По проторенной (джен)

Они все на меня косились, хотя я просто поставил сумки возле кровати. Перешептывались между собой, поглядывали и отворачивались так, словно я вызывал отвращение, а после бросали взгляды вновь. Снова и снова.

— Рой Андервуд. Я из Штро…

— Нам пофиг, — самый рослый парень с большой родинкой на скуле захлопнул шкафчик и, не дав мне ответить, покинул комнату.

Остальные как-то сразу за ним вымелись, вот так и определился вожак этой спальни. Только один не ушел: рыжий очкарик остался, чтобы догладить рубашку и, не решаясь сделать очередную попытку поболтать, я распаковал первую сумку и начал вытаскивать сложенную одежду на кровать. Кровать на самом выгодном месте. Возле окна, далеко от двери, с шкафом, который не надо делить с одним из соседей, и тумбочкой.

— И каково здесь учиться? — я открыл шкаф и достал вешалки. — Учителя парят?

Рыжий со мной так и не заговорил. Я разложил и развесил все свои вещи, убрал сумки на нижнюю полку, а парень так же молча догладил и удалился.

А ведь я просто перешёл из одной школы-интерната в другую, и за это был принят как убийца Кеннеди.

В первые же дни я записался в класс по фехтованию и фортепьяно, в те же первые дни я осознал, что буду ходить на дополнительные по литературе, и тогда же обнаружил надпись у себя на кровати. На облучке, там, где обычно скрыто подушкой, я как раз менял наволочку и заметил вырезанное «Лиам Мелоу», красиво так вырезанное, я бы написал свое имя в сто раз корявее по этому дереву.

— Кто это? Он давно выпустился? — спросил я всех находящихся тогда в спальне, но не один из семи не ответил. Продолжали игнорировать меня и мои вопросы, а тот бугай с родинкой то и дело задевал мое плечо, проходя мимо где угодно.

Прошла неделя, я был в библиотеке, и мистер Редфери, наш учитель актерского мастерства, сел напротив:

— И как, интересен Робинзон?

— Да не особо, — я покачал головой, — просто не хочу возвращаться в спальню.

Хотел было наплести про духоту и вонючие носки соседей, но по взгляду учителя понял, что продолжать не стоит. Он что-то знал, о чем сразу дал понять:

— Это не твоя вина, знаешь, и сотая доля всего плохого происходит не по нашей вине. Что, к сожалению, очень печально. — Его взгляд погрустнел, кажется, он даже передумал читать книгу с диалогами Платона, которую положил перед собой.

— О чем вы?

Но мистер Редфери только помотал головой и прошептал:

— Не по нашей вине.

Больше мы с ним не разговаривали и просто читали каждый своё, и, когда время подошло к ужину, я первый свалил.

И позже, уже глубокой сырой осенью, они наконец раскололись.

— Ты вообще не должен здесь быть, это не твое место, — всё тот же самый рослый парень с родинкой, звавшийся Девриш Дорси, заговорил минут за пять до общего отбоя. Я лежал на кровати, укрывшись одеялом, и считал минуты до выключения света.

— Словно я хотел, чтобы это было моим местом, — ощетинился я. — Но я здесь, и этого не изменить.

Худой и длинный Питер, с взъерошенными волосами и любящий в свободное время носить футболку с надписью «The Beatles», заговорил надменно:

— Изменить, позвони мамочке и поплачь, что здесь невыносимо.

— Но здесь выносимо, — хотя это была почти ложь. От скуки и одиночества сводило зубы по ночам, и всё же я чувствовал, что, чтобы я ни делал для изменения этого status quo, — ничего не сработает.

— Значит, нужно исправить это, у меня как раз чешутся кулаки. — Девриш, так и не лёгший в кровать, направился ко мне, и, когда я уже хотел напомнить ему о школьных правилах, дверь открылась. Там был Чарли — староста со старшего курса. Его все звали Грозная Бровь, хотя грозными у него были две брови.

— Спать! — рявкнул он и проследил, чтобы все, включая Девриша, улеглись.

Свет Грозная Бровь погасил, и уже в тишине я услышал непонятно чей шепот:

— Это место Лиама.

Вот тогда в первый и не ставший последним раз у меня засосало под ложечкой. Я услышал, наконец, чей призрак отравляет мне жизнь, хотя еще весьма размыто представлял, в чем дело. Ну, учился тут какой-то Лиам, ну, ушел, или вытурили его, или экзамены завалил, мало ли чего. Или вот как меня — за драку выставили, всякое бывает. Чего грызться-то? Все мы из школы провалим, слава богу.

