Чужой (гет)

— Всё, от разведчиков пришёл патронус. Через четверть часа выдвигаемся!

Чашка выпала из внезапно вспотевших ладоней, ударилась о ножку кресла и разбилась.

— Ничего себе ты впечатлительный! — присвистнул Рон Уизли, взмахом палочки собирая кружку из осколков и водружая обратно на стол. — Мы же не первый раз на оборотней ходим. Чего ты так нервничаешь?

В густом ворсе ковра запутались чаинки. Рон махнул палочкой ещё раз:

— Эванеско!

По левой голени Невилла словно наждаком со всей силы провели. Значит, он облился горячим чаем, но не заметил этого. Пока кое-кто своим заклинанием не вытянул из мокрой штанины воду. Ткань встала колом и крепко прилипла к повреждённой коже. Лонгботтом зашипел от боли и согнулся едва ли не пополам.

— Драккл! Ты в порядке?

— Нормально, нормально всё, — не разжимая зубов, выдавил Невилл. — Палочку только убери, домовик хренов. Я сам.

Он тяжело повалился в кресло и достал палочку. Всего лишь парочка заклинаний от слабых ожогов, и всё будет в порядке. Так, ещё чуть-чуть. И ещё. Жжение в ноге сменилось приятным теплом, а потом совсем пропало. Он потёр кожу — не болит. Всего и делов-то.

— Сколько у нас ещё времени?

— Минут семь осталось.

— Ладно.

Невилл откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул. Вот так. Ещё пару минут, и они аппарируют в лес. Отступить уже не получится. Время неслось во весь опор, как тяжёлая боевая колесница. Кажется, он даже мог услышать, как она грохочет на поворотах — всё ближе, ближе. Впрочем, наверное, у него просто шумело в ушах. Ещё один глубокий медленный вдох. И выдох. Уже лучше.

— Между прочим, — собственный голос казался Невиллу чужим: далёкий, расслабленный, полный ленивой уверенности и ехидства, он совсем не вязался с его нервным состоянием, — называть их оборотнями вроде как неполиткорректно.

Рон коротко рассмеялся. Сухой, неприятный смешок заливался в уши, как песок из часов: вот-вот высыплется весь, и тогда времени не останется.

— Ну да, теперь это называется «люди с ежемесячными сложностями». Это у баб ежемесячные сложности! — у Рона было такое выражение лица, словно он с удовольствием сплюнул бы на пол, но каждый раз вспоминал про ковёр и сдерживался. — А эти твари как были оборотнями, так ими и останутся. Вурдалаки, вервольфы, перевёртыши… Меня не волнует, как называется та дрянь, которая пытается перегрызть мне горло, лишь бы я первым успел воткнуть в неё кол.

Его слова напоминали Невиллу шерстяные носки: грубые, колючие, пятка где угодно, но только не на месте. А главное — эта еле уловимая чесотка, этот подспудный дискомфорт от каждой фразы. Рон был прав, совершенно прав, но всё в Невилле противилось тому, чтобы признать это.

— Ну, люди зачем-то приняли этот закон, — он наклонился и крепко-накрепко завязал шнурок. — Министерство…

— В Министерстве некоторым людям просто нечем заняться, — резко прервал его Рон. — Скоро они начнут голосовать за то, в каких башмаках ходить садовым гномам! Или какие пончики лучше — с сахарной пудрой или с шоколадом!

— Конечно, с шоколадом, — попытался отшутиться Невилл. — Здесь и думать не о чем.

Он по-прежнему не мог оторвать взгляд от собственных шнурков. «Надо бы купить что-нибудь на «молнии». Или кеды на липучках». Вот будет номер, если в самый ответственный момент он просто запутается в шнурках и грохнется на землю, а? Как раз в его духе.

— Вот! — поднял в воздух указательный палец Рон. — А я люблю с пудрой. И это, в сущности, хорошо, дружище… На этом стоит мир. Проблемы людей не от того, что вкусы разные, а от того, что иногда они совпадают.

В голосе напарника Невиллу почудилось что-то странное. Он поднял голову и встретился с неподвижным взглядом ярко-голубых глаз. Вообще-то голубой — холодный цвет. Голубые глаза годятся для презрения, высокомерия или… ну, допустим, для равнодушия. Не так ли? Но взгляд Рона окатывал кипятком похлеще давешнего чая.

— Ты чего? — всё тем же невозмутимым и чужим тоном осведомился Невилл.

Он слегка прищурился — смотреть в глаза Рону было не легче, чем в пламя газовой горелки, — но взгляда не отвёл. «Что если он о чём-то догадывается?» — подумал Невилл, но страха не испытал: только усталую брезгливость. «Это было бы нежелательно», — равнодушно заключил он, продолжая глядеть прямо перед собой. Лицо напарника словно сплющивалось под его взором, складывалось, как шапокляк, пока не стало казаться Невиллу гладким фарфорово-белым блюдом, на котором ляпис-лазурью были прочерчены две ярко-синие синие окружности, изнутри затушёванные более светлым.

— Да нет, ничего. Тоже нервы, наверное.

Рон снова коротко хохотнул и отвёл взгляд. Первым. Потом со всего размаха хлопнул Невилла по плечу и провозгласил:

— Нам пора. Наши озверевшие от ПМСа зверюшки больше ждать не могут!

Он встал из кресла, Невилл вскочил на ноги вслед за ним. Через несколько секунд они оба уже стояли посреди влажного ночного леса, натягивая на головы капюшоны плащей-невидимок. Времени больше не осталось.

Глава № 1: Парфюмер

Невилл часто думал, что всю суть и весь смысл его жизненного пути можно смело уложить в одну фразу: «Не на своём месте». Будь у него герб, её можно было бы поместить на ленте под щитом, как девиз.

Казалось бы, что могло быть полезнее и безобиднее, чем пойти учиться Гербологии? FFI (Институт Флоры и Фауны) выглядел настоящим воплощением рая на земле: корпуса, утопавшие в зелени, журчащие ручьи, красивые девушки в летящих одеждах и с такой ленивой томностью во взгляде, от которой по спине пробегали яростные стада мурашек. Невилл с блеском сдал вступительные экзамены и погрузился в мир экзотических цветов и тревожаще-влажных теплиц, как в расслабляющую ванну. Его считали лучшим студентом потока. Ему это казалось не то чтобы приятным, но вполне логичным.

