Лунный танец (гет)

Когда Ремус говорил про своё детство: «в те времена превращения были ужасны», он не лгал, но сильно недоговаривал. Растущее тело, привычное к ежедневным изменениям, куда легче воспринимает трансформацию, чем взрослое. Точнее сказать, взрослое воспринимает её куда тяжелее.

Джеймс как-то сказал, что анимагия — это когда твоё тело, будто вода, переливается в другой сосуд. Если продолжить аналогию, то оборотничество — это когда твоё тело обращается металлом в руках кузнеца. Его раскаляют, плавят, тянут и скручивают щипцами, бьют молотом и швыряют даже не в воду, а в холодный жир, мерзкой плёнкой растекающийся под кожей. А потом натягивают сверху шкуру и пинком выбрасывают в ночь, во тьму, в холод… почему-то в первый момент после превращения всегда холодно, а после окатывает жаром, будто вся кровь на мгновение застывает и тут же кидается навёрстывать упущенное.

К этому нельзя привыкнуть. Можно только научиться понимать, что это — не навсегда, что растянувшиеся на годы секунды рано или поздно закончатся.

И ещё — научиться грызть и рвать не себя, а то, что вокруг.

Оборотень медленно поднялся на лапы. Встряхнулся, сбрасывая со шкуры ошмётки дёрна. В нос ударила волна запахов — острый, влажный аромат развороченной земли, мятая трава, цветы, попавшие под горячую лапу насекомые… что?

Заветная долина пахла человеком.

Шерсть на загривке поднялась сама собой, в горле заворочался рык. Оборотень медленно обвёл окрестности взглядом, горевшим куда ярче небесных светлячков, но враг был невидим, прятался среди густых теней крошечной рощи, шелестевшей в пяти-шести хороших прыжках. Что ж, трусость его не спасёт!

Злобно рыча, оборотень метнулся в направлении ненавистного запаха. Прыжок, второй… на третьем он недоумённо замер: запах исчез. Нет, не исчез совсем — но переменился, перестал быть человеческим, рождал теперь не ярость, а недоумение и, пожалуй, желание подойти поближе. Что оборотень тотчас и проделал.

Она обнаружилась сразу за первыми деревьями — тёмный силуэт, тень среди теней, подробностей не могли разглядеть даже его привычные к сумраку глаза, но их вполне заменял нос. Существо его породы, но отличное, похожее и в то же время не похожее на того, кто когда-то был членом их маленькой стаи, а теперь ушёл навсегда. И ещё существо было, несомненно, самкой — растерянной, испуганной самочкой, неуклюже топтавшейся на подламывающихся лапах, словно не очень понимая, как с ними обращаться.

Оборотень остановился, не желая напугать её ещё больше. Всё вокруг было пропитано ненавистным человеческим запахом, и шерсть на его загривке всё никак не хотела лежать мирно, а зубы скалились сами собой. Но развернуться и уйти почему-то не получалось, что-то властно влекло его вперёд… оборотню казалось, что подобное уже было в его жизни, но звериный разум был не в состоянии сопоставить хранящееся в памяти с происходящим в данную минуту. Да не особо и старался.

Позже он вспомнит ту зимнюю ночь, когда они наткнулись на окраине Хогсмида на течную суку. Его тогда словно магнитом потянуло к забору, возле которого торчала глупая псина. Сохатый встал на пути, выставив рога, а Бродяга… Бродяга внезапно перекинулся человеком. Оборотень застыл, раздираемый двумя самыми сильными инстинктами, не в силах решить, что приоритетнее… к счастью, Бродяга почти тут же перекинулся обратно, а дворняжка вовсе не жаждала подобного «кавалера» и, воспользовавшись заминкой, удрала сперва в лаз под забором, а там и вообще куда-то за дом. Он в тот раз так и не понял, зачем Сириус менял ипостась — хотел ли столь рискованным способом отвлечь оборотня или спасался от инстинктов собственной анимаформы — а спросить не решился…

Тем временем самочка слегка успокоилась, всё ещё нерешительно сделала шаг, другой... Оборотень тихонько фыркнул, попятился, призывая нежданную гостью следовать за собой, и с радостью убедился, что она послушалась. Не нравилось ему всё же это место. Самочка шла медленно, чуть неуверенно, словно больная, но болезнью от неё не пахло, пахло юностью, неуверенностью, любопытством, робостью, дружелюбием, а ещё — чем-то неуловимым, названия чему оборотень не мог подобрать, но что рождало в его теле странный отклик. Впрочем, неуверенность постепенно проходила, а любопытство становилось сильнее, самочка оглядывалась и шумно принюхивалась, изучая явно незнакомую местность.

