Незавершённые дела (гет)

Солнце неторопливо заходило за западные горы, и вскоре на городок должна была упасть ночь. Луиза ждала её безропотно и неторопливо, гася неловкую радость ещё на подступах к разгорячённому ожиданием сознанию — радоваться, по сути, было нечему, но в её положении и такое прискорбное событие заставляло сердце шумно бухать в груди, а щеки — полыхать юношеским румянцем.

Скоро наступит ночь.

И он снова придёт к ней.

Когда он пришёл в первый раз, Луиза страшно испугалась. Её опыт общения с выходцами был многообразен и многослоен: она знала, что от них можно ждать многих бед, но, иногда, их визиты приносили исключительную пользу и даже спасение. Но всё же — выходцы это вам не солнечные зайчики и милые создания, дарующие свет и радость, по большей, если не преобладающей, части — это страшные и опасные враги. И, если ты точно знаешь, что человек погиб или сгинул в неведомом, а после он приходит к тебе, как ни в чём не бывало, то о чём подумает в первую очередь любой здравомыслящий человек?..

"Здравомыслящий, как же, — усмехнулась Луиза про себя, — здравомыслящие люди не верят ни в силу четырёх, ни в выходцев, ни в Зверя Раканов, и склонны объяснять всё необъяснимое разумными и абсолютно неправильными доводами и утверждениями, ибо здравый смысл этих людей не позволяет им принять как свершившийся факт ни что из невероятного и сказочного".

В тот первый раз госпожа Арамона замерла у порога своей комнаты и не могла вымолвить ни слова, наверное, с полчаса. Не было сил ни кричать, ни звать на помощь, да и сама мысль, что она может просить у кого-то спасения от этого человека, казалась ей крамольной. Да от него не спасаться надо было, а самой бежать за ним и спасать от того неведомого, что поглотило его на тёмных дорогах, куда он ушел с Зоей и откуда так и не вернулся.

Она бы так и до утра стояла, не смея ни зайти в свою комнату, ни подать голос, но ночной гость неожиданно поднялся с кресла, где сидел всё это время, печально улыбнулся ей уголками губ и ушёл сквозь стену.

Следующим вечером, уложив Селину спать и отпустив прислугу, помогавшую ей иногда по дому, Луиза взяла в руки подсвечник с четырьмя свечами и пошла в свою спальню, одновременно молясь, чтобы выходца в столь дорогом для неё обличии там не было, и страшась того, что его там действительно не будет.

Он был на месте. Сидел всё в том же кресле, откинувшись на спинку, расслабленно опустив руки на подлокотники и смотря на дверь, которую госпожа Арамона отворила с усилием, уговаривая себя быть смелой и не поддаваться страхам ночным. На свечи в её руке он взглянул мельком, улыбнувшись небрежно и едва покачав головой, будто хотел сказать ей: "Неужто вы думаете, что это меня остановит?". И она поняла, что не остановит, и поставила подсвечник на комод, и, немного поколебавшись, села на второе кресло у противоположной стены.

Они просидели так до утра, молча и почти не двигаясь.

Луиза смотрела в упор и боялась отвести глаза в сторону хоть на секунду: ей казалось, что её взгляд способен остановить этого неправильного выходца в случае, если он решит напасть на неё, будто бы взгляд её был материальным и смертоубийственным оружием против нечисти. Пальцы её, вцепившиеся в подлокотники, к утру занемели, и в какой-то момент Луизе подумалось, что случись что — сейчас она даже не сможет отцепить их от кресла.

Её гость, напротив, выглядел спокойным и умиротворённым, позволял себе уводить любопытствующий взгляд в сторону, оглядывая и полутёмную скромную комнату, и саму Луизу оценивающе и заинтересовано (в эти мгновения госпожа Арамона чувствовала себя почти обнажённой и стремительно краснела), прикрывать глаза, вскидывая к лицу руку с тонкими полупрозрачными пальцами, украшенными перстнями, и улыбаться — печальной и неземной улыбкой. Так не улыбаются не то что выходцы, так не умеют улыбаться даже самые прекрасные и живые люди.