Но уже через три года суровый седой профессор зачитывал с высокой кафедры приказ об отчислении студента Невилла Лонгботтома «за неисполнение научного плана и поведение, противоречащее нормам элементарной вежливости и уважения». Луна, кстати, всё-таки доучилась в FFI и получила диплом «с отличием». Кто бы мог подумать! А ведь когда-то казалось, что их таких двое — изгоев, пешек, нечаянно забредших на чужое поле.

Они поступали вместе, только он на Гербологию, а она — на Магическую Фауну. В ту пору Луна казалась безумно красивой, безумно остроумной и безумно волнительной. Одним словом, она ему нравилась, несмотря на острое понимание факта, что «безумно» — отнюдь не фигура речи. Невилл был готов поклясться, что и он ей тоже нравился.

При этом, как ни странно, они так ни разу и не переспали. Не сказать, чтобы Невилл был одержим мыслями о сексе с Луной Лавгуд, просто постоянно помнил о такой возможности — так не могут забыть дату собственного рождения или привязчивый стишок-считалочку. Невиллу казалось самоочевидным, что рано или поздно их отношения перейдут на другую стадию. Не сложилось.

Что ж, по крайней мере, он неплохо потренировался, готовясь к этому эпохальному событию: Невилл пришёл в институт девственником, а отчислился едва ли не «заслуженным кобелём факультета». Грубое, пошлое и какое-то липкое сочетание слов, несвежее, как простыни в кампусе. Когда кто-то из однокурсников называл его так, Невилл, казалось, мог ощутить в воздухе плотную вонь тушёной капусты и тёплого пива. А ещё — крема для загара и поплывшей косметики. Единственная свежая струя — оттенок завистливого пренебрежения в их голосах, свидетельствовавший, что сами они хотели бы быть такими же, а не могут. Невилл улыбался им в ответ похабной пухлогубой ухмылочкой — мол, «знай наших» — и презирал, презирал, презирал.

Презрение сводило скулы, превращая лицо в застывшую маску. Ему казалось, что каждая чёрточка на его лице смертельно устала, а сам он постарел на много лет. Глупые писатели и философы, которые думают, что человека старят страсти и впечатления! Скука — вот от чего он дряхлеет, изнашивается и забывает, на что похож солнечный свет. Невилл уже не помнил, когда последний раз чем-то восхищался или хотя бы по-настоящему удивлялся. Круговорот бессмысленных попоек, пустых разговоров, лени, скомканных выходных, проходивших кое-как, нога за ногу. «О, Мерлин, через два дня экзамены по почвоведению! А у меня та-а-ак трещит голова», — и понимающее хихиканье со всех сторон. Закрытый университетский городок, вначале показавшийся Невиллу райским садом, на поверку оказался мангровой трясиной, спелым румяным яблоком, из которого во все стороны торчали бледные лоснящиеся хвостики червей.

Его спасала только учёба. Выбрав все часы на лабораторные работы на два года вперёд, Невилл выхлопотал себе специальное бессрочное разрешение и едва ли не поселился в теплицах. Настолько, что мандрагоры узнавали его по запаху, а когда он протягивал к ним руку, начинали тереться об неё, словно кошки. Он с ними беседовал, делился планами и сомнениями и — удивительное дело — был полностью уверен, что они всё понимают, хотя Гербология категорично утверждала, что у мандрагор и слуха-то нет, не то что способности различать человеческую речь.

* * *

С этих мандрагор всё и началось. Или закончилось — как посмотреть. Они были уже совсем большими: вот-вот выкопают на декоты и снадобья. И Невилл решил их спасти. Видит Мерлин, он привязался к этим нелепым корявым созданиям. Для него они стали не просто мандрагорами, а его мандрагорами. Он различал их по расположению корешков и по характеру, знал, какие неуживчивы и сердиты, а какие почти ласковы. Он даже дал им шутливые имена. И вот теперь его питомцы должны были отправиться в какое-то вонючее зелье!

Невилл не думал, что это так его заденет. Иногда он вообще начинал сомневаться, что у него есть такая штука как «нервы». А ведь задело. Он перешёл за другой лабораторный стол — подальше от злосчастных растений. Весь день ходил хмурый, а когда ловил себя на попытках по привычке обстоятельно объяснить очередную гипотезу вслух, то до боли, с особой садистской злостью прикусывал язык.

Под вечер, когда его, казалось, почти отпустило, Невилл так и взвился на стуле и только чудом не заорал — его ноги коснулось что-то холодное и шершавое. Он осторожно опустил взгляд и увидел корешок мандрагоры. Девочка. Он когда-то назвал её Тендер[1]: за ласковый и тихий нрав. Она что-то верещала: по меркам этих растений совсем тихо, почти шёпотом. Корень не создан для того, чтобы передавать эмоции, но Невиллу показалось, что она удивлена и немного растеряна его реакцией. Он спустил ноги обратно на пол и погладил мандрагору в том месте, где листья переходят в основание корня.

— Драккл подери, — только и сказал Невилл, бережно беря её в руки и относя обратно в кадку. — Драккл подери, не стоило мне всё это начинать.

Спустя пять минут он уже стоял у двери в комнату Луны, зажав кнопку звонка. Она была единственной, кто мог помочь в том, что он задумал. Она открыла ему. И согласилась.

Тот вечер стал началом и концом их непрочных, как паутинка на ветру, отношений. Лавгуд справилась безупречно: пробралась в теплицу и отнесла мандрагоры в лес. Невилл ничуть не удивился, что она с ними поладила — таково уж было волшебство Луны, что перед ней никто не мог устоять.

— Знаешь, я один раз выпустила из лаборатории белых мышей, — она присела рядом с ним на скамейку. В сгущавшихся сумерках её бледная кожа, казалось, слегка светилась. Луна сидела очень неподвижно, не шевелясь, и только уголки губ слегка подрагивали, словно на волю просилась улыбка. — Их так и не нашли, потому что я додумалась их перекрасить. В полёвок. Надеюсь, они на меня не в обиде за свои серые шкурки!

Она звонко расхохоталась и так же внезапно затихла, глядя на него в упор: долгим, испытующим взглядом. Он улыбнулся ей в ответ и подвинулся ближе. Луна нашарила его ладонь и сжала в своих пальцах. Она смотрела на него снизу вверх, неправдоподобно тонкокостная — казалось, что на висках её кожа просвечивала, — большеглазая и невыносимо красивая.

