Архив брошенных семей (джен)

— Мне всё время кажется, что они шепчут, — сказал Ефим. — На волю хотят.

Сказал — и поднёс к губам чашку с чаем. Поспешно, точно смутился. Не к лицу было Архивариусу верить в такие глупости.

Раскисший ломтик лимона шлёпнулся на блюдце.

Степан Лукич терпеливо, по-стариковски улыбнулся и тоже сделал шумный глоток. Серебристый подстаканник в его руках играл рыжеватыми отблесками.

— Хотят — не хотят, а было бы хорошо, — спокойно ответил он. — На волю. Только кто ж их, несчастных, возьмёт? Брошенные души — не брошенные дети. И даже не бездомные собаки...

— Со Светом договариваться? Чтоб они пока не появлялись? Будем по картотеке новым семьям подбирать. Индивидуально. Или подумаем, как бы так сделать, чтоб душа из семьи после распада не уходила. Время у нас есть...

Ефим отставил чашку на плетёную салфетку. За небольшим, в колючих узорах изморози окном с деревянной рамой тускнел зимний день. Снег падал медленно и торжественно. Время увязало в январских сугробах. Безмятежная тишина окутывала город, разливая в воздухе сон. Неурядицы у людей сглаживались и ненадолго забывались. Даже сами Архивариусы чаще обычного делали перерывы и долго пили чай за столиком у окна. Редко когда в такие деньки к двери Архива прибивались души брошенных семей.

— Железо к шёлку не пришьёшь, — вздохнул Степан Лукич. — А если оно проржавело, то не удержится в нем ни душа, ни сила. Свет это знает... да и не нам с тобой, желторотикам, ему указания давать. Ладно, делу время, потехе час. Перерыв окончен.

Он допил чай, аккуратно вернул стакан на поднос, и Ефим убрал всё на кухню. В глубине зала их ждал длинный скрипучий стол, где теснились ящички картотеки.

Степан Лукич неторопливо надел очки и раскрыл учётный журнал.

— Последняя — номер триста пятнадцать-сорок, Рублёвы.

Он ждал, а Ефим всё не мог унять трепет новичка. Перебирал карточки бережно-бережно, словно боясь сделать больно жёсткому картону. Касался самых краешков, стараясь не задевать фотографии на обороте: брошенные семьи. Ещё целые, не распавшиеся.

Вчитывался в каллиграфические подписи, похожие на чёрные костюмы заточённых в картоне душ.

И вдруг...

— Степан Лукич! — услышали пыльные своды. — Одна пропала!

* * *

— Надо мной девчонки опять смеялись, — сказала Таня. — Папа обещал прийти ко мне и не пришёл. Они говорили — я такая чебурашка, что даже папе не нужна... Мам, я правда на Чебурашку похожа?

— Конечно, не похожа. Не дружи с этими девчонками, — посоветовала Ольга. — Что, папа обещал тебя в парк повести? Я поведу. Вот прямо сейчас и поедем. Там Дед Мороз, игрушки продают. Хочешь уши? Нет? Ну не плачь, детка, не плачь, куплю что захочешь. Да, и пончики. И кока-колу. Ну что, одеваемся?

Когда всё успело испортиться?

Ольга помогала дочке влезть в тёплый ярко-сиреневый пуховик и чувствовала, как улыбка примерзает к лицу. Всё стало не таким. Всё. И семейные прогулки — уже не семейные. И игры с дочкой какие-то преувеличенные — подчёркнуто весёлые, нарочито беззаботные. Даже воспитание пошло наперекосяк. Чебурашка... Когда Артём с ними жил, Танюшка и не думала комплексовать. Сама наряжалась обезьянкой, носилась по квартире и дёргала себя за уши — ну торчат немного, кто вообще на это смотрит? Всё испортилось, потекло, как растаявший лёд, смазалось, будто на неряшливой акварели — была семья, осталась карикатура...

Может, не стоило и позволять Артёму общаться с дочкой? Бередить ей душу? Нужно было вычеркнуть его сразу, как только он заговорил о том, что обстоятельства меняются, чувства ослабевают и нужно остаться друзьями?