Выйдя на открытое место, оборотень остановился, обернулся, изучая нежданную подругу. Перед ним была… нет, не собака — волчица. Юная, поджарая, густая шерсть странного оттенка, рождающего мысли о цветах и память о сладости на языке, глаза сияют отблесками лунного света… красивая. Хотелось подойти, ткнуться носом в её шерсть, обнюхать всю, от носа до кончика пушистого хвоста, но он опасался снова испугать её и потому не двигался с места, предоставив ей инициативу.

Волчица впервые подала голос — коротко, переливчато взвыла, приглашая поиграть, и потрусила в сторону недалёких скал, сперва неспешно, будто примеряясь к возможностям собственного тела, а потом быстрее, увереннее. Он кинулся следом, обогнал, притормозил, оглядываясь, но она уже отбросила осторожность и теперь сама обогнала его, помчалась во всю прыть. Слегка заворачивая вправо — в тесной долинке особо далеко не убежишь.

Если бы оборотень был способен думать как человек, то непременно задумался бы, откуда в его заповедной долинке — и вообще в Британии — взялась волчица. Но он не думал, а просто наслаждался полузабытым ощущением общности. Какая разница, откуда она взялась? Главное — что есть.

И вскоре они уже носились, как два игривых щенка, сбивая росу с травы, пытаясь на бегу поддеть лапой ночную бабочку — и радостно взлаивая, когда это удавалось. Пищащие в траве мыши, сонные птички, затаившийся под кустом зайчонок — всё это не привлекало их внимания. Волчица, видимо, была сыта, а оборотни, вопреки распространённому мнению, вообще не охотятся на зверей.

Впрочем, на людей они не охотятся тоже. Просто убивают.

Но сейчас оборотня не волновали мысли о людях. Часы лунной ночи, обычно такие длинные, летели незаметно. Он помнил, что так бывало когда-то — но как же давно так не было! Его подруга полностью избавилась от прежней неуверенности и теперь неутомимо придумывала всё новые забавы, а он радостно подчинялся, но что-то его беспокоило, чем дальше, тем сильнее.

Запах. Тот самый, тревожащий, что он почуял с самого начала. Этот запах то словно бы растворялся в других, то вдруг становился явственным, резким, менял оттенки, усиливался, рождая в его теле сперва смутный, но всё более определённый отклик, который становилось уже невозможно игнорировать. И тогда он осознал, что означает этот запах.

Готовность к соитию.

И, осознав это, он внезапно оробел. У него не было ни малейшего опыта, и что будет, если она его отвергнет? А даже если и нет — вдруг он что-то сделает не так?

Но тёмная волна, поднимающаяся из самых глубин его звериного тела, отбросила робость. Приближался рассвет, скоро волк должен будет уступить место совсем иному существу — и это ощущение краткости, эфемерности каждого мига требовало решительных действий.

К счастью, зверя вёл инстинкт, не требующий участия сознания. Для начала он ласково лизнул ухо подруги. Та, видимо, поняла его намерения, не столько по этой ласке, сколько по изменившемуся запаху — отстранилась каким-то плавным, скользящим движением, отступила на пару шагов, замерла напряжённая, ожидающая. Он понял — это просто кокетство, она требует от самца настойчивости и решительности. И он принялся проявлять решительность: одним прыжком оказался рядом, поднялся на задние лапы, передними пытаясь обхватить её таз. Самочка снова ускользнула, продолжая игру, распаляя его ещё больше, и снова, и лишь на третий раз замерла, позволив скользнуть напрягшимся членом во влажные, ароматные недра…