Когда свечи наконец погасли, и сквозь неплотно прикрытые ставни в комнату просочился свет высоко поднявшейся молодой луны, когда силуэт непрошеного гостя, который как раз сидел в ближайшем к окну кресле, засеребрился в этом свете, Луиза поняла, что было не так, что смущало её всю сегодняшнюю ночь, пока она разглядывала своего гостя — то робко, в мгновения когда он сам смотрел на неё, то со всем пылом и страстью, едва он отводил взгляд в сторону.

Он не был выходцем, как, впрочем, и живым существом, неведомым образом проходившим сквозь стены её спальни.

Мечта её жизни, самый красивый, смелый и удачливый герой подлунного мира, Первый маршал Талига, герцог Рокэ Алва, сидящий сейчас в её кресле, обитом дурацким гобеленом в цветочек, был призраком.

Едва эта страшная мысль пришла в голову Луизы, эр Рокэ поднялся со своего места, склонился пред ней в лёгком, почти неразличимом поклоне, чуть улыбнулся и покинул ошеломлённую женщину, выйдя всё так же сквозь стену, оставляя её в оцепенении и ужасе дожидаться рассвета.

А далеко-далеко, на самой границе полусонного городка, закричали в утреннем экстазе петухи, призывая солнце.

* * *

Алва являлся к ней каждую ночь, опровергая всё то, что Луиза ранее слышала о призраках: он не устраивал дебошей, не пугал её и её домочадцев, не тряс цепями, не будил всю округу страшными воплями. Откуда вообще в её памяти всплыли все эти подробности о нормальном поведении призраков, Луиза и сама не знала, но тихо радовалась, что её призрак был не такой.

Первые ночи после "осознания" она не знала, как себя вести. Нестерпимо хотелось спать, но не будешь же ложиться спать при мужчине, тем более — при любимом мужчине, даже если он призрак и никому не расскажет об увиденном? Да и тратить на сон то время, когда можно было бы смотреть на возлюбленного, казалось ей верхом безумия.

Луиза стала выделять несколько часов для сна в течении дня, запираясь в своей комнате сразу после обеда, пока через пару недель её не застукала за столь нетипичным занятием Селина. Пришлось соврать дочери, что ночами её мучают бессонница и кошмары, а днём засыпать не так страшно. Стыдно не было, было желание скрыть ото всех её в чём-то постыдную и от того ещё более желанную и острую тайну. Скрыть, спрятать и ни с кем не делиться информацией о судьбе Первого Маршала. "Он мой", — как заведённая повторяла про себя Луиза, играя перед дочерью замученную ночными кошмарами мать.

Селина тем же вечером заставила её выпить какой-то тёмно-бурый, терпко пахнущий осенними листьями настой, и незадачливая влюбленная уснула, едва придя в свою спальню и увидев предмет своих мечтаний. Уснула — как в яму провалилась, в тёмную и жаркую яму. Ворочаясь и задыхаясь в душной темноте, Луиза думала, что она умирает; сознание её пылало, она зачем-то начала вспоминать всё то, что рассказывала ей, тогда ещё маленькой девочке Лу, о лабиринтах её ныне покойная бабушка, и пыталась наощупь выйти из тёмного подземелья, в котором она очутилась. После нескончаемых попыток найти выход, уже почти впав в отчаяние, она вдруг почувствовала, вернее — ей показалось, что тела её касаются чьи-то прохладные руки, она почувствовала на щеке слабое холодное дыхание — единственный источник свежести и прохлады, и... облегчение не наступило.

Проснулась она измученной и разбитой. Будто всю ночь ей не давали напиться и испытывали её стойкость жаждой, при том, что источник находился от неё на расстоянии вытянутой руки. Тело её стонало и болело, в голове мелькали бессвязные образы и картинки, точно и правда попала она в какое-то не то место, будто и правда приблизилась к тому миру, откуда приходил к ней каждую ночь её Рокэ. И в том мире они могли бы быть вместе, и тело её подтверждало — могли бы, и совсем нетактично указывало на то, что подобных ощущений не испытывало никогда, и даже в первые годы брака с господином Арамоной, когда ещё теплилась слабая надежда, что всё будет хорошо и как у всех.

