Рыцарь и Дракон (джен)

Кэмемилл терпеливо ждала, когда её почистят и оседлают, но Эдвард не торопился снова покинуть уединенное жилище Монгрела.

"Конечно, дракон — не конь, — размышлял он, — и как лечить его, во многом не ясно, но, если сравнить его болезнь с лошадиной, похоже, что у него «запал»".

Если бы так кашлял Баярд, то Эдвард растер бы его бальзамом, а потом хорошенько погонял бы, потом размял спину и укутал потеплее, чтобы не просквозило и, конечно, устроил в хорошем закрытом стойле. Но у Лоп-Эареда толстая шкура, его чешуя похожа на броню, и растирание здесь вряд ли поможет, а размять такую шкуру и думать нечего.

Марч копался в памяти, перебирая все известные ему способы излечения подобного недуга у людей и у животных, но ничего не приходило ему на ум. Назвать себя искусным лекарем Эдвард не мог, хотя он вполне сносно перевязывал раны, знал некоторые травы и умел вправлять вывихи. Зато когда дело касалось лошадей — тут ему не было равных. Ему были известны множество способов, как в самый короткий срок вылечить коня от хромоты, колик, вздутия живота, колотой раны, отравления дурной травой — одним словом, легче было бы перечислить, чего он не знал обо всем этом.

Но дракон?

Замесив глину, Марч принялся искать в каменном полу пещеры подходящее место для устройства очага. Хотя раньше сам он никогда не складывал очаг, но, конечно, знал, как топят по черному в домах сервов, и надеялся, что сможет соорудить нечто подобное в логове Монгрела. Особого искусства тут не требовалось: в домах сервов углубление в полу обкладывали камнями по кругу и тогда, разжигая огонь, можно было не опасаться, что он нанесет вред жилищу. В потолке проделывали отверстие для выхода дыма, или просто открывали дверь, чтобы выпустить дым наружу. Правда, в валлийских крестьянских хижинах пол был земляным, а здесь Эдвард не смог бы вырыть подходящую яму, но левее входа он отыскал достаточно глубокую выбоину. Её-то Марч и собирался приспособить под очаг. Он не торопясь начал обкалывать и углублять выбоину с помощью продолговатого крепкого камня, долота у Эдварда под рукой не оказалось, когда он был в городе, то не подумал, что этот инструмент каменщиков может понадобиться ему — всего не предусмотришь. Но золотистый песчаник с вкраплениями коричневого гранита хорошо поддавался усилиям Эдварда, и скоро достаточно глубокое правильной округлой формы дно очага можно было обкладывать небольшими валунами, которые еще с вечера Марч собрал в высохшем русле реки.

Работа по устройству жилья приятно занимала его. Он отвлёкся от мыслей, в последнее время так часто угнетавших его, об одиночестве, своей неприкаянности, о туманном будущем безземельного немолодого рыцаря. О том, как он будет жить в мире, где никому нет до него дела.

Воспоминания увели Эдварда в далёкое прошлое, к дням беспечного детства. Тогда он еще не подозревал, что граф Родерик Марч его отец, и считал своим домом тот, в котором рос вместе с детьми своей кормилицы. Эдард думал, что она и есть его мать, а молочных братьев считал единокровными.

Свою родную мать он помнил изможденной молчаливой женщиной с угасшим от горя взором, заплаканным, покрытым преждевременными морщинами лицом, В мрачных вдовьих одеждах, на пепелище разоренного враждебным кланом замка — такой он увидел её уже после смерти отца. Это была их последняя и, нельзя сказать, что родственная встреча. По сути Эдвард так и остался чужим и чем-то виноватым перед этой женщиной, которая родила его в тайне от всех, надеясь рождением сына — бастарда привязать к себе любовника. Но граф Родерик Марч не признал никаких обязательств перед Мэри Дуглас, чью честь он, смеясь, погубил в один из приездов в свои шотландские владения. У него были законные дети, и он не нуждался в шотландском бастарде.

Эдвард очень смутно представлял себе мать в молодости. Изредка она приходила в дом его приёмного отца — Якоба Маккинзи, но никак не выделяла своего сына среди детей арендатора. Мальчик был для неё позором, а не радостью. Эдвард в свою очередь сторонился дочери лаэрда Дугласа, он чувствовал её нелюбовь. Хотя Скай Маккинзи всячески стыдила Эдварда за неблагодарность и говорила, что Дугласы всегда были благодетелями не только их семьи, а всей округи. Мэри Дуглас много жертвовала бедным, лаэрд Дуглас давал работу, землю в аренду, свою защиту в случае нападения англичан или соседей из клана Макгрегоров. Поэтому Эдвард должен был каждый день благодарить Господа за покровительство главы одного из славнейших кланов Шотландии, и Эдвард повторял слова благодарственных молитв, но без всякого чувства, лишь только для того, чтобы его оставили в покое. Таким далёким от убогого жилища Маккинзи на берегу реки Тей казался замок лаэрда Дугласа, что мальчик даже не думал когда-нибудь попасть за стены твердыни Дугласов, что вознеслась башнями к самому небу, а фундаментом попирала незыблемую скалу над морем.

