Бессердечная (джен)

...И смертный час для них недостижим,

Данте Алигьери, "Божественная комедия"

Женщина, закутанная в просторный плащ с глубоким, надвинутым на лицо капюшоном провела рукой над чадящей свечой, не поморщившись. Боли она давно уже не ощущала.

Пламя под ее тонкими, костистыми, обтянутыми синеватой кожей пальцами дернулось и погасло.

Снаружи падал снег. Женщина чувствовала это — морозный воздух по-особому холодил разрубленное лезвием кинжала горло.

Холод... она когда-то ясно помнила, что он означает, — и с трудом понимала теперь. Холод означал зиму. А зима... зима всегда близко. Дышит в затылок. Входит с шипящим присвистом сквозь разорванное горло, вцепляясь в тело, как голодный пес, удушающими поцелуями сбивает редкое дыхание.

Зима близко. Эти слова что-то значили для нее — когда-то давно. Пока она не потеряла память. Пока смерть не стерла ее одним движением, как расторопная служанка вытирает пыль.

Медленным, неуверенным движением женщина закуталась в плащ еще плотнее — не от холода, от которого ничуть не страдала, а просто оттого, что движение давало ей хоть какую-то иллюзию жизни.

Ватность, непослушность собственного тела уже давно не удивляли. Ее самой не должно было быть в этом куске гниющей плоти. Она хотела уйти... куда-то уйти... но куда? Разве теперь вспомнишь... И не все ли равно? Не все ли равно ей, потерявшей прошлое и будущее, ужасно уставшей и запутавшейся в бесконечных секундах, будто погрузившись в липкий, кошмарный сон?..

Нет!

Она дернула головой, отгоняя дурманное спокойствие. Кое-что все-таки сохранилось в ее памяти. И это что-то горело и пульсировало яркими всполохами правды среди темноты и смертного безмолвия.

Она помнила, кому должна отомстить. Помнила, кто ее предал. Кто заслуживает самой ужасной гибели.

Все изменники должны были умереть так же ужасно, как погибла она сама... и дети.

Ее дети.

Истерзанная смертью и волнами Трезубца рука осторожно прикоснулась к груди. Когда-то там билось сердце, а ныне под грубой серой тканью плаща прятались лишь пустота, тишина и тяжелая, гниющая плоть. У этой груди когда-то лежал ее первенец... Ее сын.

— Робб, — настойчиво подсказывала вязкая тишина. — Его звали Робб, помнишь?

Она попыталась повторить — казалось, что если у нее получится ясно произнести их имена, то все вернется. Все будет как прежде. Ее дети, ее милые дети будут с ней, а она сумеет выносить еще одного ребенка. Еще одного... Она не так стара и может родить сына. Она еще...

Седая, ломкая прядь выбилась из-под капюшона и упала на щеку, туда, где разошедшаяся, сползшая, как платье с девичьего плеча, плоть обнажила желтоватые кости черепа.

Имена. Ей нужно было просто вспомнить. Просто повторить.

Робб.

Санса.

Арья.

Бран.

Рикон.

Однако вместо имен из горла выходил всего лишь хрип.

Лица детей скрывались за плотным серым туманом, но их беспомощные крики она слышала как наяву.

«Спаси... Помоги... Защити... Отомсти за нас, матушка... Отомсти за нас, а потом возвращайся к нам! Смерть хороша и спокойна, и даже в преисподней лучше, чем в клетке гниющего тела».

Но пока она не отомстит всем, кто отнял у нее детей, не знать ей покоя.

Робб... Вероломные Фреи! Сколько на ее руках убитых отродий старого Уолдера — и не сосчитать. Но пока она не доберется до него самого, пока не сомкнет руки на его тощем, дряблом горле...

Санса, Арья — на совести Ланнистеров. Особенно Джейме Ланнистера, нарушившего клятву, а с ним и Бриенны Тарт, не вернувшей ей дочерей. Пока она не заставит их молить о пощаде, пока не заставит лживые слова выплеснуться из горла кровью...

Бран, Рикон — их кровь на руках Теона Грейджоя. Пока он не испытает все те муки, что причинил ее сыновьям...

Не ведать ей покоя до тех пор, пока убийцы ее детей будут ходить живыми по земле, пусть сама она дважды, трижды мертва.

Помнить с каждым днем было все трудней, и если бы она не твердила непрестанно имена сыновей и дочерей, пожалуй, давно бы их позабыла.

Позабыла бы, за кого ей нужно отомстить. Позабыла, с кого стоит требовать платы — кровь за кровь, плоть за плоть.

