Золото (джен)

В эту ночь на небе не было видно звёзд. Ни единого клочка чистого неба, ни единой искорки из вышины, неведомой и сказочно далёкой, но в то же время такой близкой, что, казалось бы, — протянешь руку, встанешь на цыпочки — и останется-то всего ничего, с полшажочка — и дотянешься, потрогаешь, обожжёшься об эти белые искорки. Или уколешься? У них и свет ведь такой белый, словно и не горячий… Нет, не уколешься. И не обожжёшься, не дотянешься — не до чего дотягиваться. Сплошная пелена словно доказывала их недосягаемость и бесконечное расстояние до небесного свода, нависшего над Городом. Тьма прорывалась редкими всполохами на улицах и жёлтыми пятнами фонарей — они были вблизи, но ничего интересного, никакой мечты в них не было.

…Утро застало Город в туманной белёсой дымке, а её, Клару, сидевшей возле окна и тихо дремавшей. Сидела она прямо на полу, уткнувшись носом в согнутые колени. Пол в ночлежке был грязным — кто бы стал часто мыть его в подобном заведении? Окно тоже нельзя было назвать чистым, но сквозь мутные разводы видна была бескрайняя степь: словно зеленовато-жёлтое море травы, простёршееся до самого горизонта. Трудно было даже поверить, что где-то за ним, далеко-далеко, так, что идти туда без остановки придётся больше дней, чем есть пальцев на руках, существовали и другие города. Но они были, где-то там, куда простиралось полотно железной дороги, по которой раз в день отправлялся состав… в обычное время. Интересно, какие они: такие же, как и этот, только раскинувшиеся шире (Клара слышала, что Столица была намного крупнее Города), или дома там больше, выше, а возможно, что есть и свои «многогранники»? В Многогранник, который был в Городе, Клару не очень-то хотели пускать: ещё-не-взрослый уже-не-ребёнок — для таких путь был заказан, а вот Бакалавра вроде бы впустили. Наверное, на все эти вопросы ответить мог только он, но спрашивать его Кларе не особенно-то и хотелось.

Бакалавр был взрослым, но самое главное, он был иным — не таким, как все остальные. Он не был похож на неё, Клару — ближе он был, наверное, к Гарсупику, но и тут имелись ключевые отличия. И это пугало. Гаруспик казался ей воплощением Уклада: такой же грубо слепленный из камней, трав и бычьих жил, словно на века, словно и не до конца человек, не до конца живой. А Бакалавр… он будто являл собой путь, по которому могло пойти вознесение, преобразование Города. Или орудие для прокладки такого пути.

Клара поднялась на ноги и, не прощаясь с хозяйкой — Оспиной, — покинула здание. Этой ночью ей, как это нередко бывало в последние дни, снилась Сестра. Она была похожа на неё, Клару, как близнец (впрочем, она и была её близнецом — близнецом, которого та когда-то выдумала; хоть иногда и казалось, что это она сама была выдумана сестрой, или же кто-то ещё выдумал их обеих, но так и не смог решить, какая из них настоящая), и она была сильно напугана. За ней гнались, и она пыталась укрыться, спрятаться в первом попавшемся доме — судя по всему, в районе Почек. Из окна, если верить сновидению, была видна «лестница в небо» — так часто называли ранние сооружения Петра Стаматина, предшествовавшие проектированию Многогранника. Недостроенные, недоделанные попытки подняться выше своего предначертания, стоящие, как пятая лапа, уродцы, инвалиды. Оторвавшись опорой от земли, они пытались дотянуться до неба, но так и вставали, скрюченные, не в силах вынести его непосильного груза. Сам Пётр пытался сбросить этот груз с помощью твириновых настоек, заливая их в себя, словно он был бурдюком, а не человеком, — но, как догадывалась Клара, безуспешно. Вероятно, ему не хватало какого-нибудь кожаного мешка вместо брюха, чтобы твирин раздувал его, будто воздушный шар. Если бы такое случилось, то наверное, можно было бы привязать к нему верёвочку — и тогда архитектор парил бы над Городом (возможно, даже над самой вершиной Многогранника), обозревая свои проекты.