— Поцелуй меня, — прошептала она еле слышно, так, что проще было прочитать по губам.

Губам. Это не она говорила тихо, это его уши разучились слушать, погружаясь в щекотный, царапающий кожу белый шум. Мгновение, пока его губы касаются её — невесомо, легко, как будто привиделось — ему холодно. Его трясёт, бьёт в ознобе. Кажется, что он целует статую — твёрдую, белую и ледяную, как мрамор на осеннем ветру. А потом холод сменяется лихорадочным жаром. Ровно на один вдох его кровь вязкая и медлительная, словно даёт ему последний шанс передумать. Но в следующее мгновение она расплавляется, наполняя его до отказа и перехлёстывая через край…

Следующее, что он помнил: Луна вырвалась и убежала, а он какое-то время звал её, бегал в потёмках по колючим кустам и просил его простить, толком не понимая, за что. Но если девушка спасается бегством, значит, что-то, определённо, стряслось. И виноваты в этом, скорее всего, вы. Он искал её, наверное, где-то четверть часа, но она так и не ответила.

— Чокнутая, — еле слышно пробормотал Невилл, поворачиваясь спиной к парку и шагая по направлению к освещённым огням кампуса.

Как ни странно, это слово не принесло ему облегчения. Наоборот: ему стало стыдно, словно он обидел ребёнка.

Потом, много дней спустя, он несколько раз пытался заговорить с Луной, но она его игнорировала. Не отворачивалась, не поджимала губы, а просто вела себя так, словно он, Невилл, не существовал в природе. Прозрачнее призрака, слабее ветра.

---

[1] английское «tender» — ласковый или нежный. К тендерам в смысле соревнования между компаниями за заключение контракта отношения не имеет.

* * *

Так в один день Невилл лишился своего единственного друга среди людей и милых, понятных, всегда внимательно слушавших его мандрагор. Жизнь стала не то чтобы тяжелее, но как-то ощутимо бессмысленнее. Это при том, что она и раньше-то особым смыслом не отличалась. Но всё-таки Невилл ещё мог выжить, выплыть, выкарабкаться, забаррикадироваться в лаборатории, написать ещё пару-тройку статей, защитить вместо диплома МаD [2]. Проблема была в том, что в промежутках между исследованиями приходилось возвращаться в студгородок, толкаться вместе со всеми на переменах и в столовой, ночевать в кампусах и ходить… нет, не ходить — в этом слове было слишком много свободной воли — скорее, «вовлекаться» в разнообразные вечеринки.

Девушки по-прежнему охотно шли с ним на сближение, вот только всё чаще называли «странным». Невилла это не волновало, даже напротив — казалось почти комплиментом, где-то посередине между «таинственным» и «необычным». Но много позже, когда седой профессор Декоративной и Ароматической Гербологии зачитывал приказ об отчислении, в его ушах снова звучало бесконечное: «Ты странный», «…странный», «странный!» — кокетливым русалочьим шёпотом, шуршащей гирляндой нахальных ленивых смешков. Псих, неподходящий, лишний — одним словом: чужой [3].

Не то чтобы он не замечал этого раньше. Напротив, именно поэтому Невилл и ушёл из института. Со скандалом, вызывающе, почти неприлично, но всё-таки сам. Порвал зачётку, расшвыряв клочья по всей комнате, повернулся спиной к экзаменационной комиссии и вышел. Так почему же теперь сердце Невилла словно растянулось в тонкую красную мембрану, тоскливо трепетавшую от каждого слова, доносившегося с кафедры? Он должен был ощущать себя победителем, а вместо этого чувствовал только лихорадочное сердцебиение и свинцовую тяжесть в лёгких.

Они заставили чувствовать себя неуместным и странным, хотя логика твердила, что дело было вовсе не в нём, а в них самих. Невилл терпел их равнодушие, презирал их ненависть к собственной профессии и считал себя выше их. Но они всё же его доконали. Не своей беспринципностью, как он думал, а своими «принципами», с которыми он не мог и не хотел смириться.

Невиллу казалось, что он сходит с ума. Не могли люди, пусть даже ленивые и поверхностные, быть настолько слепыми! Когда за год до этого в печать начали просачиваться первые слухи о бандах оборотней, Невилл читал отчёты об аврорских облавах со странной смесью благодарности и стыда. Он собирался учиться на парфюмера, подал документы на специализацию «Ароматическая гербология» и уже давно по полчаса в день тренировал нос различать тонкие оттенки запахов. Невилл жил в укреплённом кампусе, а по окончанию института собирался перебраться в город, куда, разумеется, никакие оборотни проникнуть не могли. Но ни на секунду не забывал, что почти треть волшебников Британии жила не в городах и посёлках, а в отдельно стоявших домах — там, где земля была дешевле, а участки больше.

Невилл предполагал, что его однокурсники просто проигнорируют сообщения об активности оборотней, как они обычно делали со всем, что их не касалось. Но он даже не мог себе представить, что многие студенты и преподаватели примут сторону оборотней! Кажется, это называлось «экологической ответственностью»: дать другим магическим расам пространство и уйти, покинув тех, кто решил остаться, на произвол судьбы. Вот только что было общего между гриндевальдовскими вервольфами, чей вирус мигрировал в Англию полвека назад, — и британскими лесами и полями? И как можно дать кому-то пространство и надеяться на мир, если твой противник хочет получить всё и на меньшее не согласен?

Так и получилось, что когда на экзамене по формированию искусственных ландшафтов Невиллу попался вопрос о значении сельской местности для людей и оборотней, ситуация вышла из-под контроля. И закончилась отчислением, разорванной зачёткой и ощущением тяжёлой контузии от реальности. Ах да, ещё Невилла обвинили в «милитаризме» и осторожно посоветовали обратиться к психиатру, намекнув, что некоторые старые травмы военных лет просто так не проходят. Это был конец.

---

[2] подразумевается аналог PhD (степень доктора философии): «доктор магических наук». Пишется так же, как «сумасшедший» (mad). Выводы делаем сами.

[3] Английское «strange» — это и «чужой», и «странный». Так же вежливый намёк на то, что тот, о ком говорят, не совсем в своём уме.

