Шерстинки (джен)

Тик-так.

Время отмеряет свой ход. Послушные часы угодливо вторят ему — кружат стрелками, а потом, будто поперхнувшись на долю секунды, начинают звенеть.

Мистер Олливандер чутко прислушивается к часам: что ни говори, а изготовление волшебных палочек — непростое дело, и время в нем играет не последнюю роль.

Тик-так. Пора.

Резец делает первое, робкое движение, и легкая, почти прозрачная стружка падает на пол. Даже не падает — летит, осторожно покачиваясь в напоенном пылью воздухе.

На палочке проступает тонкий, светлый, едва видимый узор — как венки на девичьем запястье.

Пряный, колючий запах древесной стружки почти застенчиво касается обоняния.

Тик-так.

Палочка готова — но мистер Олливандер не чувствует ни радости, ни волнения.

Дерево остается деревом — оно больше не оживает в его руках. Не нужен даже взмах, потому что мистер Олливандер знает: с резного кончика не сорвется ни единой искорки.

У него снова не вышло.

Волшебные палочки упрямо не хотят оживать, сколько он их ни молит.

Возможно, это его наказание за слабость — тогда, в подвалах дома Малфоев.

Возможно, палочки не выходят оттого, что он сам не хочет жить.

Они же почти живые. Они все чувствуют.

Короткий выдох сквозь зубы — бесполезная, непокорная деревяшка летит в угол, и мистер Олливандер не ощущает ни малейшего укола совести.

Все бессмысленно. Все бесполезно.

Сначала, когда его только освободили из заточения, он был почти что счастлив, и новые палочки выходили мгновенно, кажется даже в обход пальцев, единственно силой мысли.

Выходили сильными, наполненными бурливой, радостной магией. Но чем больше мистер Олливандер погружался в работу, тем хуже становилось.

На смену радости пришла тоска — будто свечу задули и он внезапно очутился в кромешной темноте, которая куда хуже затхлой темноты той, прежней темницы.

Затем отчего-то возвратился страх. И дурные сны, когда мистер Олливандер просыпался и ему казалось, что вокруг не собственная спальня, а влажные холодные стены подвала.

И если он выдохнет слишком громко, то за ним придут.

И если он не будет дышать совсем, то за ним все равно придут — и будут разрывать его болью на части.

Мистер Олливандер помнил каждую сделанную палочку. Каждую из них он держал в руках. Каждой из них подарил жизнь, зная, что однажды она найдет своего ребенка. Потянется к нему — недоверчивая, — рассыпаясь первыми робкими искрами, отражающимися в восторженных детских глазах.

И когда они, эти люди, направляли на него его же творения, знакомые мистеру Олливандеру до последнего дюйма, вместо жестоких взрослых он видел одиннадцатилетних детей.

Это дети, маленькие дети мучили его, и гримасы ненависти искажали их лица.

Те самые, что так доверчиво брали из его рук свою первую волшебную палочку.

Казалось, что они и не исчезли никуда, а спрятались, забились внутрь взрослых с мертвыми, обезумевшими глазами.

Но ведь они — были?

Как же это было унизительно — корчиться на полу, завывая от боли. Он мог только кричать, надрывая горло и изредка судорожно вдыхая, когда пытка прекращалась.

Вместе с редкими вдохами в голове вспархивали вопросы — стайками пыльных бабочек, обессмысленных и обезумевших...

Я помню вас детьми, что вы творите?

Что вы делаете со мной — и с моими палочками?

Каждую я помню. Каждую вырезал с любовью, и она оживала в моих руках, будто невинное дитя с душой сияющего феникса, волшебного единорога, стремительного дракона.

Что вы делаете, дети? Во что вы превратили моих детей?

Скажи мистер Олливандер это вслух, выкрикни в лицо этим нелюдям — он первый бы над собой посмеялся.

Слишком уж пышно, даже театрально звучало его сожаление, особенно для человека, привыкшего бояться.

Страх (он знал это точно) — весьма категоричный собственник. Прочие чувства он безжалостно выгоняет прочь. Страху нравится, когда человек принадлежит ему со всеми потрохами.

И мистер Олливандер, конечно, принадлежал. Но хуже всего был даже не страх.

