Я вижу солнце (джен)

Мой брат покинул меня, когда встал выбор о том, в какой из форм оставаться. Он всегда слишком тянулся к свету, к своей сути. Улыбался он ослепительно в самом прямом смысле этих слов. И когда он выходил праздновать с простым людом, то улыбался всегда только уголками, будто боясь их ослепить.

«Здравствуй, Селена!» — радостно говорил он, когда наставала пора сменяться нам. Не каждый раз мы выполняли свои обязанности лично, ведь у нас были тысячи жизней, тысячи наших отражений. Но мы любили именно этот момент, и ради него частенько выходили на свои места самолично, пересекаясь и с нашей задумчивой младшей сестрой.

Брат дарил мне звезды, я ему — росу и прохладные ветер, что гнал облака и тяжелые грозовые тучи. Он звонко смеялся, мой дорогой брат, когда умывался ими, зачерпывая золотистыми загорелыми руками темную тучку. Гелиосу нравились загадки и полутени, что я приносила с собой. Мне — ясность и четкость, которую он опускал на землю, когда наставал его черед. В моем мире все было так зыбко, переменчиво.

Мы были вечно юными.

Мы были богами.

Но ничто не вечно, даже если мы казались себе бессмертными. Что-то в очередной раз случилось с самим мирозданием. А возможно, ничего и не случалось: оно просто изменялось и росло так, как должно было, а мы просто были лишними в новой версии этого мира.

Постепенно, год за годом, мы чувствовали, как исчезают наши силы. Люди открыли, что звезды — это далекие-далекие солнца. Я рассмеялась, услышав это, потому что этого не может быть: мой брат Гелиос — единственное Солнце так же, как и я — единственная Луна. Но годы спустя брат снова захотел подарить мне свой яркий свет для украшения ночного небосклона. Маленькую, мерцающую звездочку, чтобы я дорисовала созвездие. И в этот раз, как и в другой последующий, у него ничего не вышло.

Мы слабели. Мы слабели быстро, стремительно после веков славы и всемогущества. Мои темные волосы стали лезть в лицо непослушными прядками, путались. На белоснежной коже после ночных прогулок царапины оставались, не исчезая мгновенно.

Нам, не только мне и брату, но всем — было страшно.

Постепенно они уходили. Кто-то растворялся в своей стихии, теряя себя, но сохраняя свою суть. Уходили туда, откуда пришли. Все возвращается на круги своя. Но вместе с тем у нас был и другой выбор: умереть, как простые смертные.

В те времена я так любила этот мир! Хотелось посмотреть на него при дневном свете ближе, чем я могла себе позволить встарь: ведь когда брат мой спускался на землю, я лишь издалека могла наблюдать за людьми. И потому я решила остаться в мире. Чтобы познать людей, чтобы быть ближе к своему отражению, свету.

Гелиос выбрал уйти. Он обещал хранить меня, где бы я не находилась. Так и было: солнце всегда освещало мне путь, солнечные зайчики высвечивали безопасные тропки. В самый жаркий день палящие лучи не припекали мне голову, а зыбкой зимой, стоило солнцу пробиться сквозь облака, меня окутывала теплая волна.

Проходили столетия. Два или три — точно не помню, но лишь тогда я начала замечать, что старею. Это было так страшно и завораживающе, что я смотрела на себя в водную гладь каждое утро, чтобы увидеть, как я… меняюсь.

Наверно, это тоже должно было напугать меня, но мне было до безумия интересно. К тому времени людям стало известно, что луна убывает и растет лишь по воле тени, что падает на нее от солнца через землю. Мне понравилось такое объяснение. Мне вообще нравились люди. Все было бы прекрасно, если бы они не забывали нас: но прошлого не вернуть.

Я странствовала. В меня, бывало, влюблялись нищие, а бывало — и короли. К Эндимиону меня привел сам Гелиос. Одно из самых прекрасных воспоминаний людской моей жизни. Ему я назвалась своим настоящим именем, и про нас написали балладу.

Но прошли года, умер и он. Меня шесть раз пытались сжечь на костре, обвинив в ведьмовстве, когда как я всего лишь лечила больных — тогда это было в моих силах. Я скрывалась от них во тьме, но продолжала слабеть. И стареть.

Потом мне впервые стал знаком настоящий голод и жажда. Потом ноги мои стали слабы, волосы потускнели и в них попало серебро. Все происходило слишком быстро, слишком прекрасно. Мне стало тяжело продолжать странствия.

Как-то осенью я прилегла на скалистый склон и подумала, что пришла моя пора уходить. Пусть не в свою стихию, а как человек. Солнце светило ясно, я засыпала.

Тогда-то и появился мне последний дар от моего брата, после которого мне больше не было уютно под палящим солнцем и лучи больше не освещали безопасный путь и не слепили моих врагов.

Брат подарил мне жидкое солнце, что упало в землю. Оно жглось жаром вблизи и слепило, но уже через несколько мгновений впиталось в почву и начало прорастать.