* * *

Выйдя в тот день из здания института и аппарировав в Лондон, Невилл даже приблизительно не представлял, что будет делать дальше. Его нос улавливал запах прогоревшего бензина из магловских кварталов и солёный запах сухого камня и статического электричества из магических. Сейчас он мог бы пройти по городу с закрытыми глазами и безошибочно найти любую улицу или проход. Но находить ему было нечего. Он не знал, куда ему идти, и бесцельно слонялся, отдав себя во власть запахов и ненавидя свою способность их различать. Ненужное, бессмысленное умение, которое больше ему не пригодится. Ни-ког-да.

Но как только в памяти всплывали лица однокурсников и преподавателей, грусть испарялась без следа, оставляя после себя ощущение свободы, гладкое и скользкое, как поверхность сковороды со специальным покрытием. О нет, он ни о чём не жалел! Только злился и казался себе беспомощным.

Невилл шагал и шагал, подгоняемый ощущением собственной неуместности. Он аппарировал к дверям «Дырявого котла», проходил его насквозь и выходил на пустынные ночные улочки Эдинбурга, а оттуда перемещался в лес Дин, хрустя свежим летним папоротником, ложившимся под его неумолимые ботинки. Невилл прыгал с места на место, позволяя аппарации уносить себя туда, куда вела его мимолётная мысль. Как ни странно, он ни разу не расщепился, хотя в тот вечер смерть от расщепа вовсе не казалась ему страшной. Как и любой другой вид смерти. Столкнувшись с ней лицом к лицу, Невилл, конечно же, передумал бы, но пока ощущал только пустоту и полнейшее равнодушие к собственной судьбе. Будь что будет.

И вдруг, когда на востоке небо уже начало светлеть, он внезапно понял. Память подкинула ему то единственное воспоминание, которое вырвало его из апатии и дало новую цель:

Выпускной в Хогвартсе сверкает, как калейдоскоп, и шумит, словно океанический прибой в шторм. Мелькают яркие пятна платьев и парадных мантий, звучит смех и звон бокалов, летают волшебные фейерверки. Невилл видит всё это словно через дымку. Будто это и не реальность, а старая колдография, снятая со сбитым фокусом. Память, а не кусочек настоящего. Людское море набегает и отступает, вынося на берег тех, кто не столько участвует, сколько созерцает, и Невилл вскоре оказывается среди них, размягчено кивая в такт музыке.

А рядом его друзья и знакомые делятся новостями. Они заканчивали Хогвартс вместе — Джинни и Гарри, Рон и Гермиона, Луна… — и многие другие. Два факультета сошлись в один, маскируя прорехи, стыдясь пустых мест, оставленных войной. Многие семикурсники согласились, что девяносто восьмой нельзя засчитывать за год обучения. Многие шестикурсники — что очень даже можно. И вот теперь наступал их час проститься с Хогвартсом. Больше чем у половины были почётные стипендии, выданные магической Британией своим героям, так что о поступлении нечего было и волноваться. Но они волновались. Об этом и о тысяче других мелочей. Они были более шумными, веселыми и возбуждёнными, чем любые обычные выпускники. Проще простого, нормальнее нормального. Что угодно, чтобы уверить себя, что жизнь продолжается и вошла в нормальное русло. Что можно прожить целый год без происшествий, и теперь так будет всегда.

Гермиона парит над стулом с бокалом в руке и стучит по нему вилкой, привлекая внимание:

— Я хочу поднять этот бокал за тех, кто пополнит ряды наших защитников. За будущих авроров — Рона, Гарри, Симуса, Дэна, Рудольфа, Мери…

С каждым новым именем смех становится всё громче. Чуть ли не половина их объединённого выпуска собралась поступать в Школу Авроров. Чего и следовало ожидать. А Гермиона тем временем продолжает:

— Я поздравляю наших девочек, решившихся на борьбу с мужским шовинизмом… — смех и хлопки в зале, — но поздравляю и наших мальчиков с самым очевидным, но от этого не менее героическим выбором. Потому что мужчина должен быть сильным, а для воспитания силы нет профессии лучше, чем профессия аврора…

Глава № 2. Аврор

Тем же утром Невилл Лонгботтом явился к дверям Школы Авроров, сияя, как монисто из галлеонов. Привратники косились на него, как на сумасшедшего. Видимо, он переборщил с оптимизмом и выглядел скорее как семнадцатилетний подросток, поступающий в Аврорат в мирное время и «ради романтики», чем формально взрослый двадцатилетний юноша, стремившийся стать аврором на фоне противостояния с оборотнями.

Но его приняли. Душа Невилла ликовала и пела. Итак, он милитарист? Человек, не способный закончить однажды начатую войну? И пусть!

Среди авроров он заработал репутацию мизантропа и человека, не понимающего шуток. Наверное, поэтому спустя год подготовки Невилла определили под начало Рона Уизли, тоже славившегося своей жёсткой позицией по вопросу оборотней. Только вот выяснилось, что жёсткость Невилла была не более чем маской.

Говорят, такие вещи нельзя знать заранее, но для Невилла это стало неприятным открытием — каждая новая операция пугала его. Потом адреналин ударял в кровь и выпускал наружу другого Невилла, который умел мыслить хладнокровно и, главное, быстро. А действовать ещё быстрее. Но приступы ужаса перед каждым заданием становились всё сильнее. Невилл каменел, покрывался холодным потом, замирал внутри себя, как внутри гипсового саркофага, не в силах пошевелиться, ничего не видя и не слыша. И только первый признак настоящей опасности, первая капля будущего ливня, заставляла его вздрогнуть и встряхнуться. Выходило так, что он словно не мог действовать первым. Ему нужен был стимул — заклятие, занесённая над головой лапа с кинжально острыми когтями или хотя бы проблеск ненависти в глазах противника. И из-за этого вначале Невилл всегда чуть медлил. Это было опасно, очень опасно и не раз стоило ему мелких, но болезненных магических травм. Но ещё опаснее было состояние, когда ярость в его жилах брала своё. В такие минуты инстинкт самосохранения отступал так далеко, словно и вовсе не существовал в природе, и Невилл бросался в самую гущу событий.