Смерть была холодна и безжалостна. Она отгрызала от нее малую часть ежедневно: немного от тела; чуть-чуть от памяти.

"Тебе не место среди живых, — шептала смерть, поедая ее. — Ты давно должна уйти. К детям".

Женщина коснулась погасшей свечи. Какая гладкая! В утреннем сумраке ее очертания казались почти совершенными — белыми, ровными, четкими.

Почти красивыми.

Такой и она была до смерти. Гибель же заставила оплыть воск до основания, превратив ее в непонятную, бесформенную массу.

И поделом... и сгинуть бы ей так... Но кто-то по недомыслию попытался придать погибшей свече прежнюю форму и зажечь полусгоревший фитилек: живи снова! Живи, пока не отомстишь!

Да только не быть свече прежней. Воск распадался. Он помнил, что однажды уже уходил за грань.

Только пламя держало ее здесь, будто скованную изнутри. Оно стало ее душой, пролившись жаркой волной в безмолвную, три дня молчавшую грудь. Немыслимым солнечным горением, заставившим ее члены двигаться, а крохи разума — время от времени возвращаться истертой, почти исчезнувшей памятью. Поцелуем жизни.

Это пламя, жившее где-то глубоко внутри, питало ее ненависть. Было ее сутью, живым сердцем для мертвой марионетки, которую умелая кукольница дергает за ниточки.

Ее ненависть, ее желание отомстить были настолько сильными, что места для мыслей и воспоминаний почти не оставалось. Однако больше всего на свете она боялась забвения.

Нет, не так. Больше всего на свете она жалела, что забыла все — и даже лица детей. Что смерть оказалась настолько немилосердна, что не оставила ей даже такой малости.

Впрочем, у нее остались имена — как последние сокровища. Как пять тяжелых золотых монет для слепого нищего, которые он не может видеть, но ощущает в крепко сжатой ладони их тяжесть.

Но кто знает, вдруг монеты давно уже подменили?

Женщина натужно, хрипло выдохнула и, колыхнув воздух полами плаща, почти наощупь выбралась наружу.

Ее ждал еще один Фрей — малая толика ее мести.

Ее — той, что когда-то родившись, носила имя Кейтлин Талли, а умирала Старком, любезно напомнила память.

Теперь эти имена и вовсе не имели значения.

Теперь, после смерти, она звалась леди Бессердечной.

Зима пела у нее в ушах, и Бессердечная откинула капюшон, чтобы лучше ее слышать. Ветер погрузил холодные пальцы в остатки волос, и она внезапно вспомнила еще одно имя.

— Нед, — горло царапало в бесплодных попытках произнести имя ясно, и оно в отместку отзывалось пустыми хрипами и свистами, даже отдаленно не напоминавшими звуки человеческой речи. — Нед.

Но в путающихся мыслях имя звучало ее прежним голосом — и это было почти даром.

«Нед», — еще раз мысленно повторила она, чтобы покрепче запомнить.

И улыбнулась.

* * *

При виде нее трусливая тварь обмаралась.

Странно: видя своими глазами, что смерть не так уж конечна и всемогуща, все они пугались еще больше.

Ее люди хорошо потрудились над Фреем — запястье пропорола сломанная кость, рука висела плетью. Запах крови и нечистот пропитывал свежий воздух, пачкал его. Но Фрей даже не скулил. Просто хрипло, тяжко стонал, будто задыхаясь в кольце обступивших его людей

Еще удар — и раздался отвратительный хруст. Тварь взвыла сорванным голосом, складываясь пополам, будто желая прикрыть собственным телом покалеченную ногу.

— Прекратить. Повесить, — выдохнула она, зажимая дыру в разодранном горле. Так музыканты играют на флейтах. А она играла на своем мертвом теле, чтобы издавать хоть какие-то звуки — и звучали они совсем не музыкой.

Впрочем, ее люди всегда понимали приказы.

Они потащили ублюдка к ближайшему дереву, на котором уже болталась ждущая постояльца петля.

Бессердечная неотрывно смотрела в его лицо, почти неузнаваемое от искажавшего черты ужаса. Всякий раз она с жадностью наблюдала, как страх в глазах повешенных сменялся муками, а муки — пустой, стеклянной определенностью смерти.

Люди уходили, и в петлях качались только их пустые смертные оболочки. А она оставалась, жалея, пожалуй, только о том, что не может убивать их более жестоко.

Зубами разрывать их мерзкие тела, вгрызаясь все глубже и глубже под кожу, чтобы ощутить на щеках соленые капли. Тогда можно было бы представить, что это слезы, и оплакать, тысячу раз оплакать себя и мертвых детей.

