно сильно, без него она не сможет убежать от себя, избавиться от желания отомстить всем и вся, вытолкнуть из сознания затмивший все светлые воспоминания о детстве образ мёртвой сестры.

Пит ей нужен.

Он же светлый.

Он же добрый.

Он же милосердный.

Пит-пит-пит, который так смешно щурится, глядя на неё как на собственное солнце, идёт за ней, как и всегда шёл, идёт в бездну, в ад, на войну.

Недопетая песенка про висельника повисает в воздухе.

Рвущееся ввысь, горячее, как ад, пламя, что быстро потухнет (собственно, кто может говорить об этом с уверенностью?!), и тёплый огонёк, что будет гореть ещё долго? Ха-ха.

Китнисс выбрала того, кто её спасёт.

Вот только сияющий благородством нимб медленно потухает и неизвестно, что с ними будет, когда им придётся спасать друг друга. Они не смогут, это было ясно с самого начала.

Пит проигрывает своим демонам.