Блаженное неведение хранило Эдварда от мечтаний, он не помышлял о судьбе оруженосца или рыцаря. В своих снах он не слышал грозно ревущего прибоя у подножия древних стен, не видел изрезанных глубокими впадинами берегов Мори Ферт. В его памяти не запечатлелись черты той, счастливой и беспечной, Мэри Дуглас, которую узнал и ненадолго полюбил граф Родерик Марч лорд Стенли. Англичанин. Завоеватель. Враг. Эдвард и помыслить не мог, что является живым свидетельством этой любви. Если бы знал об этом, то осудил бы мать, которая без принуждения, по доброй воле разделила ложе с чужаком. Но Эд жил в беспечном неведении.

Совсем другой женский образ охранял детские сны Эдварда.

Женщина по имени Скай — до семи зим он звал её «матушка».

Бастард английского графа вместе с чумазыми босоногими мальчишками из селения, что прилепилось к самым горам, лазал по скалам, плескался в студеных ручьях, собирал ягоды на зелёных склонах, прятался в безбрежных сиреневых морях вересковых пустошей. Он любил свой дом, свою семью, где никто никогда не называл его оскорбительным словом «приблудок» и думал, что так будет всегда.

Скай заботилась о нём, как о своих родных детях, а может быть даже и больше, потому что сердце женщины наполняла не только любовь, но и сострадание. Она знала, если Эдварду суждено выжить и достичь поры юности, то мир сурово примет его. Она не надеялась, что Эдварда оставят ей, граф Марч, передавая плату за приёмыша, сразу сказал, что заберёт мальчика. Никто не стал бы завидовать судьбе бастарда.

Но ничего этого Эдвард не знал. Он усмехнулся своим воспоминаниям. Пожалуй, только тогда, в бедном крестьянском доме, он и был счастлив, только тогда и был у него свой дом. С очагом…

Эдвард вздохнул и вернулся к своей работе. Но прошлое не хотело отпустить его мысли. И воспоминания потянулись дальше.

Из всех детей Скай, по необъяснимому решению Неба, в живых остался только он. Остальные умерли один за другим от огневицы. Господь забрал их в шестую зиму Эдварда.

Камни ложились ровными рядами. Собственно говоря, в этой глубокой выбоине и без того можно было бы разводить костёр. Каменная пещера не может сгореть, подобно крытой соломой хижине. И все же Марч настойчиво продолжал укреплять глиной свой очаг. Зачем? Может быть потому, что он никогда не оставлял начатого. Или потому что у него до сих пор не было своего дома...

И снова текли в лад монотонной работе неспешные мысли.

А ведь у Скай была возможность избавить его от превратностей судьбы, кормилица могла подарить душе Эдварда место в раю и вечное блаженство рядом с назваными братьями, гораздо раньше и надёжнее, чем это случится теперь. Да и случится ли? Обремененный грузом совершенных грехов Эдвард уже и не рассчитывал на такую милость своего Небесного Сюзерена. Детская душа невинна — душа воина закована в броню греховной жестокости.

Почему же Скай так отчаянно боролась за жизнь чужого ребенка? Кто может ответить?

Тогда он заболел из-за собственного упрямства. Обыкновенно, начиная с Великого Поста, Эдвард без всякого вреда для себя предавался любимому занятию — рыбной ловле, подолгу стоял в воде с маленькой деревянной острогой и следил, когда в прозрачных струях быстрого потока мелькнёт тень рыбки. Такая охота требовала терпения и неподвижности. Ступни немели в ледяной воде горного потока, глаза слезились от солнечных бликов, шея и плечи затекали от неподвижности, но, как правило, усилия рано или поздно вознаграждались.

Эдвард задумчиво разминал голубовато-серые комки и перекатывал их между ладонями. Мягкая глина была податлива и послушна пальцам. Так вот оно что, вот откуда эти странные воспоминания! Он обмазывал рыбу глиной и запекал её в углях.

Однажды охота выдалась особенно неудачной, и Эдвард простоял в воде слишком долго. Дело было ранней весной, его первой весной без братьев. Тогда он осознал, что такое одиночество.

А потом испытал ужас горячечного бреда. Болезнь упорно держала его в своих когтях, и Смерть вставала у изголовья. Но с другой стороны вставала Скай, она не позволила страшному белому призраку забрать последнего мальчика.

Много дней Эдвард метался в жару и все же выбрался из омута беспамятства.

Первое, что он увидел, когда стены дома перестали качаться и плыть перед его слезящимися глазами, были глиняные и деревянные фигурки животных, они болтались на кожаных шнурках у самого его лица. Это деревенская знахарка шептала над больным свои заклинания. Большинство из них он позабыл, но одно помнил до сих пор. Она бормотала это над тремя подковами, прибитыми к скамье, на которой Эдвард лежал, укутанный до самой шеи тёплыми овечьими шкурами. Было нестерпимо жарко. Как в преисподней. И страшно. Огонь плясал по стенам желтыми бликами. Отражался в глазах знахарки. Голос у старухи был хриплым. Она силилась говорить нараспев, а сама каркала словно ворона:

«Сын, Отец и Дух Святой,

Совладайте с Сатаной!