А потом это повторилось на занятии по фортепьяно, когда сутулая мисс Уилкинсон положила мне руку на плечо и с сожалением и печалью шепнула:

— Да, он играл гораздо лучше.

В горле запершило, я закашлялся, прервался и в тот день уже не смог сесть за пианино. Пальцы как-то свело, не могли быстро двигаться. А может, всё дело было в том, что я уже чувствовал, кто играл гораздо лучше. Как мисс Уилкинсон вообще могла сказать это при живом-то мне?

На литературе мы вспоминали Илиаду и Одиссею, и Барри — один из соседей по комнате с кривыми зубами и неправильным прикусом — ляпнул:

— Бог забирает лучших. — Когда речь зашла про Ахиллеса.

Я засмеялся, единственный, кто засмеялся, и этим заслужил множество убийственных взглядов, даже от учителя. А разве я не был прав? Ведь, если подумать, Бог забирает всех! Причем тут лучшие вообще, будто у этого Ахиллеса, если он вообще, мать вашу, жил, был хоть один шанс пережить свой век. Ну никак этот герой не смог бы покататься на Феррари и увидеть на календаре «1989 год».

Вот поэтому я засмеялся, а у всех этих ребят были какие-то проблемы с принятием смерти.

На выходные нас отпустили, и я поплелся на стадион, чтобы посидеть в тени деревьев и почитать историю-другую. Книгу я взял из библиотеки, такая красочная и тяжелая, с разными балладами и легендами, я просто хотел развеяться, а, открыв, заметил эту чёртову надпись: «Лиам Мелоу». Красивый почерк. Ветвистые закорючки, тонкие ровные линии, большие и правильные буквы.

Я едва не заскулил от прилива странной ненависти к парню, которого я даже не знал, к парню Мелоу, который обогнал меня в нескольких вещах, даже не присутствуя уже.

На фехтовании я пропустил удар, завалился и спрыгнул с бревна. Я снял маску и подавил в себе желание сплюнуть на пол. Дыхание мое было судорожным, волосы мокрыми от пота, в эту тренировку я выжал себя полностью.

— Молодец, Рой, я поставлю тебя на декабрьские соревнования. — Сказал тренер, и я ощутил счастье всего на одну секунду, а потом пепел горче железа:

— Зря, ему до Лиама как до звёзд. — Это произнёс какой-то мальчишка с кривым ртом, сказал так и ушёл, и забыл, а меня всю ночь потряхивало.

В субботу я позвонил матери и сообщил, что у меня всё отлично, не стал тревожить ее случайной фразой, типа: «Вот только ребята здесь не очень-то дружелюбные», которая могла бы разгрузить сердце. Хотел услышать отца, но тот уехал с дядей смотреть катерную выставку, и я позвонил Кэйси, своей подружке, но она не ответила.

— За ним все девчонки бегали, — сказал Алан, живущий в соседний комнате. Наверное он считал своим долгом развязать язык, после того как я одолжил ему пасту для чистки обуви. — Он, знаешь, какой красавчик был… все эти девчоночьи пансионаты, вроде «Святой Марии», приезжали к нам на танцы, только чтобы его одним глазком увидеть. У него всегда на этих чёртовых танцах отбоя не было от предложений. А когда мы в город ездили… они, блин, шеи сворачивали, тёлки эти…

— Серьёзно? Прям такой неотразимый?

— Пф, — он почти ушел к себе и, прежде чем закрыть дверь: — Да, хочешь, можешь не верить, но он правда был тем еще красавчиком.

У меня был шанс спросить, где же сейчас этот плейбой, но шанс я упустил.

И уже тогда очень многое я знал об этом Лиаме Мелоу. Любил читать то же, что и я, играл на фортепьяно лучше, чем я, фехтовал лучше, спал наверняка лучше на этой же кровати, на который теперь спал я. А еще он был супер красивым.

Чёрт побери, как же сильно я его ненавидел.

Чтобы заснуть покрепче и быстрее, я сжимал кулаки и воображал, что летом увижусь с этим парнем и выбью из него всё, что только можно. А утром, вспоминая дурные мысли, понимал, что никогда я этого Мелоу и не встречу. Так же, как и другие больше никогда не смогут его встретить, и поэтому так часто я вижу печаль в их глазах.

Я догадался, что Лиам Мелоу уже мёртв.

Лежит где-то себе в могиле и понятия не имеет, как трудно мне идти вперёд, осознавая, что это уже пройденный путь. Пройденный лучше, чем прохожу его я.