Проснувшись окончательно и осознав, что она уже вернулась в реальный мир, Луиза открыла глаза и обнаружила себя уложенной в постель; платье её висело на спинке кресла, а ставни были плотно прикрыты. Рокэ не было. Никого не было рядом, но кто-то же должен был раздеть и уложить её под одеяло? Последнее, что помнила Луиза, перед тем как провалиться в свой тёмный сон, было лицо её призрака, с любопытством взирающего на неё из своего любимого кресла, после того, как она затворила дверь и повернулась к нему.

За завтраком Селина спросила у неё, как она себя чувствует, и Луиза сдержала на кончике языка все те слова, которые она сказала бы, не сиди сейчас перед ней её собственная дочь, которая искренне о ней заботилась. Поэтому она лишь посетовала, что лекарственного настоя было слишком много и в следующий раз она сама назначит себе дозировку, и тактично поинтересовалась, не заходил ли кто к ней в комнату ночью. Но оказалось, что Селина сразу ушла спать, перед тем отпустив домой прислугу, и госпоже Арамоне пришлось принять тот факт, что рядом с ней в момент, пока она без чувств валялась на полу своей спальни, мог быть только её призрак. Точнее — призрак Рокэ.

Краска медленно залила её лицо, тело вздрогнуло в немом крике радости и боли, и Луиза поспешно встала из-за стола и вышла на крохотную кухню за чайником с чаем.

В тот вечер госпожа Арамона впервые не могла заставить себя переступить порог своей спальни, потому что она была уверена, что Алва точно знает о чём её мысли, чувствует все токи, исходящие от её тела, и принимал непосредственное участие в её воспоминаниях об этой ночи.

Она простояла под дверями спальни около часа и зашла, только когда услышала шевеление в комнате дочери — не хватало ещё и перед Селиной объясняться, почему она в два пополуночи стоит в коридоре со свечой в руке и почему у неё трясутся колени.

Рокэ в комнате не было.

И, как оказалось, это и было хуже всего.

На Луизу навалилась тяжёлая пустота, она на внезапно негнущихся ногах подошла к окну, настежь распахнула ставни и вперилась взглядом в большую, белую, уже перевалившую за половину своей жизни луну. Луна смотрела на неё свысока, ухмылялась и, видимо, не находила ничего достойного интереса и сочувствия в её маленькой и никчемной жизни.

— Ну, почему так? Почему? Почему у кого-то есть всё, а у меня нет ничего?! Нет... я не справедлива, у меня есть чудесные дети... ну, — Луиза горько скривила губы, — если не считать любимицу Арамоны... вот уж кто действительно отрезанный ломоть...

Всю юность Луиза надеялась на счастье, на простое женское счастье, которое приходит к любой девушке, вне зависимости от её положения в обществе, красоты, ума и умения держать лицо. Счастье должно быть у каждой, просто оно будет разным — по потребностям и возможности дать что-то взамен.

Глупышке не нужен умный муж, она никогда не сможет оценить красоту и стройность его мыслей, но если она красива, тем более — если она очень красива, может найтись тот, кто будет любить её внешность более всего и гордиться тем, как она выглядит, не обращая внимания на внутреннюю скупость, особенно, если и сам супруг будет скуп на разум.

Умной нужен супруг достойный её ума, чтобы было не скучно, чтобы всегда быть в тонусе, чтобы уметь и мочь помогать ему по мере сил, чтобы он ценил её ум и её возможность видеть мир во всём его многообразии. В этом случае красота становится неважной, внутреннее наполнение — вот то, что держит такой брак на плаву. Впрочем, если к этому прибавится ещё и привлекательная внешность, то такой брак способен вызывать у окружающих только восхищение и зависть.

Самый тяжёлый случай у глупых уродин, их не за что любить, они не могут подарить ни эстетического наслаждения от созерцания их красоты, ни экстаза от осознания глубины разума. Но и в этом случае — доброта, мягкость и уютность женщины может сыграть ей на руку, и вполне способен найтись мужчина, пострадавший от самоуверенных красоток, который оценит эту мягкость и способность принимать и обволакивать теплом.