Всё произошло очень быстро: несколько резких движений, и возбуждение схлынуло вместе со струёй спермы. Он оставил самочку, чувствуя приятную опустошённость, благодарно ткнулся носом в её пушистый бок. Луна давно скрылась за горами, в предрассветной тьме он почти не видел подругу, но носом чуял, что в ней нет недовольства, только некоторое недоумение и растерянность. И он завыл, выражая свою радость и благодарность. Самочка фыркнула — скептически, но почти тотчас подхватила напев, их голоса сплетались, то сливаясь почти в один, то расходясь, прихотливо извиваясь, словно плети тумана под ветром, заполняли собой крохотную долинку, отражаясь от скал, взлетали к светлеющему небу…

А потом он оборвал песнь, почуяв приближение трансформации, тихонько рыкнул, прося её уйти — не опасаясь почему-то, но не желая, чтобы подруга видела, как это будет. Но она лишь отступила на несколько шагов и замерла, а он уже не мог её прогнать, первый удар неведомого кузнеца уже обрушивался на него, и огонь в горне уже горел…

* * *

Ремус медленно поднялся с земли. Привычная гамма чувств: от отвращения к самому себе до ощущения потери. Человеческие чувства всё же сильно не дотягивают до звериных, в первый момент мир чудится тусклым, не хватает разноцветья запахов и звуков, особенно в предрассветной серости, когда глаза не могут заменить остальное…

В этот раз ощущение потери было много острее обычного. И иным. Не просто острота чувств — что-то неизмеримо более важное… что?

С памятью о «лунных ночах» было как со снами, только наоборот. Сны хорошо помнятся в первый момент, а после растворяются, если сразу не рассказать или не записать, а ночные воспоминания проявляются постепенно, как звёзды в темнеющем небе. И пытаться вытащить их из памяти — только себя мучать, проще подождать. Хотя и потом большая часть остаётся смутной, словно дымкой подёрнутой.

И всё же — что необычного было там, в ночи? Ведь было…

Он слегка поёжился от утренней прохлады. Всё же очень неудобно, что оборотни не могут перекидываться вместе с одеждой. Но увы — если не раздеться заранее, то потом только клочки и найдёшь. А он никак не мог позволить себе тратить по мантии на каждое полнолуние. Даже самой дешёвой.

Ладно, надо дойти до хижины, там одежда и можно развести огонь. Хотя на самом деле не так уж и холодно, просто тело ещё не очухалось от пережитого. Сегодня ещё нормально, порою по полчаса отлёживаться приходится — а то и ползком до хижины добираться, по снегу. Хорошо — недалеко. Всё же удивительно удачно нашлась когда-то эта долинка, крохотная, зажатая между почти отвесных скал, где нечего делать магам и куда не добраться магглам…

— Ре-ем!

Ремус обернулся так резко, что едва не вывихнул шею. И замер, остолбенел, почище, чем от взгляда василиска. Хорошо бы уверить себя, что это только сон, видение, игра предутренних теней… но увы, он был убежден в обратном. Хотя и не понимал — как?!

Нимфадора Тонкс стояла перед ним — абсолютно обнажённая, тоненькая, гибкая, невозможно прекрасная и поразительно естественная, словно это утро, и эта долина, и горы вокруг были для того и созданы, чтобы служить ей фоном. Тело её перламутрово светилась в первых лучах рассвета, растрёпанные короткие волосы лепестками цикламена обрамляли тонкое, чуть растерянное личико, тёмные глаза казались ещё громаднее, чем обычно, обведённые тенями бессонной ночи. Взглянешь — и поверишь в легенды о лесных феях…

— Ну и видок у тебя! — сообщила фея и расхохоталась. Капельку истерически.

— Откуда ты… — начал Ремус… и окаменел вторично. Память о прошедшей ночи на этот раз не дымкой — снегом на голову рухнула, непривычно яркая, чёткая, безусловная. Но как? Как это всё… и как он мог?! И что теперь?!

Кажется, что-то из этого он произнёс вслух, потому что Тонкс перестала смеяться и с чуть наигранной небрежностью пожала плечами:

— А чего такого-то? Нет, чтобы похвалил меня.

— Похвалить? — он опустился на к месту подвернувшийся камень, ноги как-то резко перестали держать.

— Ну да, — теперь уже искренне обиделась девушка. — Думаешь, стать анимагом так легко?

