Джейме рядом (гет)

Серсея дрожит и чувствует, как тёплые руки брата сжимают её крепче, притягивают ближе — он будто пытается забрать себе часть её боли. Джейме всегда был самонадеянным и всегда оправданно. Серсея расслабляется в его объятиях, почти забыв причину леденящего душу страха.

Ладони септ и бритва в них были не слишком страшны, но она никогда ещё не позволяла настолько отвратительным ей людям прикасаться к телу. Никогда со смерти Роберта.

У Серсеи много мелких шрамов по всему телу после того как её обрили перед позорным шествием. Джейме аккуратно целует их все и медленно улыбается.

Они оба потеряли то, что делало их недосягаемым совершенством: Джейме — правую руку и мастерство мечника, дарованное богами одному ему в их век; Серсея — красоту, что годами была единственным, что видели люди, глядя на неё. Но они остались друг у друга.

Серсея мягко касается его подбородка, проводит внешней стороной ладони по скулам, гладит морщинки вокруг глаз. Он встречает её взгляд и ловит очередную попытку найти себя в нём и не осуждает. Серсея задыхается от нежности.

Ещё несколько часов назад она едва-едва могла поверить в своё спасенье, когда узнала, что Джейме здесь, в столице, возможно, уже в самом Красном замке. Она знала, что он обязательно поможет ей. Как — не важно, Серсея сама ещё не определила границы необходимой ей поддержки и явно не собиралась требовать от брата невозможного: чтобы во всём мире остались только они одни, например, — но понимала, что он вновь отчаянно смело попытается перевернуть мир для её благополучия. И была счастлива этим. Этим и тем, что он рядом.

Джейме рядом.

Независимо от того, как часто она его отталкивала, отчаянно желая, чтобы он не уходил, чтобы не бросал её, не отказывался от неё, как все те люди, что когда-то словом или делом позволили ей поверить в то, что она им нужна и они её любят. Серсея не может простить Тириона за то что он забрал у неё мать. Серсея не может простить отца за то что он позволил какому-то карлику, по недоразумению облачённому в цвета их дома, убить себя. Серсея не может простить Роберту разрушенный образ рыцаря в сияющих доспехах. Она не может простить тех, кто ушёл.

Джейме рядом.

Он привёл её в покои главнокомандующего королевской гвардией. Потом распорядился приготовить бани, и они около двух часов старательно мыли друг друга, стремясь очиститься от грязи: он — от удушливости Дорна и страха, что не сможет успеть вовремя ещё и к ней; она — от липкого ощущения тюрьмы и несвободы, от парализующего осознания: Джейме слишком далеко, чтобы помочь.

Сейчас они вместе. Джейме прижимает её к себе, сжимает так сильно, что на её истощённом теле наверняка останутся синяки, но Серсея не возражает. Ей хочется быть ещё ближе, ей хочется врасти в брата, влиться в его сильное твёрдое тело, соединить их души, чтобы её разбитая и покалеченная стала вновь целой. Серсея хочет исцелить и свою гордость: в его глазах она всегда самая прекрасная, и их взгляд, конечно же, затмит сотни взглядов людей на площади, потому что это Джейме — самый близкий и верный, самый честный. Он не мог лгать. Он не лгал. Он видел её прекрасной, и она была прекрасной для него. Все иные — глупцы, не способные справиться с собственной завистью и стремящиеся видеть её истеричной, сломанной, неумной. Джейме прав. Джейме любит её и потому прав. Серсея наконец поняла это.

Она зарывает руки в его волосы, тянет его голову к себе и с сожалением вспоминает, что он не может сделать того же. Поцелуй Джейме успокаивает, сразу хочется выдать секрет, сказать, как надоело кричать «я королева», когда только с ним она ощущает себя целой. Не той, что рассыпается и упорно пытается собрать себя вновь.