Что до себя, Луиза прекрасно осознавала, что внешность её далека от идеала, и те, кто гонятся за внешним блеском, не заметят её, даже пройдя на расстоянии вытянутой руки, но разум её был остр как клинок, суждения — ясны и четки, и более всего она хотела найти себе умного и глубокого человека. Равного ей. Пусть не красавца — с лица воду не пить, не богача — приданное у неё какое-никакое, но будет, но обязательно — он должен быть умён и состоятелен в своих мыслях...

Её выдали замуж за Арнольда Арамону... за дурного, глупого, амбициозного и крайне недовольного жизнью человека. По началу, Луиза ещё надеялась хоть на что-то, ведь она могла помочь ему в его службе, могла посоветовать, поддержать, подсказать, она хотела дать ему то, чем обладала сама в полной мере... ровно до того момента, пока не поняла, что он относится к ней хуже, чем к вещи. Она была просто способом получить место и устроиться в столице. После этого Луиза превратила жизнь своего мужа в ад. Но сначала в этом аду оказалась она сама...

Из горьких размышлений госпожу Арамону вывел лёгкий холодок, похожий на дуновение ветра или сквозняк, скользнувший по её открытой шее сзади и переместившийся на правую ключицу. Она вздрогнула и резко обернулась, чуть не выронив из рук подсвечник — оказывается, он так и был зажат в её левой ладони. Напротив неё стоял призрак Рокэ. Лунный свет проходил прямо сквозь него (Луиза впервые заметила это или просто раньше не обращала внимания на такую досадную мелочь, как его прозрачность) и рисовал на ковре причудливые узоры при любом движении маршальского тела и облачающих его одежд. Алва улыбался, если можно было назвать улыбкой насмешливо приподнятый правый уголок рта, по крайней мере Луиза надеялась, что это именно улыбка, а не насмешливая демонстрация того, что он всё помнит и обо всём догадывается...

Луиза и дальше бы стояла у окна как столб со свечой, но внезапно поняла, что её слишком смущает прозрачность её гостя, и тогда она попыталась сделать шаг назад и в сторону, чтобы обойти его, запнулась ногой о ковер, накренилась как мачта во время бури и замахала в воздухе правой свободной рукой, надеясь за что-нибудь схватиться и удержаться — падать сквозь Алву ей не хотелось ни в коем разе, это было бы... было бы... неприлично. Хотя, что может быть неприличнее в панике разевающей рот некрасивой бабы, махающей руками, точно ветряная мельница? Это вам не Катариной быть, которая и упала бы красиво, и ножку подвернула изящно, и бледность на лице изобразила бы такую, что все вокруг тотчас бы вызвали злосчастный ковёр на дуэль.

Все эти мысли как пули пронеслись в голове у Луизы, и она уже было решила смириться с неизбежностью и завалиться на пол, как мешок с картошкой, но упасть у неё не получилось: в какой-то момент она почувствовала, как что-то весьма твёрдое и холодное уверенно схватило её за ладонь и резко дёрнуло вверх. Луиза подняла глаза и, с изумлением и каким-то немым восхищением, увидела, что мерцающий и уже почти не просвечивающий Рокэ держит её за руку, держит крепко и цепко, и губы на его красивом лице сжаты в тонкую напряжённую линию. Едва она выпрямилась и обрела равновесие, ощущение твёрдости вокруг её ладони схлынуло, остался только холод, и то, лишь только до той поры, пока её спаситель медленно не отвёл свою прозрачную руку в сторону...

— Поговори со мной, пожалуйста... Поговори со мной... — Луиза услышала свой тихий и умоляющий голос будто со стороны и снова пришла в ужас — сама она никогда не решилась бы заговорить с возлюбленным первой.

— О чём ты хочешь поговорить... Луиза? — ей показалось, что голос Рокэ почти не изменился, разве что стал тише и глубже, чем был при жизни, будто находился он сейчас в глубоком колодце, где гуляло сумрачное ледяное эхо. — Что ты хочешь, чтобы я рассказал тебе?

— Всё. Я хочу узнать всё... и мне так много надо у тебя спросить... — Луиза и сама не заметила, и даже не осознала, почему вдруг они перешли на "ты", но это её больше не смущало. — Мне так много надо тебе рассказать. Но... но почему ты раньше не заговаривал со мной?!

Рокэ насмешливо скривил губы, прищурил глаза и демонстративно приподнял красивую бровь:

— Потому что ты раньше не просила меня об этом, госпожа Арамона.

