Вы — осёл! (гет)

Говорить о судьбе, родственных душах и вторых половинках, когда жалкие остатки человечества прячутся за тремя стенами, словно куропатки в кастрюле, не приходится. Запястья все закрывают больше по привычке, или чтобы никакому шутнику не пришло в голову поиграть в Бога — это давно не смешно, и шансов с размаха получить в морду куда больше, чем обзавестись пылким поклонником.

О всей этой романтической дури про красные нити и любовь до гроба уже не рассуждают — прячут вытатуированные на запястьях метки, женятся, плодятся и живут настолько счастливо, насколько можно в пекле ада. Ни у кого в груди не щемит, душа ни к кому не тянется — сравнивать не с чем, а значит, можно и так, ведь вероятней всего, твой наречённый уже умер или так и не родился, потому что когда-то умерли его родители, и теперь вы все — резервация бракованных, по какой-то нелепой причуде природы отмеченные несусветной глупостью на запястье.

Об этом не говорят, но Аккермана это заведомо бесит — у него на коже торжественное: «Вы — осёл!». Не к лицу и не к званию, хотя многие, конечно, согласились бы. Ханжи, к примеру, ржёт как сволочь, и хотя, хвала врачебной тайне, никогда и ни за что об этом ни одной живой душе не расскажет, в качестве неоспоримого аргумента в извечном споре «Дылда!» — «Коротышка!» использует часто.

Так что у Леви поводов глупые метки ненавидеть на один больше, чем у всех прочих. И он даже рад, наверное, что скорее всего, этих слов никогда не услышит.

* * *

— Вы — осёл! — девчонка перелетает через порог, тут же бьёт себя в грудь, отдавая честь, и с заметным опозданием добавляет: — Капрал, — густо краснеет, отчего рыжие волосы выглядят ещё более рыжими, и, окончательно смущаясь, но не опуская гордо вздёрнутого носа, почти верещит: — Сэр.

Аккерман откладывает перо, машинально одёргивает манжеты форменного пиджака и откидывается на спинку кресла. Заламывает бровь и жестом велит продолжать.

— Мы — лучшие среди лучших, — заявляет она. — У нас самые высокие показатели среди всего Разведкорпуса, вы сами отобрали нас! Но вместо того, чтобы тренироваться или участвовать в обсуждении экспедиций, мы с утра до ночи драим…

«Петра Рал», — вспоминает Леви. Страшно назойливая девчонка, за ту неделю, что они в одном отряде, ни словом с ним не обмолвилась, маячила вечно где-то на периферии, лыбилась во все свои едва прорезавшиеся тридцать два и специально, — Аккерман уверен, что специально, — в строю вставала на цыпочки, чтобы сгладить те проклятые два сантиметра разницы в их росте.

— …Бозард третьи сутки таскает за лошадьми навоз, и если бы вы соизволили…

Невыносимо крикливое создание. Голос твёрдый, можно позавидовать, но смотрит куда-то поверх его плеча, мимо. Боится всё же, и это слегка успокаивает — он им не нянька, а командир. Рискнула повысить голос, будь готова к наказанию. Это не негласное правило, не какая-то непреложная истина — это военный устав, а если, ко всему прочему, не повезло ляпнуть нечто, чего Леви рассчитывал (надеялся) никогда не услышать, то…

— …мы вылизали каждый миллиметр этого проклятого замка, выбросили к чёртовой бабушке так взбесившие вас гобелены, прочистили дымоход…

Интересно, Эрвин одобрит её перевод? Хоть куда-нибудь? Он уверен, в Военной полиции полно тёпленьких, никем не занятых местечек. Можно попробовать лично договориться с Доком, на худой конец, пригрозить УПМ, зажать в тёмном переулке, и ни в коем случае, — ни за что! — не открывать сейчас рот.

— Вы меня не слушаете!.. — отчаянно выдыхает девчонка и топает ножкой.

