До самой смерти (гет)

День первый.

Дорогой дневник! Так как теперь моя судьба навеки связана с Ванечкой, я решила сохранить на бумаге каждый счастливый день, что будет прожит нами.

После брачной церемонии, которая показалась чуток странной, я долго гадала, куда меня повёз суженый. Всю дорогу он старался заинтриговать пытливым взглядом и насмешливой улыбкой, но, увы, фантазия отключилась совершенно. Однако то, что в итоге меня перенесли на руках через порог до боли знакомого — как же, забудешь советское житьё-бытьё — дома, нисколько не расстроило, напротив, вознесло до небес! Я готова была бесконечно ласкать братика, тот же отмахивался, вслух размышляя, куда же девать чемоданы с моими пожитками. Пока Ваня собирался с мыслями, я поразилась тому, каким запущенным стал особняк: раньше, когда все жили здесь, вместе, общими стараниями тут не было ни пылинки, а теперь… Выцветшие, болезненные обои, паутина с мизгирями по углам, половица жалобно поскрипывает, сетуя на тяжесть ботинок братика… Однозначно, всё надо менять.

Увы, моё предложение помочь с ремонтом брат проигнорировал, отмахнувшись тем, что намедни собирался нанять специальную бригаду рабочих для такой громады. К тому же, в разговоре Ванечка ненароком отдавил мне ногу, было больно, он даже не извинился, бубня под нос что-то в духе «Отдыхай сегодня, потом долго помнить будешь». И что с ним такое?

«Может, это тебе стоит отойти от дел на время?» — спросила я у братика, наблюдая за тем, как тот с хмурым видом перетаскивает чемоданы наверх, в мою комнату. В ответ Ваня лишь натянул дежурную улыбку — так озадачен был, что и разговаривать не желал...

Вечером выяснилось, что он хотел сделать мне приятное: такого вкусного торта я никогда не ела! Братик просто божественно готовит..А то, как Ваня был любезен весь вечер, навсегда осталось в моём сердце… Не сон ли это был? Хотелось целовать кончик каждого его пальца, вечно смотреть в лиловые зеркала его глаз. Наконец, он смог понять, как я люблю его.

Когда вечером брат, сжав меня в объятьях, повалил меня на кровать, я не смела мечтать, что такое вообще произойдёт. Но для меня в этом мире нет никого, кроме моего Ванечки.. Моего..

День пятый

В постели брат похож на трактор. Уже несколько ночей подряд он загоняет меня как лошадь, стараясь причинить как можно больше моральной и физической боли, хотя любви к мазохизму у меня нет. Каждая ночь оборачивается для меня новым ранами: сегодня Ваня хлестал меня трёххвостым кнутом по обнажённому телу, зажимая рот, дабы не могла выплеснуть страдания в крике. Сопротивляться я не могла: Нож конфискован у меня ещё дня два назад, с запретом таскать с собой что-то острое вообще, но чего не сделаешь ради брата? От движений его тела во мне появляется ощущение, будто нутро терзают раскалённым стальным прутом, не забывая попутно наматывать кишки на барабан и снимать кожу с тела. В глаза мучителя я стараюсь не смотреть в такие моменты вообще — это не тот Россия, какого я люблю больше жизни… Пусть ему будет хорошо, если так надо.

После бессонной ночи пришлось встать, как обычно, в шесть, ведь нужно успеть сделать всё до прихода брата. Каждый вечер в руки попадает длинный список, наброшенный полуразборчивым почерком, где обозначены домашние дела, которые нельзя не обойти вниманием. Иван жутко придирается ко всему, жестоко карая за малейшую провинность. Например, сегодня ему не понравился завтрак, и брат разбил тарелку об мою голову, а вечером заставил перешивать пуговицы на всех рубашках, мотивируя тем, что ему не нравится свет. Раньше я не замечала за ним таких странностей…

К политике же я теперь отношения не имею, Ваня документально присвоил себе все земли, так что теперь у нас общий босс, но брат разбирается без меня. Да и теплоты дома не так уж много: при заходе разговора на неугодную тему, Ваня обрушивает на меня поток мата, да такого изощрённого, что мои навыки в такой речи — ничто. Что ж, наверное, у него сейчас проблемы с другими странами — и я сделаю всё, чтобы брату становилось легче хотя бы дома.

День пятнадцатый

«Я тебя взял не прохлаждаться!» — сказал как-то Россия, и, сволочь, от своих слов не отступается. День и ночь он следит за тем, чтобы у меня не было ни свободной минуты — вдобавок, ревнует ко всему живому. В редких выходах на улицу или в люди — только вместе с этим гадом — он хищно бдит, выискивая желающих обладать мной, а если замечает с моей стороны заинтересованный взгляд на кого-то либо — карает, пусть то пощёчина или удар краном по хребтине… Благодарю небеса, что этот медведь никогда спортом особо не интересовался. Дома же стал сущим бирюком, ворчит по каждой мелочи, начал портить мои вещи: вчера, сука, Россия спалил мою любимую блузку своими золотыми руками, растущими из задницы и не могущими удержать утюга! От его ругани у меня вянут уши, а руки опускаются, но я не могу не прощать его… И это стоит мне крови и терпения…

Я уже не помню, когда в последний раз читала или делала что-то для себя. Эгоизм мужа возрос до пределов, при попытках отстоять свои права, я лишь получаю по балде или подвергаюсь очередному моральному принижению. Ужасно.

