Медовый напиток (джен)

Чжоу открывает глаза, и её реальность складывается из высокого потолка, белых стен, таких же белых, окутавших коконом одеял, лёгкого дуновения воздуха по губам и запаха трав, удушающе-терпкого и щекочущего нос. Чжоу силится чихнуть, но лишь морщится, комкает пальцами простынь, те едва слушаются, пытается что-то сказать, может быть, позвать на помощь, вдыхает ртом — и запах горечью полыни оседает на языке.

— Здравствуй, милая.

Над кроватью склоняется мадам Помфри, водит палочкой, шепчет что-то, чуть заметно улыбается, перехватывая взгляд Чжоу, поправляет одеяло и исчезает из поля зрения, оставляя после себя шлейф аромата успокаивающей настойки.

Следующие несколько часов, наполненные тишиной и одиночеством, длятся очень долго.

* * *

Вспышки проклятий рассыпаются разноцветными искрами, яркими и почти обжигающими, даже когда Чжоу закрывает глаза, отгораживаясь от воспоминаний за опущенными веками. Ладони саднит, от криков закладывает уши, дым раздирает горло, а Чжоу снова и снова прокручивает в памяти мгновения до темноты, чувствует удар, полёт и грубость камня под пальцами, мокрого и липкого, но не помнит боли. Это интригует.

— Пора подниматься, милая.

Мадам Помфри отдёргивает ширму — в маленький мирок, ставший почти уютным, врываются краски и звуки, бьют по вискам, сминают, и Чжоу невольно отшатывается, вжимаясь в подушку. Мадам Помфри откидывает одеяло и протягивает руки, морщинистые и сухие, но неожиданно крепкие. Чжоу садится, свешивает ноги на пол и словно плывёт по волнам — влево-вправо, влево-вправо, — и из приоткрытого окна, чудится, тянет солёным морским бризом. Чжоу моргает и оглядывается: все койки в больничном крыле заняты, и их куда больше, чем обычно, между ними снуют волшебники в лимонных халатах, сосредоточенные и хмурые. Воздух вокруг будто сгущается, пропитывается болью и отчаянием, обволакивает, рвётся к Чжоу, ничем не сдерживаемый, и она невольно дрожит, чувствуя, как усиливается хватка на плечах.

— Посиди немного, — говорит мадам Помфри не то ласково, не то устало. — Если понадоблюсь — я в другом конце палаты.

Чжоу смотрит ей вслед, подмечает тяжёлую поступь, слегка съехавший набок чепчик, выбившуюся из-под него седую прядь волос, и Поппи Помфри кажется ей намного старше своего возраста.

Запах валерианы, тонкий, едва уловимый, дразнит ноздри и почти приятен.

* * *

На следующий день Чжоу чувствует себя намного лучше, почти здоровой, но из больничного крыла её не отпускают, поэтому она слоняется из угла в угол, перебрасывается парой слов со знакомыми и втайне радуется, что среди тяжелобольных таковых нет. Целители из Мунго косятся в её сторону, но молчат, и Чжоу старается обходить их по широкой дуге, насколько позволяют придвинутые друг к другу кровати.

— Не поможешь мне, милая?

Мадам Помфри выглядывает из двери своего кабинета, и серьёзное и печальное выражение на её лице заставляет Чжоу кивнуть в ответ. Сознание цепляется за обращение, но она лишь мысленно отмахивается: может, мадам Помфри просто забыла её имя.

Чжоу входит в кабинет с некоторой необъяснимой опаской, оглядывает полки с зельями — подписанными и аккуратно расставленными, — папками и бумагами, красивую мебель, не горящий сейчас камин и совсем не удивляется царящему здесь идеальному порядку. Мадам Помфри вручает ей поднос с пузырьками, высокими, пухлыми, из разноцветного непрозрачного стекла, и манит за собой. Чжоу послушно идёт следом, внутренне сжимаясь и ощущая, как деревенеют мышцы на лице, а в груди что-то съёживается, и хочется бежать, бежать не оглядываясь. Чжоу не любит больницы, их запах, взгляды, которыми одаривают пациенты, будто говорят: "Ты здорова. Несправедливо", — и смотрят укоризненно-укоризненно. Отворачивается и видит лежащего на соседней койке Энтони Голдстейна. Он словно просто спит, заложив руки за голову, но дыхание его прерывисто и неспокойно, а веки подрагивают, будто он пытается открыть глаза, но не может. Чжоу снова вспоминает битву за Хогвартс: Энтони был поблизости, перед тем как она потеряла сознание, сражался с кем-то, что-то кричал и, возможно, видел, что с ней случилось — но как же его расспросить?

Мадам Помфри берёт флакон с подноса, открывает — и по палате разносится запах болотной тины и редкими нотами — что-то свежее, как скошенная трава на лугу. Чжоу втягивает эти нотки полной грудью и не может надышаться, даже голова кружится. Мысли улетучиваются, и чужой голос доходит до сознания не сразу, пробиваясь обрывками слов. Чжоу трясёт головой и прислушивается.

— Подержи вот это, милая.

Мадам Помфри вкладывает ей в руку бинты и берёт Энтони за запястье, аккуратно приподнимает рукав больничной пижамы, и Чжоу видит чернильные кляксы, разводами расползающиеся по коже, въевшиеся, совсем не похожие на обычные синяки.

— Что с Энтони?

Вопрос вырывается сам собой, и в нём нет ни капли праздного любопытства или дружеского беспокойства, только необъяснимая тревога. Мадам Помфри смотрит удивлённо и молчит.