Дожди лили часто в ту осень, то и дело идешь на очередное занятие, заглядываешь в окно — а там вода и вода, прям небо плачет. Тоска навевалась жуткая, хотелось домой, к подружке, которая так и не брала трубку, даже в старую школу хотелось, и в этот раз я бы уже не ввязался в драку с тем гомиком. Я бы точно сдержался и не загремел в этот отстойник, полный печали, как сортир говна.

Призрак Мелоу, призрак этого школьного героя настигал меня повсюду. Будь то книги из библиотеки, которые он по какой-то дурости подписывал, или шкафчик в спортивной раздевалке… они даже не содрали с него наклеенное «Лиам М.», и, когда я хотел отодрать, Девриш ударил меня по руке:

— Только убери, и я тебя уничтожу.

Конечно, его угроза яйца выеденного не стоила, но я так и не сдёрнул. Если им хочется жить с этим призраком печали, то пусть живут… но я-то тут был при чём? Я этого урода даже не знал.

В ноябре выяснилось, что и в классе на уроках я сижу на его месте, вторая парта второй ряд, бли-и-ин. А в декабре уже были те самые соревнования по фехтованию, которые, конечно же, я провалил, заняв третье место из всех школ южного округа, и тренер на это только поджал губы и промямлил:

— Мда… Лиам в прошлом году золото забрал.

Такое хочется слышать после горького провала?

На рождественские я наконец уехал домой, но так никому и не рассказал, что со мной в школе до сих пор толком не общаются. Подружка была уже вовсе не моей подружкой, но это меня не волновало, потому что каждую ночь, засыпая дома, я думал о школе. О тех парнях, приходящихся мне соседями, о тех вещах, за которыми сидел, спал, учился Мелоу, о тех кубках, которые он брал, и о тех девчонках, которые за ним бегали.

Призрак не оставлял меня ни на минуту, и я то зарекался из кожи вон вылезти, но превзойти его, то опускал руки и думал о том, как подраться и вылететь.

В феврале по протопанной на снегу дороге я брёл в школу, мое горло было перемотано шарфом, руки без перчаток мерзли. Некоторые играли в снежки возле ворот, другие расчищали засыпанный стадион, третьи не покидали здание школы — и таких было большинство. И я торопился присоединиться к последним.

Мы сидели в гостиной возле пузатого телевизора и, когда народу набилось до невозможного и стало невероятно громко, я отправился в пустую спальню. Правда, не совсем пустую, там был еще этот рыжий очкарик Джордон, и он со мной заговорил:

— Думали, ты не вернёшься.

— А я не хотел, — огрызнулся в ответ, не ожидая больше ничего, но тот продолжил:

— Знаешь, у него были такие же факультативы, как у тебя, — Джордон сидел на своей кровати и не сводил с меня взгляда, — это так странно.

— Ничего странного, — я вытащил бутылку с питьевой водой и отхлебнул. — Достаточно популярные вещи.

— Лиам бы тебе понравился, он всем нравился, — этот рыжий будто не слышал меня. — Он хотел стать музыкантом, и… он таким классным шутником был, веселым, со старостами договаривался, чтобы нас на озеро пускали — и нас пускали, представляешь?

— Угу.

— Всегда со мной гелем для волос делился, и всем давал классные советы для свиданок. — Кажется, он не думал останавливаться. — Вещи свои…

— Зачем? — спросил, перебивая, и Джордон потупил взгляд.

Я так и продолжал ходить с этим призраком до самого апреля, и слышал вечное «Лиам» то там, то здесь. Его везде упоминали, и во всех факультативах он по-прежнему был успешнее меня. И все парни по-прежнему относились к нему намного лучше, чем ко мне. Они до сих дружили с ним, а со мной не общались, словно это я был призраком, а Мелоу еще жил.

В последние дни я задержался на последнем же занятии по английскому, причем задержался прилично, так как остался только я и учитель. Мистер Кэмбелл.

Пожалуй, он был один из немногих, у кого я еще не замечал взгляд, полный печали, с улыбкой, адресованной не тому свету.

— Про вас говорят, что вы одиночка, мистер Андервуд, — сказал он, когда я сдавал свой тест.

— Ну, раз говорят, — пожал плечами, намереваясь уйти, но мистер Кэмбелл заговорил снова:

— Одиночка не по своей воле, только не говорите мне, что вы за это их ненавидите.

Учителя как-то знают всю эту «кухню». Конечно, они ведь сами учились в школе, ходили по этой дороге, а теперь просто летают на вертолетах вокруг и рассматривают, как мы в навозе возимся, выискивая уловки не делать домашнее задание и начистить друг другу рожи в туалете.