А если бы он вернулся? Может, наоборот, стоило побороться?

Горячие пончики, купленные в расписном ларьке-избушке, отдавали прогорклым маслом. Полосатые лошади и пёстрые зайцы бежали по кругу карусели, и колокольчики позвякивали уныло и устало. Сгущались сумерки — чернильные, в отблесках разноцветных лампочек.

Таня украдкой зевнула.

* * *

— Если верить прошлогодним записям, это семья Марковых, — недоумённо хмурясь, сказал Степан Лукич. — Посмотри в соседних карточках, нет Марковых? Артём, Ольга и их дочь Татьяна. Значит, они...

Он снял очки и задумчиво потёр лоб. Потом огляделся. Уже начинало темнеть. Ранний зимний вечер укутал зал густым покровом теней.

— Ну что ж, — невозмутимо продолжил Степан Лукич. — Дело необычное. Включи, пожалуйста, лампы и принеси с кухни угощение. Спросим, что видели наши стражи.

Ефим побежал за печеньем и пряниками. Его одолевало любопытство. С тех пор как Свет привёл его сюда год назад, ещё не приходилось обращаться к стражам. Ефиму с трудом верилось, что они могут заговорить. Но раз Степан Лукич знает...

Из зала уже неслось наждачное шипение старого транзистора и ворчливое щёлканье ручки. Потом заиграла тихая мелодия: трель, перелив, трель, пауза...

Когда Ефим вернулся, они уже сидели на столе. Двенадцать серых мышей выстроились полукругом и принюхивались, дёргая бледно-розовыми носами. Транзистор не играл.

— Спасибо, — буднично сказал Степан Лукич и принялся крошить пряник.

Мыши подходили по одной. Они брали крошки осторожно, будто не лакомились, а выполняли некий ритуал. Крошечные коготки касались полировки еле слышно — не громче, чем падают песчинки.

— Что тебя тревожит, Архивариус? — прошелестело над столом.

Мышиные пасти были закрыты. Голос не напоминал писк. Он казался... да, казался скорее мыслью вслух. А двенадцать мышей — единым организмом.

— Пропавшая душа. Марковы, Артём, Ольга и Татьяна. Как исчезла карточка?

— Мы не видели карточку. Мы не чувствовали освобождения души, значит, карточка цела, её только украли, а не уничтожили. Но это было сделано очень ловко...

— И вы не замечали ничего подозрительного прошлой ночью?

— Нет... Да, — поправилась мысль. — Болезнь. Здесь побывала болезнь. Но мы не знаем, одна или в человеке...

— Ну конечно, они не видят людей, они видят только нематериальное и неодушевлённое, — пробормотал Степан Лукич. — Благодарю вас.

Мыши взяли ещё по крошке пряника — и исчезли, вереницей спустившись по ножке стола.

— Болезнь. Любопытно. Это не мог быть человек... Что же, утром спрошу в Архиве ничьих болезней.

За окном уже стояла тьма. Звонить в другие Архивы после заката было не принято, что бы ни стряслось. У правила даже имелось объяснение, только сейчас оно не шло на ум.

Ефим застыл, переваривая увиденное. Вот какие они — чрезвычайные ситуации в Архиве. В этом царстве бумажной пыли, пожелтевшего картона, полированного дерева и застывшего времени такое случалось редко. На памяти молодого Архивариуса — в первый раз.

Ведь люди не видели окованную зеленоватой медью дверь в полуподвал под козырьком.

А все беды, как известно, от людей.

* * *

Артём лениво приоткрыл один глаз. Вставать не хотелось. И не потому, что не выспался. Просто...

Он поморщился. Арина уже на кухне. Вон как шумит закипающий кофе и воняет газом от включенной на всю мощность конфорки. Опять открутила газ до упора. Потом пойдёт умываться — вся ванная будет в брызгах. А сама Арина начнёт приставать с разговорами, надувать губы, вопрошать риторически: "Почему ты такой хмурый, ты меня больше не любишь?". С самого утра...