Как ни странно, но снаружи никакого тумана Клара не обнаружила. Да, облачность была низкой, казалось, что ещё немного — и на землю упадут первые капли дождя, который смоет всю пыль и грязь с улиц и фасадов домов, словно старую кожу, обнажая сырое мясо красного кирпича. Наверное, именно так его обнажала вначале и болезнь. Клара помнила, что там, в доме Исидора, помимо лазури, у неё был совершенно иной цвет, не сирень — пурпур. Впрочем, возможно, это было её галлюцинацией, почудившейся ей тогда от непрерывных голода, жажды и усталости.

В последующие-то дни, благодаря её новой семье (да, той самой, что потом сдала её с потрохами Инквизитору), голод и жажда наконец-то ушли на второй план — и только усталость оставалась её извечным спутником. От непрерывной беготни по улицам Города ноги постоянно болели, ныли — иногда казалось даже, что она стёрла их настолько, что под ботинками лишь и остались, что голые косточки, а всё остальное истаяло, стёрлось. И что скоро ей так и передвигаться по улицам: цок-цок-цок или хрусть-хрусть — как на самом деле должна звучать кость на брусчатке, она не знала, и вполне возможно, что звучала бы как скрежет. Клара-то, конечно, знала, что всё это неправда, но как же каждое утро не хотелось никуда подниматься, вставать на так и не сумевшие отдохнуть ступни! Но могла ли она так поступить, бросить этот город на растерзание болезни — будто это и не она была чудотворницей, той, кто мог определить судьбу всего Мира.

Несмотря на пасмурную погоду, капель все не было, да если бы дождь и пошёл… Клара знала, что это ощущение, будто он всё смыл бы, очистил, — оно было ложным. Сколько раз он уже действительно шёл, пуская по мостовым ручейки и промочив её одежду до последней нитки! И что после этого менялось? Да ничего. На небольшое время словно бы становилось свежее, но совсем скоро твирь снова заполняла всё вокруг. Её густой аромат, терпкий и пряный, проникал всюду, растворялся в стенах зданий, в одежде, пыли, настигал Клару, куда бы та не следовала. От него невозможно было укрыться — но она и не хотела. Ей нравился этот аромат, пусть от него и начинала к вечеру болеть голова, поднималась температура, возникала усталость; но он означал жизнь, он и был запахом жизни, запахом этого мира, запахом степи. Его хотелось вдохнуть полной грудью, так, чтоб едва не закашляться, до головокружения и горечи в гортани — только бы впустить в себя эту жизнь.

К тому же, были в Городе и другие, гораздо более страшные запахи — Клара почувствовала их, когда пересекла Жилку. Утроба была заражена, и даже без блокпостов это было понятно сразу же, как только нога ступала на эту землю, как только ноздри вдыхали этот воздух. Тление, гниение, немощь — и посреди всего этого упадка — всё ещё яркий, пьянящий, горький запах твири. Наверное, проведи Клара здесь весь день, только твирь и спасла бы её, не дала бы сдаться. Потому что в такие моменты хотелось забыть, что именно она избрана Городом, именно она являет собой его волю, и никто, даже проклятая болезнь, не имеет над ней власти. Что она может спокойно гулять по кварталам, излечивать немощных и хоть немного облегчать участь тех, кто болен уже безнадёжно. И твирь помогала ей помнить.

В таких местах воздух, и без того тяжёлый, как и всегда, когда никак не может пойти дождь, становился почти невыносимым, давил сверху неподъёмным грузом, лишал людей воли к жизни — и вот они, уже больные, ходили туда-сюда, уже бесцельно, не в силах сидеть на месте от муки, протягивая ко всему живому свои гниющие руки. Здесь даже здания были покрыты какой-то почти что незаметной пеленой, вязью, словно корнями или грибницей этой самой болезни. Словно что-то неведомое запеленало, опутало их своей паутиной, а теперь выжимало все соки. И Клара ничего не могла сделать против невидимого, вездесущего и пускавшего всюду свои отростки врага. Пока не могла. Поэтому пока просто шла мимо сгустка по хорошо знакомому маршруту — знакомому настолько, что она могла делать это зажмурившись, вслепую, на самых цыпочках, с необъяснимой лёгкостью прорезая, прорывая смертельную пелену заразы — для неё болезни не существовало, и главное было помнить об этом.