Хуже всего, что ему пришлось делать палочки для своих мучителей — и светлое, древнее искусство обернулось горечью, было осквернено. Эти палочки, выточенные из боли, наполненные страхом, изначально рождались уродливыми.

Воспоминания об этом с каждым днем становились все более невыносимыми.

И иногда... иногда в его мысли будто сам по себе вмешивался какой-то тоненький, подлый голосок: «Тебя всегда завораживали сила и величие, не правда ли? Те самые, перед которыми не стыдно склониться. Не потому ли ты так быстро сдался, что самую малость похож на них?»

Думать об этом было все равно что загонять занозы под ногти.

Пару раз захлебывалось болью сердце, как котел с перетомленным зельем: чуть сильней надавить — и лопнут стенки и наружу хлынет вязкая, вонючая жидкость...

Может, так было бы проще? Мистер Олливандер не знал.

Конечно, палочки это чувствуют. Потому и не отзываются больше.

Наверное, пора уступить дорогу молодым и дожить отпущенное ему время в тишине, не волнуясь ни о новых клиентах, ни об упрямых палочках, успокоиться наконец... да вот только не будет ему покоя.

Мистер Олливандер прячет лицо в ладонях, и пустота, расчерченная стрелками часов, наполняет его до краев.

Внезапно где-то там наверху, в магазине, требовательно горланит колокольчик, возвещая о посетителе.

Что ж — скоро он умолкнет навсегда.

— Мистер Олливандер, — поднимаясь, слышит он спокойный голос и вздрагивает.

На секунду стены подвала вновь смыкаются над его головой, и пальцы начинают трястись.

Мисс Лавгуд. Они были там вместе, и страх у них один на двоих. Страх запертых дверей — и страх, что эти двери откроются.

Страх, что о них позабыли — и страх, что за ними придут.

Страх, страх, страх — дом Малфоев был пропитан им сверху донизу, но в подвале — больше всего; даже воздух там казался липким, стекающим в глотку холодной слизью.

Они страдали там вместе — и мисс Лавгуд до сих пор не дает ему об этом позабыть. Она непременно приходит пару раз в неделю, просто так, без повода. Улыбается тихо, рассеянно. Другая на ее месте, наверное, разучилась бы.

Если бы мистер Олливандер не знал, он ни за что не заподозрил бы в этой рассеянной девочке той чудовищной силы воли, с которой она не разрешала ему забыться — тогда. Забыться насовсем, окончательно, просто уткнувшись лицом в вонючую подстилку. Чтобы никогда не проснуться.

— Мистер Олливандер, — ее голос не терпел возражений, — мы справимся, правда. Вот увидите, осталось немного. Давайте потерпим еще — вместе потерпим!

И он терпел, а когда почти не оставалось сил, мисс Лавгуд брала его за руку, точно утопающего.

И, верно, он и был утопающим — просто тонул в море страха и темноты.

Мистер Олливандер, впрочем, отнюдь не уверен, что ему удалось выплыть.

Вполне возможно, что он тонет до сих пор. Неспроста же мисс Лавгуд то и дело оказывается рядом.

Мистер Олливандер может вспомнить каждого волшебника, которому продал свою волшебную палочку.

Школьник вырастает, оканчивает Хогвартс и может даже немного состариться, но в памяти мистера Олливандера он всегда остается таким, каким впервые переступил порог его лавки — навсегда одиннадцатилетним, с полным восторженного ожидания взглядом.

И мисс Лавгуд не исключение.

Вот только она, в отличие от других, даже не притворяется, что выросла.

* * *

Она будто бы и осталась той девчушкой в простенькой мантии со светлой косичкой и круглыми, словно вечно удивленными глазами.

Почему мистер Олливандер запомнил?

Потому что с мисс Лавгуд он преизрядно намучился.

Вроде бы и все измерения точны — на всякий случай он даже перемерил серебряной линейкой ее руку, — а чутье его почему-то подвело: одна, другая, третья палочка — и все не то.

Стремянку приманить?

Мимоходом мистер Олливандер укорил себя — нужно было соображать быстрей: хоть девочка и не выглядела усталой, но как-то подобралась и поскучнела.

Где-то же должна быть ее палочка...