— Анимагом? — тупо повторил он. Да. Это, пожалуй, всё объясняло. Кроме одного… точнее, двух. — Но зачем так? Почему ты не перекинулась заранее? Человек рядом с оборотнем — это же смертельно опасно! Да нет, просто смертельно!

— Ну-у-у… — Девушка подошла поближе и присела на землю. На собеседника она не глядела, и Ремус понял, что отвечать ей отчаянно не хочется. — Понимаешь… ну не могла я раньше! Понимаешь, у меня не получалось — вроде всё делаю как надо, а в последний момент выходит не трансформация, а метаморфоза. Ну, я и подумала, что надо как-то… стимулировать, да. Для оборотня же метаморфоза не преграда, всё равно человеком пахнет, мне это ещё Сириус объяснял. Вот я и подумала… — она подняла, наконец, взгляд, увидела выражение лица Ремуса и заторопилась: — Ты не думай, я же могла в любой момент аппарировать! Я палочку в руках держала, правда! А теперь вот не знаю, где её искать.

У него дыхание перехватило — буквально. А если бы у неё не получилось? Если бы она выронила палочку? Да просто — промедлила лишнюю секунду? Он ведь мог… и мог ведь!

Наверное, он выглядел так, что она испугалась.

— Рем, ну что ты? Ну всё ведь обошлось? Ну перестань, зачем, всё нормально. Не было же опасности!

— Зачем? — отчаянно прошептал он. Не думать, только не думать о том, что могло бы произойти! Достаточно и того, что произошло. — Зачем ты это всё? И позволила мне — зачем?

— Вот глупый! — Тонкс поняла, что тему её авантюризма он обсуждать больше не намерен, и мгновенно расслабилась. — Затем, что я тебя люблю. В любом виде. И хотела, чтобы до тебя это, наконец, дошло.

— Но почему — так? Ты ведь могла не допустить того, что случилось! Или — нет?

Теперь его растерянность, казалось, только забавляла её и добавляла самообладания.

— А я специально. Правда-правда! Я читала исследования. Женщина в период овуляции обращается в течную самку вне зависимости от реального цикла у данного вида животных. Потому что и то, и другое — готовность к зачатию, вот магия так и воспринимает.

— Но ты же не знала, в какое животное обратишься!

— Ну-у-у… Сириус говорил, что у них с Джеймсом анимаформа совпала с Патронусом. Или наоборот, не помню. И у Макгонагалл тоже совпадает, вот, я точно знаю! И ещё я читала о волках — я бы могла не позволить, если бы захотела, ну, то есть не захотела… но я не захотела, то есть… тьфу, короче, я сама так хотела! Ну, то есть волчице оборотень понравился, а я решила — пусть.

У Ремуса уже ни слов не было, ни эмоций. Да что ж за безумную девчонку подсунула Судьба ему в любимые!

Память тут же услужливо подкинула кое-какие школьные выходки её дядюшки. Вот уж истинно — яблоко от яблоньки… С того — будь он девушкой — тоже сталось бы.

— Ты меня теперь презираешь? Считаешь, что приличная девушка так бы не поступила?

Он глянул на девчонку — издевается? Но Тонкс смотрела серьёзно, с искренней тревогой, даже немножко жалобно. Даже слёзы, кажется, на глаза навернулись. А вот сожаления в этих глазах не было ни на йоту.

— Презираешь, да?

— Я за тебя боюсь, — выдохнул он сквозь перехваченное горло. — Как ты не понимаешь, что это теперь — навсегда?!

Её слёзы высохли — как не было.

— А чего за меня бояться? Я тебя люблю, и вот это — навсегда. Смирись уже.

Она помолчала, проговорила с детской какой-то серьёзностью:

— Знаешь, я не думала, что так выйдет, но рада, что вышло — так.

Серьёзность сгинула так же быстро, как слёзы, сменившись лукавым прищуром:

— Уникальный случай в истории — дефлорация в анимагическом облике! Хотя у псовых нет дефлорации, конечно, но я надеюсь, что магия мне зачла, а? Одежда же куда-то делась.

И прежде, чем он успел в очередной раз впасть в ступор, весело предложила:

— А давай прямо сейчас и проверим? А то всё так быстро — я и понять-то почти не успела.

И вот тут сам Ремус окончательно понял, что это — навсегда.