Три гвоздя забью глубоко:

Раз — для Бога,

Раз — для Вода,

Раз — для Лока»*.

Потом Эдвард увидел у своей постели Скай, еще каких-то женщин, и все опять смешалось в его памяти. Он снова метался в жару. Иногда ему казалось, что те гвозди забивают не в подкову, а прямо ему в голову, а потом старуха вспрыгивает к нему на грудь и давит всей тяжестью своего тела, мешает вдохнуть…

Она была такой тщедушной и скрюченной эта знахарка, и вместе с тем, непомерно тяжелой. Словно могильный камень. Эдвард хотел сбросить её и не мог. Крик ужаса застревал в его горле, перед глазами мелькали красные и золотые вспышки света, потом наступала благословенная темнота, и он терял сознание.

И всё же Эдвард выжил. Он окончательно очнулся в канун праздника св. Мартина. Потом набожная Скай всегда молилась этому святому и благодарила его за спасение ребенка. Но всё же неясно было, протянет ли Эдвард до следующей весны.

Чего только не делала Скай для его излечения. Привешивала на шею мальчика паука в ореховой скорлупе, зашивала грамотку в ворот его камизы, затыкала волосы Эдварда в кору осины, в полнолуние переправляла через реку в лодке и заставляла дуть в дупло старой ивы. Ничего не помогало. Лихорадка отступила, но Эдвард кашлял и слабел с каждым днём.

Наконец, кормилица прибегла к средству, которое при всей простоте оказалось спасительным. Скай плотно заставляла окно и дверь, раскаляла докрасна камни в очаге, потом обливала их настоем лечебных трав и заставляла Эдварда сидеть обнаженным в этом удушающем пару.

Эдвард хлопнул себя по лбу перепачканной в глине рукой. Как это он не вспомнил сразу! Если нельзя растирать дракона бальзамом, то можно заставить вдохнуть лечебный пар. Ни одна лошадь не выдержит такого, но дракон не боится жара огня. Вот как раз то, что излечит Лоппи.

Рыцарь невольно улыбнулся, незаметно для себя он стал называть дракона этим ласковым именем, подходящим разве что для ручного кролика.

Отбросив воспоминания, Эдвард завершал работу, насвистывая веселую валлийскую песенку. Он уложил последний ряд камней и вышел из пещеры, чтобы смыть с рук глину и разобрать на свету травы. Теперь-то Марч знал, как можно извести драконий кашель!

Лоп-Эаред, тем временем, спустился на три уступа от логова к небольшой каштановой рощице на склоне и остановился. Идти к реке, чтобы утолить жажду теперь не было необходимости, рыть съедобные корни и разыскивать на земле упавшие каштаны — тоже. Кроме того, Лоп-Эаред вдруг почувствовал необъяснимое желание вернуться к человеку. Он хотел быть рядом с Эдвардом. За долгие годы своего уединения на скале Вайверн Хилл Монгрел ни разу не сожалел о том, что рядом нет никого, с кем он мог бы скоротать серые дни затяжной валлийской осени или непроглядный мрак длинных январских ночей, когда за низкими тучами не видно звёзд и за снежной пеленой нельзя разобрать, где кончается земля и начинается небо.

Но за один только прошедший день всё переменилось. Там, наверху, в пещере, странный рыцарь, который был так добр к Лоп-Эареду, складывал очаг, устраивал дом. Теперь они станут жить тут вместе!

Никто раньше не заботился о Монгреле, не беспокоился о том, сыт он или голоден, не называл его по имени. Лоппи… надо же! Лоппи… Это даже приятно. Дракону захотелось вернуться. И совсем не потому, что Марч кормил его.

Двуногие или боялись Лоп-Эареда, или пытались убить… и в том, и в другом случае они его ненавидели. Сэр Эдвард Марч из Ивернесса не соблюдал установленных обычаев: он проявил к дракону милосердие. Монгрел задрал кверху свою большую голову, украшенную гребнем, и прислушался. Там, в пещере, раздавался голос человека:

Красотка Джейн пошла гулять

Под вечер по росе,

Отец и брат идут искать

Под вечер по росе,

Но не вернулась ночевать

Красотка Джейн,

Красотка Джейн,

Она бродила до утра

Босая по росе…

«По росе… по росе…» — повторяло эхо слова незатейливой песенки.

Лоп-Эаред принюхался к ветру, свил и развил хвост. Желание вернуться стало нестерпимым. Почти болезненным. Дракон перестал сопротивляться непривычному чувству и решительно принялся карабкаться обратно.

___________

Примечания

* В Линконшире лечение от лихорадки заключалось в прибивании трёх лошадиных подков на ножку кровати, поверх них прикрепляли молоток. Предполагалось, что, когда «старая Ун» придет трясти больного, они защитят его. Весьма примечательна смесь христианства и язычества: Вод и Лок — древние скандинавские боги: Водан и Локи.