— Это всё? — утомлённо выдыхает он, натыкается на ошалевший взгляд и едва не бьёт себя по губам.

Вот дерьмо. Петра смотрит на него широко раскрытыми глазами, сжимает ладонью помеченное запястье и делает крохотный шаг вперёд. Идиотка, честное слово.

У Леви взгляд страшный, предостерегающий. Он качает головой еле заметно, Рал моргает недоумённо, а потом словно приходит в себя. Кивает, сообразив, и Аккерман облегчённо выдыхает.

— Умница, — угрюмо хвалит он. — А теперь марш отсюда.

Петра разворачивается к выходу, забыв отдать честь, и Леви решает, что это он ей простит.

— Рал?

— Да, сэр? — едва не подпрыгивает она.

— Два штрафных круга завтра на плацу.

В медовых, — странный оттенок, — глазах мелькает жгучая злость, и это даже забавно. Ты же, Аккерман, действительно осёл. Что бы ты там не сболтнул, оно так или иначе оказалось бы у неё на запястье.

* * *

На кухне пахнет горелой уткой и слегка — горелой тиной. Отвратительный запах, Леви готов собственными руками придушить горе-кулинара, но на сегодня смертей достаточно. Смертей давно достаточно, даже таких, метафорических, хотя Аккерман не особенно суеверен — к гадалке не ходи, погибает куда больше, чем каждый второй, хоть по дереву стучи, хоть солью бросайся, всё одно. Титаны не в курсе народных примет.

Эрвин не потребует с него сегодня рапорта, поэтому в стакане у него не чай, а виски. Он на кухне один, и Леви знает, что занял общий стол, и именно из-за него сейчас бывший сто четвёртый тренировочный переживает горе и страх где-то ещё. Может быть, в подвале у Йегера, может, в саду за замком или в лаборатории у Ханжи, ему всё равно. Пусть хоть в заброшенной библиотеке — этим деткам почему-то нравится (Бога ради!) книжная пыль.

На всё плевать. Он залпом осушает третий по счёту стакан и пустым взглядом смотрит в стену. За спиной скрипят половицы, кто-то останавливается у порога и не спешит скрыться с глаз долой. Сто четвёртый весь слегка на голову не здоровый, Эрвин в кой-то веки прав, называя его нянькой, но такой, абсолютно пришибленный, там только один.

— Чего тебе, Йегер? — не оборачиваясь, но чуть склонив голову, спрашивает Леви.

— Капрал, я… — прокашливается, переступает порог и не громко, но твёрдо говорит: — Капрал, я пришёл извиниться. Я совершил ошибку, и из-за меня…

Голос у парня срывается, и Аккерман оборачивается. Тот смотрит прямо ему в глаза, инстинкт самосохранения на нуле, а страх в зачаточном состоянии — говорят, такие погибают первыми. Но этот мальчишка сегодня, сам того не зная, начал страшную закономерность — первый раз вернулся живым, оставив трупов позади.

— Совершил ошибку, говоришь, — повторяет Леви и достаёт из серванта второй стакан.

Льёт туда виски, не думая о том, что парень, строго говоря, не дорос, падает обратно на табурет и толкает стакан к нему. Тот нерешительно мнётся, но за стол садится. И выпивает. Залпом. Морщится, но не звука не издаёт. На неприкрытое рубашкой запястье смотрит и каким-то чудом попадает в цель:

— Мне жаль, Петра была…

— Йегер, — перебивает его капрал. — Заткнись и пей.

Подливает ещё, крутит свой стакан меж ладоней, отворачивается и на тон тише добавляет:

— Петра была. Только об этом, Эрен, не говорят. А твои ошибки… Мои, до тех пор, пока я твой капрал.

О родственных душах, судьбе, красных нитях и вторых половинках говорить не принято. Но иногда, после экспедиций Петра приходила к нему в кабинет, садилась подле него, прямо на пол, прижималась виском к колену и молчала. Глаза только болтали без умолку. В такие моменты, Леви, наверное, был даже рад, что возмутительное «Вы — осёл!» он всё же услышал.