* * *

Последующие три недели пронеслись как одна ночь. Луиза уже и забыла, каким блаженством может быть разговор с умным, ироничным и откликающимся на каждый новый поворот в словесной баталии собеседником. Будь её воля, она бы не отпускала его ни на минуту, но приходило утро, на краю городка начинали горланить проснувшиеся птицы, утренний туман окутывал улицы, и Рокэ поднимался со своего кресла, склонял свою красивую голову в поклоне и исчезал за стеной. А Луиза спешно делала один небольшой глоток чудо-настойки, которую ей всё так же приносила Селина от местного аптекаря, чтобы моментально уснуть и отдохнуть хотя бы несколько часов, пока в двери не постучится пришедшая горничная.

Дневные дела были столь скучны и столь незначительны, по сравнению с её ночными бдениями, что госпожа Арамона всё дальше отодвигалась от мирской и реальной жизни, и единственное, что ещё вызывало в ней живой интерес, была судьба её любимой Селины. А Селина, между тем, стала заговаривать, что им пора трогаться с места. Всё чаще она упоминала о том, что им надо связаться с Савиньяком, что надо рассказать военным всё, что они знают про выходцев, что армия им поможет... Что им пора переезжать из этого сонного города.

Грядущий переезд страшил Луизу. И, если быть честной самой с собой, страшил он её именно возможной разлукой с Рокэ. Вдруг, при смене места её обитания, он больше не будет к ней являться? А даже если и будет — то как сложится всё на новом месте? Будет ли там у неё своя опочивальня или придётся делить её с кем-то? А как они окажутся в казарме? Да и сумеет ли она пережить долгую дорогу без него?.. А вдруг, он является ей только потому, что живёт она именно здесь и сейчас, а после её отъезда он станет являться кому-нибудь другому... какой-нибудь более привлекательной даме... может он и сейчас появляется не только в её опочивальне... Что за мысли лезут в голову при свете солнца! Скорее бы уже наступила ночь... Ночь, которую госпожа Арамона ждала безропотно и неторопливо, гася неловкую радость при мысли, что она опять сможет увидеть Рокэ Алву и, может быть, даже коснуться его руки кончиками пальцев...

Нет, конечно, Луиза не была дурой и понимала, что если он приходит к ней, то не просто так, и, конечно, она думала об этом, строила догадки и предположения, но спросить прямо про причину у неё язык пока не поворачивался. Она сразу отмела версию о тайной любви, которую ещё живой герцог мог питать к ней, немолодой и некрасивой вдове, которая всего лишь пользовалась его доверием и расположением. Версия о том, что он пришёл, чтобы сообщить ей некую тайную информацию, тоже не нашла своего подтверждения — про свой путь по тропам выходцев в сопровождении Зои Гастаки Рокэ предпочитал не говорить. Несколько вскользь сказанных фраз не дали никакой информации о том, что же там произошло на самом деле, но явно растревожили герцога, и Луиза прекратила спрашивать его об этом эпизоде той жизни. Она много раз и так, и сяк обдумывала сложившуюся ситуацию, но так и не находила ответа — почему же он здесь, и как продлить его нахождение здесь до... бесконечности.

Было ещё кое-что, что тревожило бедную влюбленную женщину, но этот тайный уголок памяти Луиза боялась трогать даже мысленно. Та ночь, после жгучей настойки Селины, не давала ей покоя. Да, ей было страшно, да, она боялась умереть, но тот, кто был с ней рядом в тот момент... о, если бы было можно умереть, чтобы навсегда остаться рядом с ним и ощущать прикосновения его холодных пальцев к своей коже... Нет, об этом нельзя думать, скоро наступит ночь, Рокэ придёт к ней в спальню, и недопустимо, чтобы он догадался, что именно она представляет себе перед тем, как утренний глоток снотворного отправляет её в глубокий и быстро проходящий сон...

Ночь уже накрыла город чёрным покрывалом. Луиза поднималась в свою комнату медленно и неспешно. Ожидание встречи в тех условиях, в которых она находилась, было более мучительно-сладким, чем даже сами эти встречи. Поэтому она не торопилась и смаковала каждое движение внутри своего тела, каждый стук сердца, каждый прерывистый вздох, каждую непрошеную фривольную мысль, промелькнувшую на краю сознания.