Не перестаю удивляться тому, как этот отбойный молоток умудряется каждый день доводить меня в постели до исступления, распаляя раны и причиняя страдания с невиданной холодностью и жестокостью. Это точно Иван, а не засланный инквизитор или Дьявол? От его адских игр у меня болит всё, я порой теряю сознание, а очухиваюсь рядом уже с его кровожадной, по-настоящему ледяной улыбкой…

День сорок пятый.

Дорогой дневник, я пишу сюда, ибо больше некому вылить горький яд из раны на душе, да и то, делаю это с опаской, ведь я боюсь, что тебя найдут и сожгут синим пламенем, единственного моего утешителя….

Брагинский заебал меня во всех смыслах. Каждое утро я начинаю с проклятий во славу этого хуйла, который заставляет меня вылизывать его ботинки и не только. А он, пиздюк проклятущий, стоит и ржёт, мудак херов. Намедни с боем натянул на меня оковы, пригрозившись хуйнуть об стенку, если попытаюсь их снять. Кандалы натирают руки и шею, но от попыток залупить эту хрень становится только хуже: тонкие иглы пираньями вгрызаются в кожу, вдобавок, током ебашит так, что мало не покажется . Кажется, я начинаю понимать, почему весь мир ненавидит это уёбище, которое у меня и язык не поворачивается назвать своим родственником. Несмотря на то, что я вижу его не больше четырёх часов в сутки, я отдала бы всё, чтобы лишиться даже их. Каждый вздох мой оборачивается болью, каждое движение грозит тем, что последние здоровые части тела расхуярят в кровавую баланду. Этот долбоёб лает матом, совершенно разучившись говорить иначе, запрещает мне выходить из дома и звонить кому-либо. Я думала бежать, но он — хуяк — поймал меня и наградил такими пиздюлями, что я боюсь дать малейший повод для чмырения со стороны этого латентного пидораса, черти б его в рот ебали.

Этот мудозвон постоянно меня унижает, стараясь смешать с грязью и доказать, что вся творящаяся поебень — лишь скромная плата за «одолжение», которое он мне сделал, пустив жить к себе. Пиздец какой-то. Были мысли расхуярить его ножом во сне, но, боюсь, это обернётся во вред мне, проснётся, еблан, и сам еле в живых оставит. И как избавиться от этого козла злоебучего… Бежать ли — живой в землю зароет…

— Таки дела, сестрица родная… — голос Беларуси дрожал, глаза подернула влажная пелена, а щёки налились алым, как яблоки на солнцепёке. Расшибленные в кровь губы и так не позволяли говорить, а теперь и сил ворочать ими не было.

Наташа была нескончаемо рада, когда Украина по совершенной случайности зашла в гости в отсутствие Ивана. Совершенно потерявшая веру, рядом с сестрой девушка становилось легче.

Ольга сидела в кресле, будто сросшись с ним; она до сих пор не могла поверить словам Натальи и корявым дневниковым записям — свидетельствам тех ужасов, что творил тот, кого Украина знает ещё с колыбели. Ольга нервно гладила лысоватую обивку на подлокотнике, тяжело дыша, сердце под толщей груди билось птицей о костяную решётку, а взгляд изучал пустоту.

— С..Скажи мне, что неправда, пожалуйста, — зашептала Ольга, но, заметив, что Арловская давно уже исходится в рыданиях, отказалась от последних надежд на ложь.

— Ад…Я не могу.. Но люблю ещё… Или нет..Почти нет… Это не он…Или он…Что происходит… — причитала Наталья, обхватив руками колени и склонив голову, хоть каждое движение отзывалось болью. Беларусь мало походила на себя прежнюю: белые пальцы с аккуратными ногтями теперь напоминали корни, выдернутые из земли, чёрные от работы и страданий, волосы растрепались, щёки впали, а мертвенная синева не сходила из провалов глазниц.

— Н..Не знаю. Только уйти. Пока не сгнила ты здесь, в шкелет с мясом искромсанным не превратилась. На брата руку поднимать никак нельзя — зашибёт ещё… — Украина поднялась с кресла и, подойдя к сестре со спины, обвила руками костлявые плечи.

— Может…ещё всё изменится? — процедила Беларусь в ответ сквозь слёзы. — Он должен понять, что так нельзя жить, что тяжело нам вместе так… Брагинский…Ваня…Братик…

Редко Ольга видела младшую сестру в таком состоянии, а потому и не знала, чем тут подсобить можно. Разве что дать выплеснуть накопившееся, авось, Наташа сама выпутается.

— Ой… Скоро Россия вернётся, — внезапно взгляд Украины упал на старые настенные часы. — В общем, сестра, поступай, как знаешь, здесь я тебе давно уже не советчик…

Беларусь ответила немым кивком. Ольга редко могла помочь словом: то ли слишком зависела от босса и не могла сама мыслить здраво, а может, была плохим психологом.

— Спасибо и на этом… — выдохнула Наташа вслед удаляющейся Украине. Жизнь продолжалась…