— Может, я тогда отвернусь и досчитаю до пяти? — наконец спросила мисс Лавгуд.

— Зачем? — удивился он.

— Я знаю, она со мной в прятки играет, — серьезно отозвалась девочка. — Ничего, так даже интересней.

И она закрыла глаза ладонями и крутанулась на каблуках, отворачиваясь от стеллажей с рядами длинных, узких коробок.

— Один, два, три, четыре, пять — я иду тебя искать! — громко объявила она — наверное, чтобы все палочки слышали.

А потом повернулась и решительно направилась к стеллажам.

Окинула полки критическим взглядом и ткнула пальцем в одну из верхних:

— Кажется, она здесь.

Мистер Олливандер даже удивиться не успел — совпадением это было или нет, но палочка, выбравшая мисс Лавгуд, оказалась на одной из верхних полок, почти под самым потолком.

Напоследок девочка спросила:

— А правда, что чем волшебней зверь, который помогает делать палочку, тем она чудесней?

Мистер Олливандер растерянно кивнул, и мисс Лавгуд просияла:

— Когда я найду самого волшебного зверя на свете, я обязательно возьму у него пару шерстинок, чтобы можно было сделать волшебную палочку!

Прощально прозвенел колокольчик, и в следующий раз он встретился с ней уже в темноте.

* * *

Вытянувшаяся, но не повзрослевшая мисс Лавгуд смотрит на него пытливо и словно выжидающе.

Спокойная и молчаливая — как всегда.

Мистер Олливандер отводит взгляд — он помнит, что и ее можно вывести из равновесия.

* * *

— Бет у матери тайком... — напевала мисс Лавгуд так спокойно, будто не заперта в темноте, а гуляет с подругами по солнечной лужайке. — Раз у матери тайком Бетти палочку взяла... и к колодцу прямиком Бетти с палочкой пошла...

Голос у нее был тоненький-тоненький.

— Ой, мистер Олливандер, — спохватилась она, — вы не спите. Я вас разбудила?

Он тогда махнул рукой — не сообразил, что в кромешной темноте она не могла видеть ни единого жеста.

Попытался что-то сказать — и закашлялся.

В подвале было холодно, и очень скоро в легких, казалось, поселились зубастые крысы, раздиравшие их на части.

— Вы сильный, — утешала его мисс Лавгуд очень спокойным голосом из темноты. — Вы справитесь.

И иногда грела его старческие, холодные, обтянутые дряблой кожей руки в своих — теплых, несмотря ни на что.

Теплых, но тоже истончившихся до косточек. Не от старости, как его руки. От голода.

Он все гадал, откуда в ней столько умиротворенности и покоя. И есть ли им предел?

Оказалось, был.

Когда за ним пришли и грубо поволокли к выходу, она внезапно закричала, громко и пронзительно:

— Не троньте, не смейте! Он старик, слабый и беспомощный! Не троньте!

И голос ее дрожал и рассыпался где-то под потолком.

— Не надо! — эхо замирало и звенело вновь, плакало и плакало: — Не надо, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!

И от этого было еще страшнее. Спокойная девочка, которая пела песенки и грела его руки, не могла так кричать.

«Вы сильный», — утешала она его, не давая свалиться в пропасть.

«Беспомощный старик», — кричала она вслед его мучителям.

* * *

«Все так и есть, — думает мистер Олливандер, и тень улыбки трогает уголок рта. — Сильный беспомощный старик. Все правильно».

Мисс Лавгуд продолжает на него таращиться, как на невообразимую диковину.

— Как вы? — наконец роняет она бессмысленный вопрос в чашку с чаем.

Мистер Олливандер пожимает плечами: что ей можно сказать? Что он слишком стар, чтобы прийти в себя после того, что с ним произошло? Что ему до сих пор мерещатся одиннадцатилетние дети с искаженными ненавистью лицами?

— Все хорошо, — церемонно склонив голову, отвечает он.

Иногда ему хочется запереть двери, чтобы мисс Лавгуд больше не приходила.

Похоже, она видит в нем то ли любимого дедушку, то ли больную зверушку, которую непременно должна вылечить.

Смешная, смешная девочка. И темнота у них одна на двоих.

Бет присела у колодца,

Ей не стыдно за обман,

Ловит капельками солнце,

Пряча капельки в карман.