Рокэ сидел в кресле — как и вчера, как и на той неделе, и ждал её. Он улыбался ей, с каждой их встречей — Луиза была в этом уверена! — его улыбка становилась всё более живой и искренней, ей начинало казаться, что он действительно рад её видеть и наслаждается их общением так же, как и она сама. Она затворила за собой дверь, поставила свечу на камин и села в своё кресло. Рокэ чуть наклонился вперёд, опираясь рукой на колено, обтянутое чёрным бархатом, и заглянул ей прямо в глаза.

— Почему вы приходите сюда, ко мне, эр Рокэ? — неожиданно для себя спросила Луиза, не заметив, что опять перешла на "вы". — Почему именно ко мне?

— А разве ты сама этого до сих пор не поняла? — вполне искренне удивился Алва и, увидев, как Луиза молча покачала головой, медленно добавил: — Я здесь, в этом мире, в таком виде — только потому, что ты сама меня не отпускаешь... Ты не даешь мне уйти в закат. Ты меня держишь...

* * *

"Ты меня держишь своим желанием и своей любовью"

"Все мои друзья и возлюбленные давно отпустили меня и простились со мной, а ты нет"

"Я уйду, как только ты поймёшь, что меня больше нет и простишься со мной"

"Призраки остаются в этом мире, только когда их здесь держит незавершённое дело. Моё незавершённое дело — это ты, Луиза"

Луиза до бесконечности повторяла эти слова в своей голове, доводя себя до исступления и будучи не в силах остановиться. Ей казалось, что она падает в пропасть, в ужасную, глубокую, бесконечную пропасть без дна, и ей не за что ухватиться, потому что вокруг нет ни травинки, ни деревца, ни выступа.

После того, как Рокэ произнёс это, она окаменела и до рассвета не произнесла больше ни слова, так и сидела в своём кресле, горестно уронив руки на колени и не поднимая взгляд от ковра.

"Он приходит ко мне только потому, что я его помню... Слишком помню, слишком жду и слишком люблю... Ко мне это не имеет никакого отношения... Как была никем, так никем и осталась".

Это осознание собственной ничтожности было настолько огромным и мучительным, что оглушило её и размазало по полу: будто кусок масла уронили и растёрли сапогом. Она не слышала ни одного слова, что говорил ей Алва после того, не чувствовала его прикосновений, не видела каким усилием и трудом даётся ему каждая попытка дотронуться до неё, не заметила, что всю оставшуюся ночь до самого рассвета он просидел возле неё, прямо на полу, на потёртом деревянном полу, не достойном того, чтобы Первый Маршал на него даже наступил.

Утром она будто очнулась. Решение, которое зрело в ней всю эту долгую ночь, было единственно верным и правильным, она даже рассмеялась от удивления, что не додумалась до него раньше. Ведь всё проще некуда!

За завтраком Луиза велела Селине отправить письмо маршалу Савиньяку, и сообщить, что они готовы выехать куда нужно в кратчайшие сроки. Непослушная дочь покраснела до корней волос и призналась, что уже давно связалась с маршалом, и военные, которых отрядили для их сопровождения, уже неделю живут в местной гостинице, но она побоялась признаться в этом сразу и мучительно искала подходящий повод. Луиза в порыве чувств расцеловала дочь и велела служанке сбегать за господами военными и пригласить их к ужину, а сама отправилась собирать вещи.

Всё в доме закрутилось и завертелось, нужно было всё собрать-упаковать, разделить на вещи первой необходимости и на то, что можно прислать позднее, раздать долги местным жителям (оказалось, что булочник пару раз давал им хлеб под расписку, а молочник уже неделю приносил молоко, не спрашивая за это оплаты. Как? Как она всё это могла пропустить мимо?!)

Нужно было освободить дом для новых жильцов, прибрать и вымыть его напоследок, и позаботиться о том, чтобы Селина ни в чём не нуждалась, хотя бы первое время...

За ужином немолодой теньент, пришедший в сопровождении двух подчинённых, долго нахваливал жаркое и вино и клятвенно заверял, что доставит юную эреа до ставки маршала в целости и сохранности, а через неделю пришлёт повозку за оставшимися вещами и самой госпожой Арамоной, раз уже ей так будет угодно.

