Вы — осёл! (гет)

Говорить о судьбе, родственных душах и вторых половинках, когда жалкие остатки человечества прячутся за тремя стенами, словно куропатки в кастрюле, не приходится. Запястья все закрывают больше по привычке, или чтобы никакому шутнику не пришло в голову поиграть в Бога — это давно не смешно, и шансов с размаха получить в морду куда больше, чем обзавестись пылким поклонником.

О всей этой романтической дури про красные нити и любовь до гроба уже не рассуждают — прячут вытатуированные на запястьях метки, женятся, плодятся и живут настолько счастливо, насколько можно в пекле ада. Ни у кого в груди не щемит, душа ни к кому не тянется — сравнивать не с чем, а значит, можно и так, ведь вероятней всего, твой наречённый уже умер или так и не родился, потому что когда-то умерли его родители, и теперь вы все — резервация бракованных, по какой-то нелепой причуде природы отмеченные несусветной глупостью на запястье.

Об этом не говорят, но Аккермана это заведомо бесит — у него на коже торжественное: «Вы — осёл!». Не к лицу и не к званию, хотя многие, конечно, согласились бы. Ханжи, к примеру, ржёт как сволочь, и хотя, хвала врачебной тайне, никогда и ни за что об этом ни одной живой душе не расскажет, в качестве неоспоримого аргумента в извечном споре «Дылда!» — «Коротышка!» использует часто.

Так что у Леви поводов глупые метки ненавидеть на один больше, чем у всех прочих. И он даже рад, наверное, что скорее всего, этих слов никогда не услышит.

* * *

— Вы — осёл! — девчонка перелетает через порог, тут же бьёт себя в грудь, отдавая честь, и с заметным опозданием добавляет: — Капрал, — густо краснеет, отчего рыжие волосы выглядят ещё более рыжими, и, окончательно смущаясь, но не опуская гордо вздёрнутого носа, почти верещит: — Сэр.

Аккерман откладывает перо, машинально одёргивает манжеты форменного пиджака и откидывается на спинку кресла. Заламывает бровь и жестом велит продолжать.

— Мы — лучшие среди лучших, — заявляет она. — У нас самые высокие показатели среди всего Разведкорпуса, вы сами отобрали нас! Но вместо того, чтобы тренироваться или участвовать в обсуждении экспедиций, мы с утра до ночи драим…

«Петра Рал», — вспоминает Леви. Страшно назойливая девчонка, за ту неделю, что они в одном отряде, ни словом с ним не обмолвилась, маячила вечно где-то на периферии, лыбилась во все свои едва прорезавшиеся тридцать два и специально, — Аккерман уверен, что специально, — в строю вставала на цыпочки, чтобы сгладить те проклятые два сантиметра разницы в их росте.

— …Бозард третьи сутки таскает за лошадьми навоз, и если бы вы соизволили…

Невыносимо крикливое создание. Голос твёрдый, можно позавидовать, но смотрит куда-то поверх его плеча, мимо. Боится всё же, и это слегка успокаивает — он им не нянька, а командир. Рискнула повысить голос, будь готова к наказанию. Это не негласное правило, не какая-то непреложная истина — это военный устав, а если, ко всему прочему, не повезло ляпнуть нечто, чего Леви рассчитывал (надеялся) никогда не услышать, то…

— …мы вылизали каждый миллиметр этого проклятого замка, выбросили к чёртовой бабушке так взбесившие вас гобелены, прочистили дымоход…

Интересно, Эрвин одобрит её перевод? Хоть куда-нибудь? Он уверен, в Военной полиции полно тёпленьких, никем не занятых местечек. Можно попробовать лично договориться с Доком, на худой конец, пригрозить УПМ, зажать в тёмном переулке, и ни в коем случае, — ни за что! — не открывать сейчас рот.

— Вы меня не слушаете!.. — отчаянно выдыхает девчонка и топает ножкой.

— Это всё? — утомлённо выдыхает он, натыкается на ошалевший взгляд и едва не бьёт себя по губам.