Рон даже не пытался его увещевать и, кажется, гордился, что под его началом работал такой неукротимый человек. А Невилл казался себе одержимым. В стремлении хоть как-то уравновесить эту сторону своей натуры он полюбил скучать, и даже стал завсегдатаем «Дырявого котла», почётным любимцем тамошней хозяйки Ханны Аббот. Они часто болтали о пустяках, облокотившись на барную стойку. Он — слегка опирается на столешницу локтем, капюшон откинут, между бровями многозначительная складка. Она — подпирает подбородок рукой, взгляд исподлобья, дыхание взволнованное и порывистое, никакому фартуку этого не скрыть. Ни дать ни взять — пара из классического магического детектива шестидесятых про чуть усталого циничного аврора, побеждающего преступность в промежутке между двумя стаканами огневиски, и его бойкую сексапильную подружку.

Возможно, она даже считала, что они должны пожениться. Невилл не видел смысла торопить события, но если бы Ханна вдруг первая завела об этом разговор, сопротивляться не стал. В конце концов, она ему вполне нравилась. Спокойная стабильная жизнь. Почему бы не попробовать? Возможно, хотя бы это сделало бы Невилла чуть ближе к этому миру, позволило, наконец, коснуться реальности, которую он видел, как сквозь воду.

* * *

Но судьба словно вознамерилась препятствовать любым попыткам Невилла стать «нормальным». Он даже заказал столик в новомодном лондонском кафе, чтобы пригласить Ханну на ужин и… да, попросить её стать его женой. Ужин должен был состояться ровно через неделю, и Невилл хранил это в строжайшей тайне, но всё же подозревал, что Ханна сумела об этом прознать: уж больно ярко сияли её глаза. Он добродушно посмеивался и жил предвкушением — то ли своим, то ли её. «И это всё? Вот из чего будет состоять моя жизнь до самого конца?» — кричало его сознание, но он старался не прислушиваться к этим воплям. Невилл думал — да что там, был почти уверен! — что пожиравшая его тоска не отступила бы, даже смени он сотню разных работ. Что-то подсказывало: корень опостылевшего ощущения неуместности — в нём самом. Так имело ли смысл убегать?

А за два дня до даты ужина Невилл Лонгботтом в одиночку отправился в Глазго — обезвреживать ожившую каменную горгулью. Он переоценил свои силы и в первый раз испугался не до боя, а во время. Потом была тьма и долгое ощущение падения. Последней мыслью Невилла было: «Я умер».

* * *

Не в этот раз. Впрочем, когда Невилл открыл глаза и обнаружил себя в палате больницы Мунго, все его чувства кричали, что он не так уж и ошибался.

Он был слаб, как котёнок, а от этого прибывал в каком-то размягчённом, сентиментальном состоянии, когда каждая мелкая деталь трогает до слёз. Мир представлялся Невиллу размытым, импрессионистским скоплением цветовых пятен и сияющих штрихов, непрочных и воздушных, как счастье.

Когда отрылась дверь, впуская в палату медиведьму в ореоле мягкого послеполуденного света, овладевшее Невиллом неясное предчувствие прекрасного достигло своего апогея. Его взгляд, одновременно рассеянный и цепкий, различал и впитывал гармонию, заключённую в сложном рисунке движений её колен, мягком повороте шеи, сжатых до предела пружинах тёмных локонов, скрученных на затылке в тяжёлый узел. Прошла целая минута, прежде чем он её узнал. И за эту минуту Невилл успел влюбиться.

А затем свет еле уловимо переместился, предметы встали в фокус, и загадочная медиведьма в коротком ярко-лимонном халате обрела чуть изменившиеся, но по-прежнему узнаваемые черты Гермионы Уизли. Это определённо попахивало предательством со стороны реальности и на время отрезвило Невилла. Но только на время. Неумолимый механизм нарождавшегося чувства уже успел подхватить его под ослабевшие руки и поволочь дальше. Как неосторожный чих прохожего даёт зерно, спустя сутки или двое прорастающее простудой, так минутное замешательство памяти стоило Невиллу Лонгботтому душевной свободы. Но как и заболевший гриппом человек, осознал он это, только когда стало слишком поздно.

А пока Невилл почти искренне обрадовался встрече, расспросил, как вышло, что Гермиона стала работать в Мунго и выслушал в ответ длинный, пространный монолог о «призвании врача», «семейной традиции» и «амбициях». Её речь журчала где-то далеко и одновременно близко, слова проскальзывали над головой, не задевая, словно стая диковинных перелётных птиц, а Невилл очарованно и как-то растерянно пялился на одинокий локон, выбившийся из её причёски. В её волосах ему чудилась какая-то таинственная первобытная сила, мощная, целеустремлённая, переполненная внутренней энергией и словно бы совсем отдельная от хрупкого и чуть угловатого тела.

…— А ты?

До Невилла не сразу дошло, что его о чём-то спрашивают.

— Что? Прости я немного… — он не закончил фразу, только пожал плечами и неопределённо взмахнул рукой, давая Гермионе возможность домыслить самой, какая из многочисленных болячек в его медкарте могла служить достойным оправданием. — Повтори, пожалуйста, я не всё расслышал.

Она почему-то рассмеялась. Стул был ей слегка высоковат, поэтому она то болтала ногой в воздухе, то упирала носок полотняной туфли в ручку тумбочки, отчего мышцы голени на мгновение прорисовывались под кожей и снова расслаблялись, словно юркие рыбы, шнырявшие на мелководье.

— Я говорю — как вышло, что ты стал аврором?

Он бросил на неё короткий недовольный взгляд. Перед глазами снова встала картина: четыре девчонки в ярких парадных мантиях сидят вокруг стола и смеются, а она парит почти под самым потолком, с бокалом в одной руке и вилкой в другой.

— «Потому что мужчина должен быть сильным, а для воспитания силы нет профессии лучше, чем профессия аврора», — выпалил он раньше, чем успел задуматься.

Она еле заметно скривилась и сухо, словно с затаённой неприязнью, спросила:

— Кто тебе сказал такую глупость?

Вот как, оказывается. Действительно, что может глупее, чем принимать самые важные в жизни решения под влиянием пьяного бреда вчерашних школьниц, ни одна из которых на утро, наверное, и не вспомнила, что они там наговорили. Во рту стало горько и противно. Что ж, он и сам давно понял, что ошибся. Просто никто пока не подсказал, куда ещё он мог податься, чтобы хоть на время избавиться от ощущения собственной неуместности.