— Ты не отчаивайся, — легкомысленно заявляет Ханжи, заглатывая ещё один бокал вина.

Леви всего передёргивает от такого отношения к напитку, он брезгливо стряхивает со скатерти хлебные крошки, испытывает ни с чем не сравнимое желание наорать на парнишку-официанта и попутно нечаянно убить Зоэ — за то, что куски от французской булки отрывает не над тарелкой и вино пьёт как воду.

— У меня вообще написано «Дылда», — признаётся она. — Прикинь, какая ирония и какое счастье, что наше с тобой знакомство началось с твоего: «Рехнулась?» и моего: «Так заметно?».

— Действительно, счастье, — нехотя соглашается Аккерман и взглядом припечатывает хихикнувшего за соседним столиком парня к стулу. Тот давится пастой, багровеет и судорожно запивает попавшую не в то горло еду водой. — Я бы повесился.

— Во-о-от! — тянет Зоэ. — Так что не парься…

— Я не парюсь, — перебивает её Леви, оставляет на столе купюру и поднимается.

— Что, всё? — удивляется Ханжи и с тоской смотрит на тарелку.

— Через десять минут пара, — напоминает Аккерман. — Выпить ты уже выпила, в случае пожара в лаборатории буду знать, что сказать Эрвину.

— Ой, да брось! — отмахивается Зоэ и запихивает булочку в карман пальто. — У меня пара со сто четвёртой группой — что хуже, пьяная я или трезвый Йегер?

На это Аккерману ответить нечего. Он усмехается и распахивает перед всё ещё причитающей Ханжи дверь. В конечном итоге, бескомпромиссное «Вы — осёл!» уже давно не вызывает ничего, кроме глухого раздражения.

И, — совсем немного — смутной тревоги.

* * *

Пар по дискретной математике и математической кибернетике студенты с первого по четвёртый курс заслуженно побаивались. За глаза называли профессора Аккермана мини-Снейпом, — задница засранца Йегера упрямо не чувствовала угрозы, — но на лекциях сидели тихо и конспектировали прилежно. Обыкновенно, но не сейчас.

После экспериментов в адовой лаборатории Ханжи они всегда приходили слегка навеселе, но в этот раз определённо было что-то ещё. Леви швыряет на трибуну указку, шум грохотом отражается от стен и потолка и в зале тут же воцаряется идеальная тишина.

— Йегер, Кирштайн, может, поделитесь со всеми?

Откровенно говоря, болтают не только они — признаки жизни подаёт даже как правило смирный Арлерт, Спрингер вообще вот-вот грозится выпрыгнуть из штанов, Блаус, забывшись, тайком жуёт мармелад, Браун и Хубер играют в крестики-нолики, Ботт что-то яростно доказывает сцепившимся Йегеру и Кирштайну, Леонхарт закатывает глаза и еле слышно посмеивается, и только девчонка Аккерман сидит чуть в стороне и молчит.

Нужно будет добавить ей четверть балла на следующей самостоятельной.

— Я жду, — напоминает Леви, протирает ладони платком и, скрестив руки на груди, опирается о стол.

Кирштайн едва не сползает под парту и наверняка больно тычет Йегера в бок. Тот ругается в полголоса, косится на профессора и, наконец, решается:

— У нас новый преподаватель, сэр.

— Да что вы. И?

Эрен косится на Микасу, но та смотрит прямо перед собой и выручать не планирует совершенно.

— И… — тянет парень, — она красивая.

— Зашибись, — отзывается Аккерман и Йегеру хватает смелости усмехнуться. Тут же этим смешком подавиться, но не то чтобы ему действительно за неподобающее поведение стыдно. — И что же этот новый красивый преподаватель преподаёт?

— Метафизику и онтологию, — брякает Эрен и тут же густо краснеет.