Он её любил, конечно. За постель и вкусную еду — просто обожал. За безотказность, которой с бывшей женой после рождения Танюшки стало сильно не хватать... А, чёрт, Танюшка. Обещал же зайти за ней в школу и повести в парк! Забыл напрочь. Так и просидел весь вечер за стрелялкой. И Ольга хороша, не могла позвонить и напомнить.

Недавно была годовщина совместной жизни с Ариной — тоже из головы вылетело. Память работала еле-еле, и на новые даты, и на старые. Почему-то именно семейные, а не служебные.

Нужно было что-то решать.

— Почему ты такой хмурый? Надулся на меня, ну прямо как мышь на крупу! Если ты меня больше не любишь...

А оно вообще надо — терпеть эту надоедливую ду... ну скажем так, любовницу, которой следовало и оставаться любовницей? Лучше всего — бывшей. Ольга хоть не устраивала цирк утром и вечером. И с ней было о чём поговорить за пределами постели.

На кухне Артём открыл окно и затянулся сигаретой, по опыту зная, что Арина замашет руками и сбежит. Он пил кофе в тишине. Блаженной зимней тишине, которую нарушало только чириканье воробьёв на ветвях рябины.

Откуда-то вдруг послышался резкий звук, и Артём завертел головой. Звук шёл не из квартиры. И не с улицы.

Будто кто-то рвал плотную бумагу или картон.

Может, у соседей ребёнок шалит... Он не знал, есть ли у соседей дети.

Зато у него дочь была.

Решено. Нужно возвращаться. К чёрту Арину. Оступился, с кем не бывает. Ольга поймёт.

* * *

— Обещали проверить и перезвонить, — сказал Степан Лукич. Тяжёлая трубка со звяканьем легла на рычаг. — Только это займёт не меньше недели. У них инвентаризация прошла совсем недавно, ничего не пропало.

Он отодвинул телефон, аккуратно водружая его на салфетку. Диска на телефоне не было. Как и провода. В чёрном корпусе отражался глаз настольной лампы. Рассветная синь вкрадчиво заглядывала в окна, натыкалась на этот яркий глаз и отползала, прижимая уши.

— И что, мы будем просто сидеть и ждать? — Ефим забегал по залу. Доски пола поскрипывали в такт шагам. — Нужно ехать к Марковым! Душа могла вернуться к ним! Куда ей ещё идти?

— Она могла бы, если бы убежала сама. Но её похитили заточённой в карточке. И потом... — Степан Лукич недовольно, как строгий учитель, посмотрел на Ефима из-под густых бровей. — Ефим, юный мой друг, почему из брошенных семей сразу же уходят души?

Тот замер у подставки со взъерошенным папоротником.

— Да... Точно... Не подумал.

— То-то же, — подытожил Степан Лукич. — Нет, съездить можно на всякий случай. Только если мать с дочкой до сих пор в одном месте, а отец в другом, то старая душа семьи у них не удержится. Не сможет.

Он встал с продавленного кресла, поправил на нём накидку и зашаркал в кладовую. Но не успел дойти, как вдруг легко и глухо стукнул дверной молоток.

Ефим подскочил к двери. Ключ, как назло, застревал в замочной скважине.

Первой в зал скользнула метель. Снежинки ворвались в щель, полукругом легли на гладкие некрашеные доски, задевая край лоскутной дорожки... и смазались, когда над ними зависло что-то мутное. Белёсое, слежавшееся, оно подрагивало, как желе. Снег под ним не таял в тепле помещения.

Душа! Бледная и тусклая, ещё не успевшая обрести цвет после заточения. Или не способная обрести цвет?

— Спасите её, — прошелестела она. — Спасите... меня...

И в приоткрытую дверь вползло ещё одно облако. Свинцовое. Рваное.

* * *

— Зачем ты пришёл?

Ольга стояла на сквозняке, не торопясь впускать Артёма в квартиру. Она всё ещё не могла переварить то, что он вывалил на голову. Решил вернуться? Навсегда?

Спустя год?

Бормочет что-то об ошибке, глупости и раскаянии, обещает, что больше никогда...