После ухода военных, стоя у окна, за которым уже показалась вновь приближающаяся к своему расцвету луна, Селина долго убеждала мать, что им стоит ехать вместе, но Луиза была непреклонна. Заставив себя изобразить строгость, хотя сердце её обливалось слезами, она заявила дочери, что они и так потеряли много времени по её, Луизы, вине, и надо выдвигаться в путь незамедлительно, но и дом бросать невесть на кого тоже будет неразумно. Поэтому — Селина отправится в дорогу завтра пополудни, а она — как и было уговорено, через неделю. Отправив дочь спать, Луиза позволила себе беззвучно уронить несколько слезинок, хотя хотелось вопить в голос, как какой-нибудь простой и не обременённой умом бабе, у которой разбили любимую чашку; нужно было сдерживаться, никто не должен был понять, что следом за дочерью она не поедет никогда.

Дел и забот в этот день случилось столь много, что думать о Рокэ времени просто не было, и это было благом и счастьем. Поздней ночью, когда Луиза закончила отмывать и упаковывать чайный сервиз и прочую кухонную утварь, и тело её уже отказывалось подчиняться командам разума, она с трудом доползла до небольшого диванчика в гостиной на первом этаже, щедро глотнула заранее приготовленной настойки, и моментально уснула.

Снился ей опять тот самый тёмный, жаркий, пахнущий осенью лабиринт, но в этот раз страха не было. В этот раз Луиза знала, что она не увидит там ничего — ни стен, ни пола, ни потолка, ни выхода наружу, будто превратилась она в незрячую, что по сути было истинной правдой, ибо как можно было отвернуться от реального мира в угоду старой, почти зарубцевавшейся юношеской влюблённости в красавца маршала, увиденного ею мельком на каком-то празднике...

Годы шли, маршал становился от неё всё дальше, уходил, поднимался к солнцу, добиваясь своими умениями и — не иначе — благословением Леворукого, новых высот и свершений. Он поднимался всё выше, а она плелась за ним в гору, не в силах остановиться и отпустить... И вот, маршала уже нет в живых, а она, пренебрегая этим знанием, всё пыталась его догнать, всё продолжала двигаться по неведомым тропам, пока не оказалась на краю пропасти...

А теперь пришло время падать. Или лететь, тут уж кто как назовёт. В обоих случаях результат будет один — сломанная шея и разбитое сердце.

Луиза всю ночь блуждала по лабиринту, ощупывала дрожащими пальцами бугристые горячие стены, пытаясь наощупь запомнить путь, по которому она шла, и уговаривая сердце не стучать так громко и так тяжко. Мокрые волосы лезли ей в лицо, горло пересохло от жажды, ноги решили, что уже достаточно пожили на этом свете и больше не хотят идти дальше, когда она услышала тихий звук, будто кто зовёт её по имени. Её запястья осторожно коснулась чья-то прохладная рука, от прикосновения которой измученному духотой телу моментально стало ещё жарче, и Луиза замерла в паническом ужасе. Он не должен был найти её здесь, он должен был всю ночь просидеть в её спальне, ожидая её появления. В спальне! Не в лабиринте!

— Луиза, — произнёс тихий голос где-то в темноте, и она сжалась в комок и поняла, что больше не может сдерживать своё отчаяние, и страх, и боль, и любовь, мёртвую любовь, к мёртвому любовь...

— Уходи. Слышишь? Уходи! — закричала она так истошно, как не кричала, наверное, никогда в жизни. — Я отпускаю тебя, отпускаю на все четыре стороны, только уходи! Оставь меня в покое! Не мучай меня больше, я не выдержу этой муки и дальше! Просто уходи! Ты мне не нужен! — ноги у неё подкосились, и Луиза упала вниз, на каменный пол, и зарыдала в голос. Она рыдала и захлебывалась слезами, выливая из себя вместе с ними и мучительное отчаяние, и разбитые надежды, ощущала, как холодный ветер ласково гладит её плечи и волосы, безуспешно пыталась закрыться от этой ненужной ласки и затыкала уши, чтобы не слышать тихого голоса, зовущего её по имени, пока не различила в этом смешении ощущений и звуков женского крика:

— Мама! Мамочка!