Вот дерьмо. Петра смотрит на него широко раскрытыми глазами, сжимает ладонью помеченное запястье и делает крохотный шаг вперёд. Идиотка, честное слово.

У Леви взгляд страшный, предостерегающий. Он качает головой еле заметно, Рал моргает недоумённо, а потом словно приходит в себя. Кивает, сообразив, и Аккерман облегчённо выдыхает.

— Умница, — угрюмо хвалит он. — А теперь марш отсюда.

Петра разворачивается к выходу, забыв отдать честь, и Леви решает, что это он ей простит.

— Рал?

— Да, сэр? — едва не подпрыгивает она.

— Два штрафных круга завтра на плацу.

В медовых, — странный оттенок, — глазах мелькает жгучая злость, и это даже забавно. Ты же, Аккерман, действительно осёл. Что бы ты там не сболтнул, оно так или иначе оказалось бы у неё на запястье.

* * *

На кухне пахнет горелой уткой и слегка — горелой тиной. Отвратительный запах, Леви готов собственными руками придушить горе-кулинара, но на сегодня смертей достаточно. Смертей давно достаточно, даже таких, метафорических, хотя Аккерман не особенно суеверен — к гадалке не ходи, погибает куда больше, чем каждый второй, хоть по дереву стучи, хоть солью бросайся, всё одно. Титаны не в курсе народных примет.

Эрвин не потребует с него сегодня рапорта, поэтому в стакане у него не чай, а виски. Он на кухне один, и Леви знает, что занял общий стол, и именно из-за него сейчас бывший сто четвёртый тренировочный переживает горе и страх где-то ещё. Может быть, в подвале у Йегера, может, в саду за замком или в лаборатории у Ханжи, ему всё равно. Пусть хоть в заброшенной библиотеке — этим деткам почему-то нравится (Бога ради!) книжная пыль.

На всё плевать. Он залпом осушает третий по счёту стакан и пустым взглядом смотрит в стену. За спиной скрипят половицы, кто-то останавливается у порога и не спешит скрыться с глаз долой. Сто четвёртый весь слегка на голову не здоровый, Эрвин в кой-то веки прав, называя его нянькой, но такой, абсолютно пришибленный, там только один.

— Чего тебе, Йегер? — не оборачиваясь, но чуть склонив голову, спрашивает Леви.

— Капрал, я… — прокашливается, переступает порог и не громко, но твёрдо говорит: — Капрал, я пришёл извиниться. Я совершил ошибку, и из-за меня…

Голос у парня срывается, и Аккерман оборачивается. Тот смотрит прямо ему в глаза, инстинкт самосохранения на нуле, а страх в зачаточном состоянии — говорят, такие погибают первыми. Но этот мальчишка сегодня, сам того не зная, начал страшную закономерность — первый раз вернулся живым, оставив трупов позади.

— Совершил ошибку, говоришь, — повторяет Леви и достаёт из серванта второй стакан.

Льёт туда виски, не думая о том, что парень, строго говоря, не дорос, падает обратно на табурет и толкает стакан к нему. Тот нерешительно мнётся, но за стол садится. И выпивает. Залпом. Морщится, но не звука не издаёт. На неприкрытое рубашкой запястье смотрит и каким-то чудом попадает в цель:

— Мне жаль, Петра была…

— Йегер, — перебивает его капрал. — Заткнись и пей.

Подливает ещё, крутит свой стакан меж ладоней, отворачивается и на тон тише добавляет:

— Петра была. Только об этом, Эрен, не говорят. А твои ошибки… Мои, до тех пор, пока я твой капрал.

О родственных душах, судьбе, красных нитях и вторых половинках говорить не принято. Но иногда, после экспедиций Петра приходила к нему в кабинет, садилась подле него, прямо на пол, прижималась виском к колену и молчала. Глаза только болтали без умолку. В такие моменты, Леви, наверное, был даже рад, что возмутительное «Вы — осёл!» он всё же услышал.