Ай да ловкая колдунья,

Как хитра Элиза-Бет...

* * *

Вот только в круглых глазах, как сквозь увеличительные стеклышки, ясно видна тень беспокойства.

— Как вы поживаете, мисс Лавгуд? — спрашивает он торопливо, чтобы она сама не начала задавать вопросы.

— Я собираюсь в экспедицию, — ответ выходит, пожалуй, даже слишком поспешным.

— За самым чудесным на свете зверем? — уточняет мистер Олливандер, вымученно улыбаясь. Интересно, помнит ли она?

Тень беспокойства истаивает в глазах девочки: помнит.

— Я еще обещала вам пару шерстинок для самой чудесной на свете палочки.

В живот мистеру Олливандеру словно льется холодная вода пополам с темнотой.

Волшебные палочки... самые чудесные на свете... Когда и обычные-то не желают получаться.

А еще — она больше не будет заходить в лавку каждые пару дней, будто навещая больного.

Мистеру Олливандеру, разумеется, ни к чему огорчаться.

А вот меднорылый свистун-чайник заскучает. Он хоть и тот еще строптивец, как и все эти новомодные штучки (во времена молодости мистера Олливандера никому и в голову не приходило засунуть в чайник свисток), и порой так и норовит плюнуть крутым кипятком, стоит зазеваться, но все же...

Темнота растекается по венам, проникает в пальцы — какая колючая! — и те начинают дрожать.

Мисс Лавгуд, конечно, осекается и на миг прислушивается к звенящей тишине.

А потом берет его иссохшие руки в свои — теплые-теплые. Мистеру Олливандеру на секунду приходит в голову совершенная глупость: вот так могла бы выглядеть его внучка.

А может быть, даже и правнучка. Вполне годится по возрасту.

«Оставлю ей лавку, — взлетает вверх обезумевшей птицей шальная мысль. — Кто еще сумеет поладить с моими палочками?»

Взлетает — и бессильно опадает вниз: ну кому теперь нужна твоя лавка?

Девочка будет искать своих чудесных зверей, а ты, старый глупец, распродай оставшиеся палочки, запечатли в памяти, как на воске, еще с тысячу одиннадцатилетних людей, чтобы никогда не забыть их лиц, — и на покой.

Дышать древесной пылью и знать, что она никогда не оживет.

А мисс Лавгуд — не твоя внучка.

Просто тепло у вас одно на двоих.

И темнота. Темнота тоже.

Нет, он должен запереть двери — зачем девочке возиться со стариком, который ей совсем не нужен?

Но сосет что-то под ложечкой да напевает тоненько-тоскливо:

Над колодцем наклонилась,

Замочила рукава...

Вдруг у Бетти закружилась,

Закружилась голова...

Ах, неловка ты, колдунья,

Ох, глупа, Элиза-Бет...

— Вы со мной поедете, — невозмутимо говорит мисс Лавгуд. — В экспедицию.

* * *

Все было бессмысленно. Все было бесполезно. И дорожный плащ, насыщенный дезиллюминационными чарами, намок и противно хлюпает при каждом движении.

Мистер Олливандер устал. Ему очень не хватает теплой постели, запаха древесной стружки, терпкого и деликатного, и тиканья часов.

А главное, он знает, что это все зря. Палочки больше не откликнутся, даже если Луна (мало-помалу он привык называть ее по имени) найдет своего загадочного зверя.

В чем он, пожалуй, тоже сомневается.

Но где-то глубоко внутри мистер Олливандер все-таки надеется на чудо, на то, что они найдут волшебного зверя, и это и впрямь поможет разбудить хоть одну волшебную палочку.

«У кизляков плотный, но пушистый мех, и шерстинки растут попарно, близко-близко друг к другу. Выпадет одна — тут же за ней и другая», — рассказывала Луна.

Мистер Олливандер думает, что и сам он мало-помалу привязался к ней, как вторая шерстинка на спине кизляка.

Куда она, туда и он — самые настоящие шерстинки. А иначе как объяснить то, что мистер Олливандер, почти не раздумывая, отправился за Луной в глушь на поиски ее таинственного зверя?

Конечно, все дело в шерстинках.