— Селина! Девочка моя! — Луиза рванулась вверх, освобождаясь от холодных объятий, будто почти захлебнувшийся человек, который увидел свет сквозь толщу воды и сделал последнюю попытку выплыть, с усилием распахнула глаза и увидела перед собой заплаканное лицо своей дочери.

— Мамочка! Милая! Что случилось? Я так испугалась! — губы у Селины тряслись и глаза были полны неподдельного ужаса, — что тебе снилось? Ты так страшно плакала...

— Всё хорошо, моя милая, всё хорошо... Это был просто кошмар, уже всё в порядке... Как же я тебя люблю, доченька. Всё будет хорошо, вот увидишь.

Луиза гладила дочь по светлым волосам, прижимая её к себе и укачивая, прямо как в детстве, и думала о том, что до этого "хорошо" ей остался всего один шаг...

* * *

Селина уехала после обеда. Она так долго не могла выпустить Луизу из объятий, что та даже начала сомневаться в правильности своего решения.

Однако, когда она вошла в их некогда обжитый и уютный, а теперь почти полупустой дом, и прошлась по всем комнатам, решимость довести начатое до конца снова заполнила её до краёв. Вот столовая, в ней вечерами так уютно было сидеть всем вместе при свете зажжённых ламп, Селина вышивала, Луиза читала вслух... когда это было последний раз? Больше месяца назад, ровно до его первого визита к ней. Вот спальня Селины, портьеры уложены в сундук, шкаф стоит пустой и распахнутый, нет милых вещиц на камине и на полочке у кровати, нет цветов в вазах. Вот её собственная спальня. Раньше в ней было так безопасно и привычно-одиноко. До тех самых пор, пока не пришёл он. Пока не пришёл Рокэ и всё не испортил.

Луиза прекрасно понимала, что эту историю пора было заканчивать, и рассудок тихим голоском твердил ей, что для завершения было бы достаточно просто отпустить... Отпустить — и жить дальше, переехать в новое место, выдать замуж Селину, дождаться возвращения Герарда, забрать остальных детей от родни — и всё бы было хорошо и как раньше. Но рассудок рассудком, а сердце говорило ей, что как раньше жить уже точно не получится. Потому что — в этом кресле сидел Рокэ. Потому что у этого камина Рокэ ей улыбался. Потому что у этого окна он спас её от позорного падения и держал её за руку. Потому что в эту постель Рокэ её укладывал спать... и один Леворукий знает, сколько усилий ему потребовалось для того, чтобы дотащить её не самое лёгкое тело до подушки... Можно его отпустить, но забыть не получится, и, самое страшное, что не получится забыть, насколько она ему не нужна.

"Быть кому-то ненужным, особенно если этот кто-то важен для тебя, это худшее в мире наказание, — Луиза усмехнулась уголком рта, как это обычно делал Рокэ. — Преступников нужно не казнить, их нужно наказывать ненужность и безразличием, и они сами будут вешаться в своих камерах."

Вечером, закрыв дом и оставив на столе кухне записку с последними указаниями, госпожа Арамона поднялась в свою спальню, достала из-за стопки книг спрятанный там пузырёк с настойкой Селины (нет, скорее даже пузырь, ведь в этой бутылочке хранились все непринятые дозы снотворного за последний месяц), легла на свою кровать и, не дав себе времени на то, чтобы задуматься, опрокинула содержимое бутылочки в рот, а потом глотала... глотала... пока горло ещё слушалось её засыпающего разума...

* * *

В запутанных и жарких подземельях, находившихся, похоже, под самой Гальтарой, в темноте, отчаянно пахнувшей осенними прелыми листьями и, почему-то, солнцем, соприкоснулись в воздухе две ладони: одна была сильная и прохладная, как свежий ветер над морем, другая — тонкая и горячая, как пламя церковной свечи. Они сплелись пальцами, и их владельцы медленно двинулись в ту сторону, где темнота была еще чернее, а жар — ещё горячее.

— Я ведь сразу сказал тебе, а ты не поверила мне. Моё незавершённое дело — это ты, Луиза...