— Мы с ним общались... в школе. Он на год младше.

Чжоу почти не врёт, но всё равно чувствует себя неловко и несколько смущённо, будто обманывает давно и безоговорочно доверившегося ей человека. Мадам Помфри тем временем втирает мазь, словно пытается отмыть тёмные пятна, и голос её звучит печально.

— Темномагическое проклятие, очень редкое, мы не сразу его обнаружили.

— И каковы симптомы? — интересуется Чжоу осторожно.

— Поначалу никаких, человек чувствует себя вполне здоровым, но спустя три-четыре дня обостряется обоняние, появляются синяки на теле, затем бессонница, чувство усталости, через какое-то время — галлюцинации, дрожь, судороги, и человек впадает в кому, — поясняет мадам Помфри, произносит несколько заклинаний, встаёт, поправляет чепец, и в каждом её движении сквозит вековая усталость.

— Это лечится? — спрашивает Чжоу, сама не понимая зачем, и знает ответ ещё до того, как мадам Помфри качает головой.

— Ты сама как себя чувствуешь?

Чжоу переминается с ноги на ногу и надеется, что улыбка на её лице достаточно вежливая, а в голосе не слышится испуга.

— Со мной всё хорошо, — говорит уверенно и тут же меняет тему: — Вам ещё чем-нибудь помочь?

Мадам Помфри загружает её работой: пациентов много, и ещё одна пара рук здесь не лишняя. К вечеру Чжоу валится с ног от усталости, гонит от себя прочь стойкий запах крови и травяных настоек, глупые неуместные мысли и засыпает, думая, что всё будет хорошо.

А обнаружив утром следующего дня тёмные разводы на запястьях, совсем не удивляется.

* * *

Чжоу носит одежду на размер больше — у неё рукава длиннее, — помогает мадам Помфри ухаживать за больными и, когда кого-то выписывают, радуется почти искренне. А ещё совсем не спит, не сводит с Энтони глаз и чувствует, как сердце гонит кровь по венам всё быстрее и быстрее.

— Ты бы отдохнула, милая.

Мадам Помфри тепло улыбается, и вокруг её глаз распускаются лучики морщинок. Чжоу хочется улыбнуться в ответ, светло и радостно, но она только вздыхает, застилает ещё одну опустевшую кровать и устало садится на краешек. Запястья жжёт почти нестерпимо, чернильные пятна расползаются вверх по предплечьям и, кажется, поглощают свет, становясь всё темнее. Чжоу бездумно трёт их дрожащими пальцами, закусывает губу и падает на постель, едва ли осознавая, что отключается.

Ей снится поле, поросшее одуванчиками, и необычайной голубизны небо над головой. Ветер гонит по траве волны и развевает её чёрные волосы. Те лезут в лицо, и Чжоу отмахивается от них, царапает кожу пальцами, по которым ползут чёрные струйки дождя, вниз, по рукам, принося прохладу и облегченье.

Чжоу просыпается, едва сумев открыть глаза, и видит знакомый флакон на прикроватной тумбочке.

* * *

Энтони весь вечер что-то бормочет, губы шевелятся, но слов не слышно, а взгляд, устремлённый в потолок — бездумный и невидящий, словно у мертвеца. Чжоу смотрит на это с ужасом, ощущая, как внутри разрастается отчаяние, щекочет каждый нерв, проникает в каждую клеточку, и не может ни отвести глаз, ни отойти от его постели. Мысли в голове звенят, как залипшая в паутине муха, мечутся, стараются найти выход. Лицо опаляет жаром, ноги подкашиваются, но Чжоу с усилием срывается с места, гонит себя вперёд, будто верит, что в этом движении — вся её жизнь. Волшебники расступаются, удивлённо смотрят вслед, а Чжоу их не замечает, расталкивает локтями, чувствуя, как уплывает сознание, и хочет лишь одного — успеть.

В кабинете мадам Помфри пусто и сумрачно и в точности так, как в прошлый раз. Чжоу шарит взглядом по полкам, щурится, рассматривая надписи на флаконах, цепляется дрожащей рукой за гладкое дерево, что-то роняет, стекло со звоном бьётся, но ей всё равно, лишь бы успеть. Нужное зелье находится не сразу, пузырёк едва не падает из рук, пробка не поддаётся, и Чжоу ощущает слёзы бессилия, слабея всем телом, опускается на колени, вынимает пробку зубами и выпивает залпом, не рассчитывая дозы. В воздухе растекается запах, чуть горький, чуть свежий, но Чжоу он кажется мёдом на языке. Дрожь стихает, всё тело охватывает необычайная лёгкость, поднимает и словно куда-то уносит. Реальность вокруг расплывается, поглощается чёрным, Чжоу лишь успевает отметить краем сознания знакомое лицо, доброе и печальное, прежде чем всё исчезает.

* * *

Солнце заливает знакомое помещение, пылинки кружатся в воздухе в причудливом танце. Чжоу дует на них — и они клубятся паром, растворяются в лучах света, чтобы позже вновь вернуться на место. В больничном крыле никого нет и идеальный порядок, кровати застелены белоснежными простынями, пахнет чистотой и свежестью. Чжоу улыбается — впервые за несколько дней по-настоящему, — жмурится и чувствует себя спокойно и умиротворённо, как никогда. Слышит за спиной шаги, оборачивается и снова улыбается той самой улыбкой, которую так хотелось вернуть.

— Здравствуй, милая. Не поможешь мне?