Серсея может признать, что любит его до безумия. Серсея любит его в ответ, так же сильно, так же больно и наперекор всему: теперь — даже отцу, пусть и мёртвому. Она чувствует, что повторила бы отцу ещё сотню раз, что любит Джейме. Отцу, септонам и всему миру. Потому что — плевать. Семеро, не семеро и не тысяча других богов, плевать!

Джейме рядом.

Ложе широкое, но они вдвоём занимают слишком мало места, чтобы понять это. Жмутся друг к другу, как замёрзшие котята, и молчат.

Им пока в самом деле не о чём говорить.

Серсея утешается его тихим дыханием, но не может перестать думать, переворачивать их жизнь — одну, общую жизнь — так и эдак, чтобы понять причину всё произошедшего с ними. И причина всегда одна, самая ёмкая и самая верная, единственное, что, как ей кажется, день за днём помогает ей оправиться от слов Роберта, отца, других людей, которые не были её частью (не были Джейме) — их любовь. Одно-единственное объяснение. И Серсея никогда не отречётся от него. Никогда-никогда-никогда. Что ей ещё терять? Она должна сохранить это, она должна сохранить Джейме, чтобы спастись самой.

Люди болтают, она знает. И сейчас — она с Джейме — они всё равно болтают. Их правда странна и нелепа: ей нельзя любить Джейме. Семеро так говорят, но Семеро были слепы триста лет — их ослепили солнечные лучи в серебряных волосах — значит и сейчас нельзя доверять их сужденью. Золотые отблески должны быть ярче. Золотые отблески ярче. Никто не может быть важнее её и Джейме. Семеро глупы, как и все боги. Серсея знала это давно, ещё когда Тирион разорвал чрево матери и убил её, но вслух осмелится сказать только сейчас. Потому что жалеть уже не о чем: всё разлетелось в пыль.

Голодные взгляды мужчин и жадные женщин — отвратительные взгляды, направленные на неё, всё же научили Серсею, но не смирению, как того жаждали фанатичные служители пустоты, нет. Она замечала все эти взгляды, читала отвращение на лицах и понимала, что таких вот — мерзких, глупых, бессмысленных — сотни, тысячи, сотни тысяч в Вестеросе и ещё больше дальше, в Эссосе.

Твари, жители этого грязного города, Королевской гавани, что бросались на неё и знали, что получат по шее, но считали своим долгом оплевать её и не могли избавиться от искушения к несчастью их жалких тел, избитых стражниками. И все считают себя правыми и честными перед лицом пустоты, что благоговейно величают богами. Искажённые лица, мелькающие перед глазами ещё день назад, мнутся как маски сейчас, когда Джейме рядом, и солнце — недосягаемое, но неизменно выполняющее данный когда-то обет восходить на небо каждый день (пример для всех неосязаемых и далёких!) — плавит их в неопределимую кашицу, в нечто бесполезное и неважное. И слова, крики, вопли — все, что она слышала тогда — вновь становятся ветром, что не может её ранить (Серсея часто забывала об этом, когда Джейме был далеко). Только слова и взгляды Джейме имеют значение.

Люди щурят глаза, глядя на солнце. Их истины, словно бумага, легко могут быть порваны ладонями (даже если пергамент самый-самый королевский и изгаженный высочайшими печатями). Но Джейме смотрит на солнце и не мигает. Серсея станет такой же. Они, брат и сестра, не верят в пустоту, потому что им достаточно их самих, только двоих во всём мире, как Джейме всегда хотел.

Серсея наконец-то поняла его.

Сейчас, в эту самую минуту, прижимаясь к его голому телу и чувствуя себя живой, она понимает его. Серсея впервые отдаётся не жажде власти или фальшивого восхищения — тягучей сети из кошмаров, а любви, полностью и безвозвратно, как ещё до свадьбы с Робертом, когда правда и правильность были неоспоримыми.