— Я ненавижу только Мелоу.

И в этот момент он стал одним из тех с печальными взглядами. Я уловил эту перемену, я уловил этот рефлекс.

— Не стоит этого, молодой человек, — прошептал мистер Кэмбелл. — Если бы вы его знали, вы бы …

— Да-да, я бы его не ненавидел, да черта с два! — кулаки у меня тогда знатно зачесались. — Ненавидел бы только сильнее!

И, встав из-за стола, он подал сигнал идти за ним. Мы поднялись на четвертый этаж, в пустой коридор и остановились возле одной из картин, фотокартин. Это был наш класс год назад, и учитель указал на парня, стоящего во втором ряду, но, даже если бы не указал, я бы всё равно именно его выделил. Ведь снимок, хоть и чёрно-белый, отлично передавал черты этого правильного лица, чуть заметную ухмылку и насмешливый взгляд. Мелоу как бы говорил мне: «Не беги за мной, не догонишь»

— Он ушел в конце прошлого года, — я слышал спокойный голос преподавателя.

— Ушел? Вы хотите сказать, умер?

— Да, хочу сказать именно это, — но так и не сказал. — Сначала сообщил, что плохо себя чувствует и не пошел на занятия, никто не думал ни о чём серьёзном, никто даже не настоял на переводе в медицинскую часть. А потом… в один день его друзья в панике прибежали, наперебой крича, что больше это не похоже на обычную простуду. И действительно, когда я вошел в их спальню и увидел его тем утром… лихорадка и вымученный, обессиленный кашель. Госпитализация прошла немедленно, но… никто не думал, что так закончится… никто не думал, что это пневмония, а не грипп.

— То есть он не хотел умирать, — я до последнего надеялся на самоубийство, надеялся, что он сам решил исчезнуть, повесившись или сбросившись с крыши, но нет; и на миг, на один миг меня захватила та самая витающая повсюду и пропитавшая и стены, и мою подушку тоска. Неужели Бог забирает лучших? И тогда я пожалел, что вместо этого Мелоу не был я, всего на секунду, но какую мучительную…

— Он не должен был уйти, — учитель не сводил взгляда с фотографии, — знаю, что говорю неправильно, но это какая-то досадная ошибка, забирать такую жизнь, обрывать в самом начале… нет, он не должен был уйти….

И все это чувствовали. Его друзья, его учителя, его шкафы, книги — всё принадлежало ему, и, войдя сюда, я умер, покуда он в чужих мыслях живет.

Я смотрел в эти насмешливые, навсегда застывшие глаза, и во мне всё скулило от внутренней злобы. Мы ведь с ним даже не встречались, не виделись, руки не жали, и только я его вижу, а он меня — нет. Только я уже после его смерти могу посмотреть в его глаза и подметить, как ровно завязан его галстук, а он никогда имени моего ни узнать, ни произнести не сможет. И такая жгучая злоба пробрала, что для этого Мелоу уже всё кончено, и не пересечься нам больше, никогда и нигде. И рожу ему не начистить, и друзьями с ним не стать. Не одолжить у него гель для волос, не поделиться с ним жвачкой. Как же так получается, что, живя с ним в одно время, мы так разминулись?

Тоска потянулась от сердца и затронула все ноты души. Ярость только приумножила бессилие, и от этой гущи эмоций я почувствовал, как по щеке ползёт нечто мокрое. Слеза?

— Ну-ну, уже шестнадцать, а плакать еще не разучились, — учитель также заметил слабость, и я поспешно стёр ее тыльной стороной руки.

— Просто… — я попытался начать, — тяжело это осознавать…

— Осознавать, что жизнь может оборваться в любой момент? — он пытался мне помочь, но только вредил.

Изначально я хотел сказать, что тяжело осознавать и принимать, что ты опаздываешь, и люди, которые могли стать тебе братьями по духу, уходят день за днем туда, откуда не возвращаются. Что тяжело вот так вот смотреть в лицо человеку, который родился с тобой в одном и том же году, а уже имеет и год смерти. Хотел всё это выразить просто — тяжело знать, что с некоторыми людьми уже не обменяешься приветствием, но сказал другое:

— Тяжело думать, что он шел по тому же пути, каким и я иду, — запнулся, но учитель не перебил, — тяжело думать, что он всё еще впереди, и я и бреду по его проторенной дороге.

— Зато вы дойдёте…

… и словно от этих слов мне должно было стать легче, но сердце защемило как у старика.