Драбблы (джен)

Десятки чужих жизней сыплются в копилку по привычке, сотни — намного реже и исключительно благодаря удаче, тысячи — никогда.

Может, когда они подрастут, удастся развязать войну и заставить бесчисленное множество мерзавцев отыграть ту странную пьесу, что со стороны кажется идеалом, вершиной всякого искусства, а на деле оказывается золотой крышкой гроба, скрывающей гнусные останки тварей.

Гензель понимает, что сейчас ими движет мелочное желание отомстить, но ничего не может с собой поделать. Глобальную зачистку можно превратить в жизнь и чуть позже, пусть гады помечутся, пусть поползают на этом свете ещё немного, всё равно эта щедрость полностью окупается их жалким страхом, их трусливым желанием отсрочить кончину, что стала бы венцом всей их ошибочной жизни — лучшим и самым полезным человечеству деянием.

Пока секунды его бессмертия источают отведённое им время, твари трясутся от первобытного ужаса и делают лишние телодвижения, отчаянно цепляясь за ничтожное существование. Гензель тщательно продумывает сценарий будущей пьесы и воображает тот сладостный, вкуса свежей крови и сестринских губ, миг, когда невольный ученик превзойдёт плохого учителя, предоставив целому миру возможность поучаствовать в излюбленном представлении. Они на своей шкуре ощутят все тяготы «актёрской» жизни!

Гензель смеётся смерти в лицо, потому что выплатил полученный когда-то кредит с лихвой, возместив стоимость своей жизни, своей чести и своего достоинства. Сестра сделала то же самое. Они чисты, как никто в этом грязном городе, и потому могут себе позволить веру в глупую легенду о тысяче бумажных журавлей.

Правда, вместо бумажных фигурок у них есть лишь полумёртвые тела врагов да абсолютно бесполезные тушки вставших на пути идиотов. И счёт им они не ведут, так что, возможно, у них накопилось уже целых два желания, а может нет и ни одного — откуда им знать? Но это ничего, это ерунда, мелочь.

Гензель знает, что надежда на постороннее вмешательство кого бы то ни было: ни взрослых коллег-«актёров», что лишь смотрят исподлобья, будто тупые, но дикие зверьки, но ничего не делают ни в свою защиту, ни в защиту его и сестры; ни бедных, ни богатых, которые одинаково открещиваются от избитых и странных в своей осведомлённости детей, не желая не то что впустить в дом — переночевать бы! пережить эту чертову ночь! — даже накормить в ущерб своему кошельку; ни высшей силы, о чью неуязвимую броню-глухоту годами разбиваются детские мольбы, — не оправдывает себя ни при каких обстоятельствах.

Даже тот, кто породил эту легенду, умер, став наглядным примером развоплощённого отчаяния, обнажённой и уязвимой веры, бессмыслицы всяких надежд.

Но коллекционировать яркие смерти в своей памяти довольно скучно, если только не говорить себе постоянно, что как только наберётся новая тысяча, сумеешь загадать желание, которое тут же исполнится, как по волшебству. Вот и родилась эта маленькая слабость, тень жадного желания считать себя великомучеником, которое ни один из них не признаёт из-за весомых причин воспринимать подобное как данность. Тысяча обезображенных трупов не чета тысяче бумажек разной степени скомканности, ведь так?

Гензель насмехается над глупцами, ловит губами дыхание сестры и знает, что не умрёт, ведь кто-то же должен достойно прожить оборванные жизни чистокровных дураков. Главное — у него есть Гретель, а у сестры есть он, Гензель. Только друг другу можно доверять, только друг друга можно любить. И спасать — необходимо — только самих себя.

К богу можно приучить в детстве.

Мудрость — это выдумка.

Ты едко улыбаешься, а твой смех, словно карборановая кислота, растворяет дурацкие и абсолютно бесполезные стеклянные границы, в которые тебя пытаются загнать. Люди, что «больше девяноста градусов», встречаются слишком часто, и ты не удостаиваешь их большего внимания, чем короткий прицельный взгляд.

Жжёный сахар твоих слов горячей и отвратительно липкой лавой льётся в уши идиотов. Опыт всегда побеждает молодость, и тебе остаётся лишь заручиться поддержкой случая и удачи.

И ты, женщина с именем мудрейшей и прекраснейшей из всех христианских принцесс, проходишь мимо алтаря, потому что твой опыт — белесыми шрамами. И мудрость — лабиринтом глубоких трещин на лице.

— Слава тому, кого нет, — говоришь ты, сжимая мою золочёную рукоять, когда прирученная фортуна вновь послушно замирает рядом, решив не уходить далеко. Кажется, ей ты тоже посулила все семь преисподней, не разжимая губ.

Злая судьба частенько заходит в гости, но мы с тобой её привычно ждём и всегда готовы. Церковь Насилия ремонтируется раз за разом, но однажды, может быть, ты пожалеешь, что своё бессмертие нельзя покрыть свежей штукатуркой и назвать новым.

Но до тех пор импровизированный божок не дождётся ничего, кроме искренней в своей ехидности молитвы.