У неё так много слов, предназначенных глупцам, но Серсея молчит. Она впервые за непозволительно долгое время дарит себя Джейме без всяких условий, без ссылок на пьяницу-мужа, без шёпота за спиной и требований наследника, без безраздельной боли и попыток собрать себя заново, возможно, нечаянно или незаметно для себя, забрав часть его. И Джейме никогда не жаловался.

Хлёсткая правда — верная, нынешняя правда — кажется исполненной властью, силой, но Серсея не будет делить её с глупцами. Это раньше она строила иллюзии, могла сеять хаос, обиды, скандалы, упиваясь разрушением чьих-то надежд в оплату своей разбитой мечты. Серсея ощущает теперь мёртвый пепел этих вежливых ухмылок и хитроумных замыслов — он когда-то забил ей ноздри и горло, не давая нормально дышать, не давая дышать присутствием Джейме, что куда важнее воздуха и всего, что ещё есть в этом мире.

Даже фамильные цвета — не так важны. Серсея хочет избавиться и от них, ведь Джейме и она — отдельно и намного выше семьи и законов. Серсея парит в эфемерности бесцветного счастья, у которого нет ни девиза, ни герба. Даже молчаливо-осуждающего присутствия (как у отца) — нет.

Эта неловкость, это сумасшествие — они намного больше, чем былое наважденье, намного ценнее и радостнее. Серсея наслаждается, ощущая под пальцами плечи брата, его ключицы, мускулистую грудь. Ей принадлежит всё это, она знает.

Она упивается этой своей искренностью, радуется, что способна быть такой — живой и настоящей — пусть только для Джейме. Впрочем, она не хочет быть кем-то для кого-то другого. Больше — нет. Серсея смеётся коротко и резко, ловит на себе взгляд Джейме и находит его божественным. Она так хочет сказать ему об этом, хочет ещё и показать, как сильно изменила своё восприятие. Любила она его всегда и не менее сильно, просто — не так осознанно, придирчиво выкорчёвывая из себя слишком сильные чувства, мешающие упорно разбивать себя о прозрачную и обманчиво хрупкую и ценную стену царствования и тысячи скрытых за этим поводов возненавидеть собственную жизнь. Она хочет развить свой успех, превратить его из призрачного и существующего исключительно в её сознании, нематериального, — в действие, в реальное для Джейме доказательство её честности, не-притворства во имя бессмысленных сейчас истин.

Забыта даже сталь безразличных глаз отца, когда все чувства — ненависть ли, любовь ли — казались слишком глупыми, но незаметно уже тогда укоренялись, врастали в умы и души. И каждый день тогда был волшебно новым, и наивность, яростная смелость были выше безликости стен, в которые буквально все вокруг, будто на каком-то странном турнире, стремились заточить их как можно быстрее.

Джейме молчит и Серсея молчит. Несказанные слова будут произнесены позже, обязательно будут. Ей так много нужно сказать, признаться в столь многом, что раньше, до шествия, казалось ей самой большой и неискоренимой слабостью, а сейчас стало невероятной силой, которую никому и никогда у неё не отнять. Несказанное щекочет под языком, но Серсея знает, что преодолеет прошлое и превратит молчание в слова, выдерет из сердца всю свою печаль и страхи, чтобы разделить их с Джейме, как в далёком детстве, а потом он тоже поделится с ней частичкой боли, и им не будет жаль жизни за право остаться рядом.

Они молчат теперь, о том, что обычно скрывали, зовя не тем именем, завтра они продолжат борьбу, будут проживать каждый день, час, мгновенье рядом как самую настоящую тысячу лет — бесценное время для человека.

Они молчат и смотрят друг другу в глаза, отыскивая то самое, что позволяет им быть собой. Они знают ту фразу, что жаждут друг другу сказать, что говорили уже много раз и думали, что были искренни.

Но сейчас — сейчас — всё иначе.

Они скажут это одновременно и только друг для друга.

Никто другой не поймёт.