— Ты же и сказала, — коротко ответил Невилл, поджимая губы. — На выпускном. Забыла?

В голове снова всё булькало и качалось, то и дело подкатывала тошнота. Он хотел, чтобы она ушла и оставила его в покое, даже если ради этого понадобилось бы её обидеть. Но она рассмеялась!

— Ну и дура же я была, оказывается, — она продолжала хохотать: громко, весело, словно он сказал лучшую в мире шутку. А затем, совершенно неожиданно для Невилла, крепко сжала его руку в своей (ладони у неё были тёплые, сухие и какие-то жёсткие) и пристально посмотрела ему в глаза. — Тебе это не нужно, Невилл. Поверь мне. Ты и так сильный. Самый сильный человек, какого мне приходилось видеть.

Он мог бы возразить, что она его почти не знает. Но как можно перечить человеку, который так на тебя смотрит и говорит то, что ты всегда хотел услышать? И проклятая минутная задержка, поселившая в его голове образ таинственной незнакомки, медленно, словно змея, разворачивала свои кольца в его сердце, не давая шанса опомниться. Женщина перед ним была Гермионой, он знал это, но, чем больше на неё смотрел, тем меньше видел. Чувство затмевало зрение, разбивая цельную картину на мириады сверкающих осколков, острых, мучительно желанных подробностей. Для него она была только что сотворённой женщиной без прошлого, с волосами, блестящими и переливчатыми, как гипнотические перья индийских павлинов.

Блестящие, как павлиньи перья? Какая чушь, право слово. Он и сам не знал, что хотел этим сказать, но факт оставался фактом: как только он увидел её волосы, то сразу, как бы в порыве мгновенного откровения, понял, что никогда больше не сможет влюбиться в блондинку. Это как с породистой лошадью: как ни хороша белая или чалая, как тщательно ни начищают её конюхи, а всё равно её шерсть тусклая и матовая. Другое дело — вороная или гнедая, сверкающая, как дорогой атлас, как полированный металл, как вода на солнце. Поистине ослепительная.

* * *

Он не помнил, кто первым заговорил о её замужестве. Хотя нет, помнил. Всё началось с дурацкого спора, какой длины была её юбка в их первую встречу:

— Она едва прикрывала попу! Как вам в таких только разрешают ходить?

— Хватит преувеличивать! У нас форменные юбки почти до колена. И укорачивать нельзя.

— Ты могла её трансфигурировать на время обхода.

— Зачем?

— Ну, знаешь ли…

Она расхохоталась и рассказала, что персоналу больницы нельзя пользоваться вещами, сделанными с применением магии. Всё — от неудобных полотняных туфель на тонкой подошве до ярко-лимонных халатов — было сделано вручную или куплено у магглов.

— Никакой косметики, — усмехнулась она, проводя рукой по щеке, — никакой парфюмерии, никаких украшений.

Подёргала себя за мочки ушей с пухлыми розовыми дырочками для серёжек. Показала пустые руки. На нетронутой мягкой коже у основания безымянного пальца — ни мозоли, ни гладкой полоски.

— Так вот почему ты не носишь обручальное кольцо, — выпалил он.

И почти сразу ощутил прилив беспокойства и мучительное ощущение потери. Зря, зря, зря. Хоть опять прикусывай язык.

Невилл не умел считать её своей. Не получалось устроить скандал, надавить, заставить забыть о расписании и не ответить на сердитый, нетерпеливый звонок от мужа, торопливо осваивавшего маггловскую технику и помешанного на телефонах. Каждый день Невилл боялся, что, заглянув к ней в больницу под очередным выдуманным предлогом, наткнётся на добродушный, равнодушно-дружеский взгляд и удивлённое: «Привет, Невилл. А что ты здесь делаешь?»

Они встречались две недели. Неделю назад она простила ему первый поцелуй. Пять дней, как поцеловала в ответ — сама, когда он уже не надеялся, что у них хоть что-то получится. И три дня, как она оставила на его спине глубокие, саднившие царапины, не зажившие до сих пор, словно его тело хотело удержать доказательство невероятного: она была с ним.

Всё это время Невилл постоянно, непрерывно пытался забыть, словно вычёрпывая воду из дырявой лодки, что женщина, с которой он встречался, уже давно не носила девичью фамилию. Но ведь оставалось ещё и имя: Гермиона, просто Гермиона. Зачем ему что-то другое? Сон, который длится, только если крепко закрыть глаза. Ещё крепче.

И вот теперь его угораздило спросить её напрямую. Невилл почти видел, как она медленно качает головой, говорит будничным тоном «мне пора» или «я на минутку». В любом случае, в мыслях Невилла после этой фразы Гермиона уходила, захлопывала за собой дверь и больше никогда не появлялась в его жизни.

Но он снова ошибся. Она осталась. Окатила его тяжёлым и грустным взглядом и прошептала:

— Не только поэтому.

А потом начала рассказывать.

Глава №3. Киллер

Оборотни взяли Рона Уизли в кольцо, медленно, по спирали подходя всё ближе к центру поляны. Видеть его они не могли — плащ был обработан чарами Невидимости — но сразу замечали, откуда бьёт луч заклятия. Рон перебегал с места на место, менял позицию, и какое-то время это действовало. Однако затем оборотням всё-таки удалось его окружить. Кольцо врагов сжималось… и редело. Не меньше десяти серых мохнатых тел уже лежало вокруг, распластав получеловеческие-полуволчьи конечности по сырой промозглой траве.

«Где же Невилл?»

Серые твари наступали. Ещё немного, и Рон в соответствии с инструкцией мог начать применять Непростительные. С чем-чем, а с настроением у него проблемы не возникло бы. Конечно, Непростительные, даже применённые для самооброны, — это полгода отстранения от работы и бесед с колдопсихологами, пытающимися понять, не превратила ли зелёная вспышка добропорядочного аврора в кровожадного монстра. Но лучше быть живым и отстранённым от службы, чем героически погибшим при исполнении.

«Куда запропастился этот Лонгботтом?» — снова подумал Рон и, одновременно с его мыслью, ночь прорезал луч заклятия. Белая молния прошла над мохнатыми спинами двух крайних справа оборотней… И ударила в Рона.