Отделять от тела их руки и ноги, проводя кинжалом так, чтобы он впивался в них столь же глубоко, как некогда в ее собственное горло, показывая жирный блеск изнанки человечьего тела, обильно орошавшейся кровью... нет, не кровью. Ее слезами.

Слушать их крик. Впитывать в себя каждый вопль, представляя, что это она может кричать так звонко, громко и ясно, вымещая в крике всю свою боль.

Представлять, что это она сама умирает...

Бессердечная взглянула в последний раз на почерневшее, вздувшееся лицо повешенного, на его выпученные белесые глаза. На сизый, вспухший язык, вывалившийся наружу.

Ноги мертвеца в последний раз дернулись.

Поздно. Слишком поздно.

Кейтлин набросила капюшон, скрывая лицо, и побрела прочь. Туда, где ее уже ждали — она услышала зов.

Волки выли, призывая ее.

* * *

Хриплое дыхание большого зверя она научилась различать, узнавая, как знакомый голос. Впрочем, лютоволчица всегда приходила одна, оставляя свою стаю далеко позади.

Она ложилась у ее ног, тихая, как собака. И память вспыхивала ярко и остро, будто рядом с нею Кейтлин снова была живой.

Пряча изуродованное лицо в шерсти волчицы, Кейтлин хрипела тихо и бессмысленно:

— Арья, доченька... Арья...

И в те секунды ей казалось, что девочка и впрямь рядом. Что волчица смотрит на Кейтлин грустными, усталыми глазами дочери. Что в груди у лютоволчицы... Нимерии... бьется ее сердце.

Она обнимала ее за шею, и Нимерия дрожала, будто плача.

— Арья, — звала мать, не веря, что не докричится. — Арья, Арья! Вернись ко мне, вернись, вернись...

Лютоволчица поднимала на нее скорбный, полный ясной мысли взгляд золотых глаз и тяжело поднималась на лапы.

Растревожив шершавым языком раны на лице Кейтлин, она уходила.

А где-то — слишком далеко — маленькая девочка открывала глаза. В узкое окошко сочился бледный свет пасмурного, туманного утра. Воздух был затхлым и сырым.

Не таким, что ей снился. В ее снах он был свежим, морозно-сладким; и снег похрустывал под сильными волчьими лапами так же приятно, как хрупкая корочка льда на замороженном сладком молоке.

Внутри нее жило ликование: там, в запорошенных снегами землях, ее ждали.

Во сне волчица бежала навстречу матери — страшно изменившейся, но тем не менее живой. Она узнавала ее и обнимала крепко-крепко; и было совсем неважно, что та — не леди. Что мать за множество лиг от ее рук. Что она вообще никто...

В эти краткие минуты волчьих снов они все равно были вместе.

Раньше девочка думала, что у бога смерти не вымолишь его жертв: кричи, не кричи — из его обители не возвращаются. Но чудо случилось — мать вернулась, и в ее хриплом шепоте девочка всякий раз слышала и различала: она ждет ее. Приходили даже мысли о безумии, ведь она видела то, чего не могло было быть. Но волчьи сны никогда не лгали, а Нимерия не могла сойти с ума и видеть то, чего нет. Значит, чудо все-таки произошло — именно тогда, когда она совсем потеряла надежду.

Неужели и боги бывают милосердны к слезам сирот?

Иногда девочка, засыпая, со страхом думала, что на этот раз не найдет мать. Что вместо закутанной в плащ фигуры, беспомощно простиравшей к ней руки, она обнаружит только затканную метелью пустоту.

Она боялась не успеть. Боялась вновь потерять ее.

— Я приду, — каждый раз шептала девочка, просыпаясь. — Я приду, мама. Когда стану сильной и смогу тебя защищать.

Но в это утро Арья Старк не произнесла ни слова. Натянув грубую холщовую рубашку и башмаки, она решительным шагом пересекла каморку и, остановившись у порога, глубоко вздохнула.

Пришло время найти тех, кто ей дорог: во сне она увидела белый, лютый холод и не смогла пробиться к матери — ветер сбил с ног, закружил, запутал следы.

Но это Нимерия не смогла — а Арья обязательно сможет.

Пришло время снова взять в руки Иглу. Как бы ни было трудно расставаться с устоявшейся, как вода в гнилом болотце, жизнью...

Закусив губу, Арья сделала еще один крошечный шаг.

И как только она выскользнула за дверь, утренний туман проглотил ее без остатка.