* * *

За пределами душного Лондона мистеру Олливандеру дышится неожиданно легко; за гранью прочных стен рассеиваются и темнота, и страх — их когтистые лапы, кажется, впервые ослабевают, и он может спокойно выдохнуть.

За ним больше никто не придет — кроме диких зверей, вероятно, но с ними он как-нибудь справится.

Пожалуй, мистер Олливандер даже чувствует себя моложе — ненамного, всего-то лет на пять.

* * *

— Нужно петь что-то мелодичное и медленное, — объясняет ему Луна. — Тогда кизляк обязательно придет. Давайте, мистер Олливандер, помогите мне!

— Раз у матери тайком Бетти палочку взяла... — припоминает он.

И, удивившись самому себе, почти не ощущает страха.

Темнота ушла, забрала с собой и страх — но вот что придет на их место?

Весы застыли в ожидающем равновесии.

Мистер Олливандер отчаянно надеется, будто вот-вот случится что-то волшебное.

Настоящая магия не в заклинаниях и не в летающих мисках. Настоящая магия — поверить в чудо, отыскав его среди сотни разных магических невозможностей.

И мистер Олливандер поет этим чертовым, невозможным кизлякам посреди по-стариковски вздыхающего леса.

— И к колодцу прямиком Бетти с палочкой пошла, — согласно подтягивает Луна.

Голоса разносятся далеко по лесу — его, дрожащий, и звонкий — Луны, отражаются невнятным эхом.

— Мы так всех зверей распугаем, — ворчит он недовольно. Но на самом деле весы едва уловимо качнулись в сторону. — Скажи, — задает он давно мучивший его вопрос, — зачем ты вылечила ту раненую лисицу? Это не волшебный зверь, в ней нет ничего полезного. Так зачем?

Как долго Луна над ней хлопотала! А проклятый зверь успел укусить ее за ногу — укусить глубоко, так, что и бадьян не сразу справился (мистер Олливандер ужасно всполошился, а вот сама Луна, казалось, вообще не удивилась).

И лиса даже не была волшебным зверем.

— Просто она живая, — тихо отзывается Луна. — И хочет жить — как и все мы.

«Не все, — хочется по-ребячески возразить мистеру Олливандеру. — И палочки это чувствуют».

Но возражение застревает в горле. Лес упругой зеленой волной накрывает его с головой и дружелюбно шепчет прямо в уши: «Смотри в мою зелень, вдыхай мой воздух. Разве здесь не хорошо? Разве не спокойно?»

Разве ему не хочется жить? Разве не хочется?

Темнота ушла — а жестокие дети давным-давно выросли. Великие волшебники, совершающие великие дела, уходят, оставляя после себя пепелище и истерзанных стариков.

Но пока на пепелище остаются сильные слабые девочки, умеющие к тому же верить в чудеса, возможно, не все еще потеряно?

Даже глупой Бетти, уронившей палочку матери в колодец, помогла добрая русалка.

Прежняя жизнь обратилась в прах и пепел, но из пепла можно построить цветные города, которые он, быть может, еще успеет увидеть.

И Луна уже возводит первые хрупкие башенки.

Скоро, скоро от них протянутся тонкие паутинки мостов, ведь рассеянно улыбающиеся девочки способны на многое. Усталый, одышливый послевоенный мир только на них и держится.

Скоро, очень скоро. Только вот, жаль, не сегодня. Потому что сегодня им, похоже, не везет — самого чудесного зверя и в помине нет...

Вдруг — что такое? — воздух рядом с ним оживает. Что-то стремительное проносится мимо его правого уха, и мистер Олливандер отшатывается, а Луна тоненько вскрикивает.

— Что это? — отдышавшись, спрашивает он, ощущая, как отчего-то легко и радостно становится на сердце. — Кого-то мы все-таки выманили? Может быть, это и есть твое самое чудесное существо на свете?

— Это птица, — вздыхает Луна, — точно птица, ведь кизляки не летают. Будем искать дальше. Но смотрите-ка, как близко от вас она пролетела!

Мистер Олливандер молчит.

Молчит, бережно снимая с плеча маленькое перышко и пряча его в мешочек.

Кто знает, какая чудесная палочка из него получится?

А в том, что она получится, он не сомневается.