Тому, кого нет, слава.

Примечания:

Карборановая кислота приблизительно в миллион раз сильнее концентрированной серной кислоты и позволяет растворять не только металлы, но и стекло, при достаточно долгом воздействии.

Иоланда Арагонская принимала деятельное участие в возведении на престол Карла VII Победоносного. Бодиньи, назвал ее "по общему убеждению прекраснейшей и мудрейшей из всех принцесс христианского мира".

— Их нужно убрать. Они неуправляемые малолетние психи! — доносится из-за двери.

Гензель равнодушно смеётся. У него слишком хороший слух.

— Эй, да вы больные! — звучит испуганный голос.

Гензель знает, что кислотно-цветное кино в их головах зациклено на красном. Но ни он сам, ни сестра не считают эту их общую маленькую слабость таким уж преступлением.

Что плохого в том, что все, кроме них, исчезнут?

— Братик… — тихо зовёт Гретель, показательно беспомощно улыбаясь.

Будущим трупам красноречивость сестры наверняка кажется зловещим шёпотом.

Гензель с кривоватой усмешкой размышляет от том, что единственный источник света в его тёмном полубезумном сознании — Гретель — вовсе не излучает спокойствие и миролюбие, как положено всякой прекрасной даме смелого рыцаря, но светится тусклым оранжевым светом такого же предвкушающего возбуждения, что и он сам, когда видит пока ещё носителя частички их бессмертия, который не разгоняет, а сгущает тьму.

Тела подонков падают на пол, ведь всё это время он выполнял привычные действия машинально — метательные топорики попадали точно в цель.

Гензель целует сестру и понимает, что всё правильно. Она — часть его самого, а значит точно знает, что ему действительно нужно.

Их жизнь похожа на холст какого-нибудь современного художника. Знаете, это когда три кляксы разного цвета приравниваются к мировым пожертвованиям детям Африки.

Гензель привык разбирать в словах отголоски правды — у него есть просто шикарный опыт общения с теми, кого принято называть «взрослыми людьми». Это исключительное везение — познакомиться с таким очевидным не-добром, чтобы осознать себя чуть ли не воплощённой справедливостью.

Хорошо, что Гретель понимает его без слов. Лгать ей он так и не научился. Впрочем, это неудивительно, ведь картина их общей жизни разукрашена одинаковыми потерями.

Гензель делит мир на добро и зло, считает жизнь шахматами, в которых он и сестра — белые равноправные король и королева, а все остальные — чёрные ничего не значащие пешки.

Они оказались в комнате с миллиардом дверей, к каждой из которых можно подобрать ключ, и это станет хорошо разыгранной комбинацией. Только счастье за той единственной, у которой нет скважины.

У русской глаза отвратительно прозрачные и жутко непроницаемые одновременно.

Гензель упрямо смеётся ей в лицо и игнорирует предупреждающую пульсацию пустоты в груди.

Мир дробится на до и после, когда болезненный холод, сочащийся из ледяных глаз, пронизывает тело, уничтожая последнюю искру тепла. Кровь падает на площадь. Русская безразлично смотрит, совсем как Снежная Королева из сказки, которую никогда не слышал Гензель.

Вспоминается Гретель.

«Мы сможем пережить и эту зиму? — Мы сможем пережить десятки зим».

Холодное небо искусственно улыбается и смотрит на Гензеля глазами русской.

— London Bridge is falling down, falling down, falling down. London Bridge is falling down, my fair lady…

Рок бесконечное число раз повторяет слова детской песенки, будто ждёт, что, тысячный раз повторённые, они наконец обесценятся, и безысходность, звучащая в каждом из них, тоже превратится в фантом, рождённый алкоголем, недосыпом, больным воображением или чем угодно ещё. Можно найти множество объяснений, но сколько из них могут что-либо значить в этом городе? О, он знает ответ. Мертвецы не оплачивают счета.

— Всё ещё заунывно скулишь? — потягиваясь, разминая плечи и шею, спрашивает Реви, привычно скрывая заботу за грубостью. — Ты выиграл в лотерею, парень. Радуйся! Чёрт побери, когда-нибудь проигрыш будет стоить тебе жизни, но сейчас — сейчас! — радуйся!

— Я был быстрее, я просто опередил их, понимаешь? Моя победа бессмысленна, — продолжает марафон самобичевания Рок, будто и не было пяти лет борьбы за нейтралитет, борьбы, которая в конечном счёте завершилась его победой. Глупо как-то.

— Угу, — саркастически соглашается Реви, забираясь ему на колени. — Ты ни в чём не виноват, бедный маленький японец. Это всё они, злые дяди, это всё они… — вдохновенно шепчет ему на ухо, прекрасно понимая, как раздражает этот снисходительный тон.

— Стерва, — отрывисто бросает, всё ещё хватаясь за такую удобную в возможности сидеть и ничего не делать меланхолию, но неумолимо отпуская её.

— Какая есть, — хрипло смеётся Реви, коротко целуя его в уголок губ, дразня, но ничего не обещая.