* * *

Дезиллюминационная защита отключилась. Рон не столько почувствовал это, сколько понял по ликующим воплям оборотней, наконец-то увидевших свою добычу. Они бросились к нему со всех ног, и Рон уже приготовился, как говорят в таких случаях, «продать жизнь подороже», но так и застыл на месте: из-за кряжистого дуба справа от кольца медленно, не спеша, вышел Невилл Лонгботтом. Его плащ был откинут, и Рон в остаточной вспышке заклятия мог ясно увидеть его лицо.

Бледное, напряжённое, с глазами, сиявшими каким-то зловещим триумфом. Рон взвыл. В этот момент он забыл об оборотнях. Его единственной, возможно, последней в жизни задачей было во что бы то ни стало добраться до этого подлого предателя, который выдал его врагам и оставил умирать. Рон занёс палочку. На кончике танцевало и ярилось невидимое пока пламя заклинания — маленькая искорка, но он уже знал её цвет. В голове мелькнула нелепая мысль:

«Оштрафуют за незаконное применение. Вот если бы оборотни были на шаг поближе, все подумали бы, что я целился в них, но промахнулся…»

Серые силуэты на границе круга одновременно шагнули внутрь.

И взвыли от боли! Их тела опутывала светящаяся сеть, всё плотнее впиваясь в мохнатые шкуры. В воздухе запахло палёной шерстью, а потом и мясом. Жгуты сети в руках Невилла извивались, как живые. Но вот он сделал неуловимый поворот кистью. Светящиеся линии на шкурах вервольфов ослепительно вспыхнули, сжались и погасли. Оборотни как подкошенные рухнули на траву.

Рон остался стоять в центре круга, переводя дыхание и утирая пот со лба.

* * *

— Ты сжёг мой плащ, — улыбнулся Рон подошедшему Невиллу.

— Да брось, этой ветоши от силы неделя оставалась, — Невилл широко улыбнулся в ответ, с удовлетворением оглядывая поле битвы.

— Чем ты их так?

— А, — махнул он рукой, — просто одно старое заклятие. Год назад нашёл в библиотеке.

Рон уважительно присвистнул и удивлённо приподнял брови.

— Мощная штука.

— Приравнивается к Непростительным.

— Так ты поэтому установил такой радиус?

— А то!

Они болтали, перепрыгивая с кочки на кочку и обходя колючие заросли малины. Небо на востоке медленно бледнело. Скоро должно было взойти солнце. Антиаппарационный барьер вокруг леса, где пряталась банда оборотней, еле слышно потрескивал над головой.

— Получается, что тебя отстранят, — внезапно заметил Рон, укоризненно качая головой.

Невилл усмехнулся:

— А вот и нет. Я защищал не свою жизнь, а твою, так что… Альтруизм налицо, человеческие ценности отвоёваны, необходимая самооборона вновь обеспечила безопасность простых граждан, пусть даже ценой «меньшего зла», которое никто, если честно, даже и злом не считает.

Рон посмотрел на него как-то странно, словно только что увидел, с кем идёт рядом.

— Когда ты успел стать таким циником?

— У меня были хорошие учителя, — выразительно посмотрел на него Невилл.

* * *

До опушки оставалось метров сто, когда тишину прорезал волчий вой. Не вполне волчий. С другой стороны ему ответили. А впереди, у самой границы леса, раздался третий вопль. Самый громкий, раздирающий ушные перепонки. Самый близкий.

— Ты же говорил, что разобрался с остальными?!

Свистящий шёпот Рона сорвался на крик.

— Я соврал.

Невилл медленно отступал в тень, готовясь набросить капюшон мантии-невидимки. Он сам удивлялся абсолютному спокойствию, охватившему его в тот момент. Он прекрасно знал, что делать, и ни на секунду не сомневался, словно проделывал это тысячи раз.

Рон рванул было за ним, но Невиллл одним движением набросил капюшон и шагнул в сторону, моментально растворяясь в ночных тенях. Волчий вой приближался. Рон, плюнув на конспирацию, толка от которой всё равно не было, метался по поляне, выпуская заклятия наугад, и истошно орал.

— За что? За что, мать твою?

А потом взвыл так, что любой оборотень позавидовал бы:

— Мой пла-а-ащ!!!

Невилл мог бы аппарировать сразу, но вначале он должен был убедиться. Ну и добить оставшихся оборотней, ведь Рон не мог расправиться со всеми — в этом, собственно, и был смысл. Но Рон держался молодцом. Всего два порядком потрёпанных вервольфа: одному не хватало передней лапы и глаза, а второй и вовсе был едва ли не раскромсан на куски, — ещё подавали признаки жизни, когда Невилл спрыгнул с дерева и подошёл к поверженному противнику.

Каждому из оборотней хватило простого Ступефая в сердце. Что же до Рона, то его и добивать не понадобилось. «Даже самые тупоголовые авроры не живут без половины черепа», — так, кажется, говорил их дежурный колдомедик. Что ж, более чем верно.

Немного поразмыслив, Невилл достал из кармана свою палочку, положил её на землю, наступил на один конец ногой и потянул. Раздался сухой треск, ослепительная вспышка — и всё закончилось. Палочка была сломана. Теперь даже если авроры и найдут её где-нибудь в кустах, то никогда не сумеют узнать, какие заклинания он использовал. Конечно, они обнаружат, что на плаще Рона нет чар, но плащ действительно был старым. В последний месяц эксплуатации чары начинают барахлить, поэтому инструкция требовала списывать мантии-невидимки заранее. Но Рон никогда не прислушивался к инструкциям.

Аппарировать Невилл теперь не мог, но у него оставался аварийный порт-ключ.

Спустя две недели

Он увидел её издалека. Прямая спина, широкополая шляпа, из-под которой выбивались локоны. У Невилла даже закружилась голова от волнения, и он опёрся рукой о ближайшее надгробие — потемневшую от времени фигуру ангела с опущенными крыльями.

Разбирательства в Аврорате не заняли много времени. Всем было очевидно, что Невилл сделал всё, что мог, чтобы помочь Рону, но обстоятельства были против них. Отключенные чары Невидимости, сломанная палочка… И всё-таки вдвоём они смогли уничтожить не просто случайную банду оборотней-экстремистов, а едва ли не вторую по численности их базу.

Рона и Невилла обещали представить к наградам. Первого, разумеется, посмертно. Гермиона была занята похоронами, а потом и вовсе куда-то пропала, но Невилл её не винил, понимая, что они должны соблюдать осторожность. И всё-таки сегодня не утерпел. Выразить соболезнование вдове друга и просто давней приятельнице — это ведь вполне нормально?