— Очаровательно, — Леви хищно улыбается, возвращается обратно к доске и берёт в руки указку. — Ну давай, Йегер. Задача о семи кёнигсбергских мостах с метафизической точки зрения. И нечего ржать, Кирштайн — тебе достанется коммивояжёр.

Жан сползает ещё глубже под парту, а Аккерман смотрит, как пристыженный Йегер крутит в руках мел, и думает о том, что, в общем-то, занятные они ребята. Хорошо, что в этот раз без Гигантов.

Вздрагивает и отворачивается. О каких Гигантах он сейчас подумал, Леви не знает.

* * *

— Вы — осёл!

Ханжи давится сухариком, выдавливает что-то подозрительно похожее на «Горько!» и успевает выйти из преподавательской раньше, чем ей вслед полетят грабли с песочком — Эрвин на прошлое Рождество подарил, сказал, что успокаивает.

Ворвавшаяся девушка одёргивает пиджак, убирает растрепавшиеся волосы за ухо и, слегка смутившись, добавляет:

— Профессор, — хмурится ещё сильнее и скорее спрашивает: — Сэр?

А Леви слегка паникует. Откладывает в сторону ручку, ощущая под пальцами перо, одёргивает манжеты пиджака и откидывается на спинку кресла. В ушах звенит «капрал» вместо «профессор» и рыжую бестию хочется выгнать.

— Философия — одна из базовых дисциплин классического университетского образования! — прокашлявшись, заявляет она. — Это мировоззрение, общий критический подход к познанию всего сущего, который применим к любому объекту или концепции!..

«Петра Рал», — понимает Аккерман. Вернее, профессор Рал. Тот самый «красивый преподаватель». Смотрит как-то странно, мимо, будто сквозь него, словно отчитывает, но боится, и Леви неуютно ёрзает.

— Логика — её первичный атрибут! Критический анализ — то, что было задолго до ваших графов и автоматов, а вы пользуетесь своим положением и воруете учебные часы, предназначенные для изучение фундаментальной дисциплины… Профессор?

Аккерман выпрямляется, чувствуя вдруг страшную усталость, проводит рукой по лбу, с удивлением отмечая холодную испарину, и прикрывает веки.

— Это всё?

Профессор Рал молчит слишком долго. Молчит и почти не дышит, а у Леви перед глазами страшные картинки — изувеченные тела, безобразные монстры, собственные руки по локоть в крови, покрытое ожогами лицо Йегера, срывающийся на крик Эрвин и мёртвая — Петра. Видение раскалённой плетью бьёт по сердцу, он распахивает глаза, лишь бы только увидеть, что вот она — целая и невредимая, что они здесь и сейчас, сегодня, в Лондоне, пятого ноября, спорят о философии и дискретной математике и ничего не знают о Титанах.

И она действительно жива. Стоит, бледная, сжимает собственное запястье, и почему-то улыбается. Сквозь слёзы.

— Профессор Аккерман! Я всё… — дебильная улыбка сползает с лица Йегера недостаточно быстро. — Сделал.

— Йегер…

— Ась? — невинно спрашивает засранец и переводит любопытный взгляд с Петры на Леви.

— Пошёл вон! — рычит Аккерман и замахивается проклятым песочком.

— Есть, капрал! — Эрен бьёт себя в грудь в странном жесте и шустро выскакивает за дверь. Недоуменно пялится на собственный, стиснутый напротив сердца кулак и в ответ на удивлённое «Ты чего?» Армина пожимает плечами.

Потому что не помнит.

А Леви и Петра ещё долго сидят в преподавательской, споря о часах, отведённых их предмету, и тоже ничего не помнят. Ни о Гигантах, ни о крови на собственных ладонях, ни об обезображенных трупах.

Это к счастью, правда. Ведь хуже пьяной Ханжи только Йегер-Титан, и Аккерман клянётся — откуда в голове дурацкое сравнение, он не знает.