Предавший единожды, кто тебе поверит?

Она уже готова была захлопнуть дверь у него перед носом, когда раздались быстрые шаги. Танюшка, сонная, растрёпанная, в пижаме с волшебницами Винкс, тёрла глаза. И смотрела на отца с таким неподдельным восторгом, что Ольга умолкла, не досказав упрёк.

— Папа пришёл!

Сквозняк удивлённо присвистнул и затих.

— А вещи где? Ты что вообще себе думал?..

* * *

Степан Лукич сделал всё быстро и умело. Из шкафа с материалами появились запасные карточки, чистая фотоплёнка, проявитель и зернистая бумага. Откуда ни возьмись, на столе возникла ванночка. Первая душа сама опустила краешек в проявитель. Вторую пришлось подталкивать к нему веером. Осторожно заполняя карточки чернильной ручкой, Ефим поглядывал на раствор. Там на совершенно новой, неотснятой плёнке медленно проступали негативы. На одном кадре три лица. На другом — два.

Эта плёнка не боялась засветки.

Души заговорили, только когда процедуры закончились и их поместили в картонные хранилища.

— Поставьте мне печать. Я не могу вернуться к Марковым, мне некуда идти...

— Нет, мне! Я ушла от Маркова и Иванниковой. У меня нет сил жить. Все, какие были, я потратила, чтобы выпустить старую душу Марковых. Она здорова. Ей не больно и не плохо, её не раздирает на клочки любая ссора. Пусть живёт она. Поставьте мне печать, пожалуйста, я хочу, чтобы это закончилось... закончилось...

Казалось, говорил сам картон. Степан Лукич болезненно морщился, словно чувства второй души передавались и ему. Ефим тоже морщился: он не любил союзы без брака. Душонки в них зарождались чахлые, еле живые. Когда такая семья распадалась, они молили об архивной печати, чтобы законсервироваться в картоне и не мучиться больше.

— Никогда бы не подумал, — проронил Степан Лукич. — Уйти из новой семьи, освободить душу старой... Безумие! Ни одна душа не бросит свою семью, это нонсенс.

— Настоящую семью — не бросит, — едва слышно донеслось от карточки с двумя лицами на обороте. — А тот союз, где появилась я... Ни любви, ни понимания, ни дружбы, ни даже магнитов в паспортах. Не хочу так жить. Старая — она сильная, она сможет.

— Натворила же ты дел, — мотнул седой головой Степан Лукич. — Одна не может, другая не хочет. Нештатная, понимаешь, ситуация. У Света спросить, что ли?

— Он бы все равно ушёл, — песком прошуршало от второй карточки. — Артём. Теперь, когда меня нет, уйдёт наверняка.

— Я постараюсь, — чуть окрепшим голосом сказала первая. — Но если Артём Марков не вернётся к Ольге и Татьяне через сутки, то я всё равно не удержусь там.

— Удержишься, — печально отозвалась вторая.

Печать ударила с твёрдостью судейского молотка.

* * *

— Я отпрошусь с работы. Заберём Таню, поедем... в парк или куда она захочет, — Ольга строго посмотрела на Артёма от плиты. — У тебя ведь сегодня выходной? Она очень расстроилась, когда ты не пришёл. Над ней смеются в классе, — еле слышно добавила она. Таня возилась в коридоре. — Отнесись к ребёнку серьёзно. Хоть раз.

Артём лишь раздражённо вздохнул. Начинается. От одной пилы сбежал — другая нарисовалась. Хотя ладно, к дочке и правда нужно. Если бы она ещё не капризничала так часто... И если бы Ольга не хмурилась по любому поводу и не требовала бы чего-то постоянно...

Снаружи на подоконнике лежал толстый слой снега. Артём повернул голову, и на миг показалось: снег — грязно-белый. Чуть сероватый, как кожа у больного человека. Вон и поры — искорки под солнцем...

Он протёр глаза, и иллюзия пропала. Снег по-прежнему сверкал бриллиантовой пылью.

Может, не стоило возвращаться?