Золотой цветок. Он дарил мне жизнь, молодость и самую малость былой силы.

Кажется, именно в век после появления цветка я обезумела. Раньше брат хоть как-то подавал знаки, что он помнит меня, когда все другие боги, вся наша семья окончательно растворилась в своих стихиях и атрибутах. А теперь молчал и он. Я стала петь цветку, надеясь на что-то и где-то внутри понимая, что ничего уже не произойдет.

Я берегла цветок. Строила планы, как перекроить мироздания, несмотря на то, что совсем недавно была готова умереть так просто и по-человечески. Почему? Наверно, из-за семьи. Я не могла поверить, что умру в полном одиночестве. Без всех них. Не могла позволить… Об этом думал и брат?

Когда в долине у того склона вырос город, я не обратила внимания: города умирали и росли, где им вздумалось. Только вот цветок пришлось укрыть, его драгоценные хрупкие светящиеся лепестки я скрывала за плетеной корзиной, когда поняла, что тьма, которой я пыталась его спрятать, снова идет на спад. Цветок давал силы, но их было удушающе мало.

А потом случилось то, чего я никак не могла ожидать — люди украли его. Я не могла с этим смириться, особенно зная, что они собираются его… выпить. Мое жидкое солнце. Мое.

Когда я увидела, что теперь вся сила, что должна была поддерживать меня… в ребенке. В маленьком ребенке, что умрет всего спустя неполную сотню лет. В нем мой самый дорогой подарок. Что я могла сделать? Только забрать то, что было мое по праву.

Ребенку я решила не называться настоящим именем. Пусть зовет меня матушкой. Матушкой Готель.

Это был второй раз, когда я была готова к смерти. Времени мне оставалось мало, я не была уверена, что успею все, что хотела. Первые несколько лет приходилось сидеть с ребенком практически постоянно. Потом все реже… И тогда я поселилась с девочкой в заброшенную башню и начала ходить и отыскивать заброшенные святилища нашей семьи. С каждым годом я уходила все дальше.

Ребенок быстро рос. В городе я услышала имя пропавшей принцессы, и забирать его у нее не стала.

Рапунцель я презирала и немного боялась. Она слишком хрупкая для силы, которая ей досталась. Цветок в ней я любила до дрожи в пальцах, до удушения от восторга.

Как-то незаметно любовь и забота перешла и на ребенка. «Это только потому, что без ее благополучия цветку моего брата тоже будет плохо» — пыталась успокоить я себя.

Совсем смешно, но, для того чтобы признать свою симпатию к этому ребенку, мне потребовалось каких-то четыре жалких года. Симпатию, не больше.

Но как же трудно с детьми. Она веселая, своенравная и… очень добрая. Сквозь пелену своего помешательства я как-то тянулась к ней. Одной быть мне не привыкать: человеческие жизни утекали, как песок сквозь пальцы. Но вот мне назначен срок умереть в один день с ней, если не раньше. Наверно, поэтому я позволила себе проявить привязанность к ней? Маленькую, без большой теплоты...

Решение не пускать ее никуда было самым логичным, о нем я нисколько не жалею.

А решение вернуть, когда она вырвалась на свободу, наверно, было глупостью. Люди не понимают... Не поняла бы и она.

Наверно, стоило быть к ней помягче.

Иногда выпускать в город, заплетая и пряча волосы.

Глупая, упертая девочка.

Кажется, я сошла с ума от злости.

Когда волосы Рапунцель теряют свой золотистый цвет, когда я чувствую, как цветок умирает и растворяется в воздухе, оставляя после себя отзвук золотых колокольчиков, эхо смеха моего брата, я кричу, потому что не хочу этого слышать. Этот мальчишка, сопляк! Он и представить себе не может, что он наделал.

Рано. Слишком рано. Еще бы пару десятков лет...

Я мечусь по комнате, я мечусь, кричу, а в воздухе все звучит этот волшебный звон. Страшно. Злость, гнев, безысходность — все это чувствуется настолько ярко, будто какие-то пятьдесят лет могли что-то изменить.

Я спотыкаюсь, когда оборачиваюсь, чтобы еще раз оглянуться на волосы, в которых какое-то время жил цветок, подаренный моим братом. Цветок, который я просила вернуть меня в прошлое, вернуть брата, мать, семью. Чтобы мрак ночей как прежде был для меня прозрачен, чтобы звезды все так же были послушны моим желаниям и перепрыгивали из созвездия в созвездие. Но звезды теперь тяжелы и неподвижны на небосклоне.

Я спотыкаюсь и не нахожу опоры.

Кажется, я что-то кричу, когда падаю, пытаюсь ухватится руками за воздух, ступить по нему, прозрачному и легкому.

Одновременно с этим я смотрю в небо и вижу солнце среди облаков.

«Гелиос» — хочется кричать мне, но я не могу — солнце теперь глухо к моим словам. Я кричу что-то другое, но смотрю лишь на огненный шар.

И мне кажется, будто я растворяюсь в солнечном свете, словно ночной полумрак.

Я вижу солнце.