Она поднялась, собираясь уходить, и Невилл, боясь, что она просто аппарирует, рванул ей наперерез. Когда он вышел — едва не выбежал — из-за ближайшего надгробия, Гермиона посмотрела на него с испугом и недоверием.

— Невилл?

— Да, — он всё ещё не мог отдышаться. — Извини, не хотел тебя напугать.

Он жадно вглядывался в её лицо, полускрытое полями шляпы. Гермиона сильно похудела, под глазами были тёмные, почти чёрные тени, глаза покраснели и опухли. Она казалась более точным воплощением скорби, чем любой плачущий ангел. Впрочем, она и должна была так выглядеть. Чтобы не вызывать подозрений — разве нет?

— Нет-нет, ничего, — она поспешно помотала головой и потупилась. — Ты что-то хотел?

— Только… — он замер в нерешительности, теребя рукав мантии. — Только спросить, как ты?

— Отвратительно.

Она вскинула на него взгляд, полный скорби и ненависти. Невилл даже отшатнулся от неожиданности, как будто получив тычок в грудь. А Гермиона, тем временем, продолжала:

— Но спокойно. За это тебе спасибо. Но… я больше никогда не хочу тебя видеть, Невилл. Никогда.

Она кивнула ему, показывая, что разговор окончен. Развернулась на каблуках и пошла в противоположную сторону кладбища, всё быстрее и быстрее. Словно пыталась убежать от него.

— Гермиона!

Она замерла на месте, но головы не повернула.

— Гермиона, прошу тебя!

— Не надо так кричать.

Её голос был тихим, а сама она стояла далеко, но Невилл почему-то различал каждое слово.

Он подбежал к ней, рывком схватил за плечи и развернул к себе:

— Я не понимаю, Гермиона. Что произошло? Что я сделал не так? Мы же…

— Тсс… — она положила указательный палец на его губы, заставляя замолчать. — Ты что, хочешь, чтобы все об этом узнали?

— Нет, — растерянно пробормотал Невилл, но его сердце забилось сильнее. На какую-то мучительную секунду ему показалось, что он сошёл с ума, а их разговора, когда она попросила его убить Рона, не было. Что это ему приснилось, привиделось, что это была галлюцинация, и он просто выдавал желаемое за действительное. — Но… я всё равно не понимаю.

— А здесь нечего понимать.

Гермиона слегка улыбнулась и высвободилась из его рук.

— Ты сделал то, о чём я тебя попросила. И я сказала спасибо. Я правда благодарна тебе, Невилл. Что тебе ещё нужно?

Всё было не так, как он себе представлял. Безмятежное спокойствие, заполнявшее его эти две недели, спокойствие, делавшее его храбрым и расчётливым, наполненное надеждой, что когда всё закончится, они с Гермионой будут вместе, — дало трещину и рассыпалось на мелкие кусочки. Он был растерян, обескуражен и беспомощен. Но он должен был выяснить всё до конца:

— Но, Гермиона, а как же мы? Я же люблю тебя!

— А я тебя нет.

Он не понял её. Слова отказывались складываться во фразу. А потом Невиллу показалось, что всё встало на свои места:

— У тебя кто-то есть?! Ну, конечно, — он нервно, безрадостно расхохотался. — Как я не догадался сразу! Тебе всегда нужен был герой с чистыми ручками. Поэтому он бы не согласился. И тогда ты использовала меня, чтобы я сделал всю грязную работу, да? Так всё и было, правда?

Он снова рассмеялся, как сумасшедший. Она залепила ему пощёчину. Изо всех сил, так, что он качнулся назад, а на губах появился привкус крови.

— У меня никого нет, — прошипела Гермиона. — И не будет. Единственный человек, которого я любила, лежит в этой могиле. И другого такого я никогда не встречу.

Теперь она наступала на него шаг за шагом, а он пятился, прижимая руку к щеке.

— Но ты же говорила, что он тебя бьёт?

— Он меня и пальцем не тронул, — её глаза блестели, стремительно наполняясь слезами.

— Что он не даёт тебе развода. Что у волшебников вообще не бывает развода, если они поженились по старому обряду!

— А мы поженились по новому, — она криво усмехнулась. — Я так и не смогла убедить его. Он всегда знал, что захочет от меня сбежать, но я поняла это не сразу. Думала… он просто… — она судорожно всхлипнула, — хочет выглядеть современным. И это я не давала ему развода! Я никогда, никогда его не отпущу… И теперь он мой.

Она погладила каменную плиту с какой-то садистской нежностью, оглаживая пальцами резные завитушки выбитого на надгробии имени.

И тут Невилл вспомнил: секретаря управления Шейлу, с которой Рон переглядывался на совещаниях, румяную смешливую кладовщицу, вечно ругавшую начальника за то, что он никак не обновит чары на плаще. А ведь, наверное, были и другие. Она просто ревновала его? Она любила его? В душе Невилла шевельнулась обида, но сейчас же отступила, смытая волной ненависти: как Рон мог так плохо относиться к этой женщине? Как он вообще мог смотреть на кого-то другого, когда у него была она? Конечно, он заслуживал смерти, и говорить здесь не о чем.

Невилл подошёл к Гермионе, снова взял её руки в свои и заглянул в лицо.

— Гермиона, послушай меня, просто послушай… Он никогда не любил тебя так, как люблю я. Просто… просто позволь мне это показать. Не отталкивай меня. Я смогу сделать тебя счастливой. У нас ещё всё может получиться. И однажды у нас всё будет общим. Мысли. Чувства. И воспоминания.

Она снова подняла на него взгляд. На этот раз она улыбалась ему совсем как раньше: тепло и ласково. Потрепала его по щеке. Взяла его лицо в свои руки.

— Ты прав, Невилл, конечно же прав. А я всё такая же дура. Как я могла забыть! Общие воспоминания.

Её взгляд погас и снова стал злым, как будто кто-то задул внутри свечку. Она отошла на шаг и медленно, не спеша, достала палочку. Невиллу почему-то даже не пришло в голову достать свою. Он только вытянул руки вперёд в нелепом жесте защиты и зажмурился.

— Гермиона, пожалуйста…

— Обливиэйт!