Почему цветёт твирь? Потому что танцуют твириновые невесты? Так — да не совсем. К тому же, почему танцуют твириновые невесты? Клара знала ответ: потому что не могут, не умеют иначе. Клара тоже слегка пританцовывала на ходу, двигаясь существовавшем только в её голове ритмом: раз-два-три-раз-два-три-раз-два-три-раз… В такие минуты словно и не было боли в ногах, словно и не был усталости, болезни и горя. Она была выше, сильнее всего этого и спокойно проходила сквозь смерть.

Уже зайдя в Почку, Клара поняла, что что-то не так. Воздух стал легче, на улицах стали появляться здоровые люди, а лестница… Да, это была не та лестница. Как она могла так ошибиться? Или, может, во сне она видела нечто иное? Нет, там определённо была эта лестница в небо, были однообразные кирпичные дома грязного серо-красного цвета, будто покрытые неведомой плёнкой — и дома в округе были очень похожи на те, что она видела. Но без плёнки. И если бы она видела во сне именно их, именно те дома возле лестницы, то строение, откуда она смотрела во сне, должно было располагаться прямо на Глотке. Возможно?.. Точно, ей надо было держать путь в Ребро — там была ещё одна лестница.

Наверное, кто-то и правда не смог бы разобраться среди этих однотипных домов грязной расцветки, найти то или иное сооружение, отличить одну стену от другой. Но Клара могла это с лёгкостью. Конечно, в какие-то моменты ей начинало казаться, что вокруг слишком мало цвета, что с этими крохами ничего нельзя поделать, что этого цвета должно быть гораздо, гораздо больше — и что там, откуда она родом, всё гораздо красочнее, красивее, живее. Так ли было это на самом деле? В иные моменты ей отчётливо представлялось, что она знает всю ценность этого цвета, жизни, что она недаром пришла в себя в яме — там, откуда она, жизни было так мало, что хватало лишь на жалкое существование, впроголодь и без движения, без всего. А здесь было слишком много, чудовищно много жизни — и о её ценности, о том, какое чудо она несёт, позабыли, не научившись ценить то, что имеют, как не научившись и тратить всё без остатка ради рывка к чему-то неведомому, ещё более прекрасному. И только она, Клара, знавшая всему цену, смогла бы сотворить в Городе чудо. И во что бы она его тогда раскрасила? Сирень и лазурь?

А в доме — в этот раз Клара нашла его очень быстро — и правда преобладали сирень и лазурь. Тревога и беспокойство, страдание и боль… прибежище странного, плоть загадки, приносящая смерть, — всплыли в памяти слова. Кларе казалось, что стены и впрямь были словно пронизаны этими нитями, тоненькими, наверное, и незаметными ни для кого, кроме неё, словно можно было протянуть руку — и они порвались бы, нарушили бы свой узор, превратились бы в бесформенный клубок. Кто-то, наверное, счёл бы это признаком песчаной язвы, для Клары же это означало присутствие сестры.

...Которая сидела в крохотной комнате с занавешенным тяжёлой тёмной шторой окном и зеркалом в человеческий рост. И без того невысокая, как и Клара, она прямо-таки сжалась в комочек и казалась теперь совсем хрупкой, беззащитной, испуганной — словно и не из этого мира. Какая она была? Потрёпанная и изношенная одежда, большие выразительные глаза на слегка чумазом лице, тоненькие ручки и ножки — тут и впрямь могло показаться, будто в изношенных ботинках остались от ступней одни кости. Такое существо определённо не могло выжить в суровом, определённом Укладом Городе, тем более — поражённом болезнью. Клара смотрела на сестру и думала: неужели сама она выглядела точно так же, и тоже ходила с тем же испуганным и затравленным выражением лица?

— Я так мучаюсь, — подняла на неё свой взор сестра, — холодно, больно, тоскливо и самое главное — неуютно… Разве можно долго эдакую муку терпеть? Зачем ты сделала такое с нами? — на её лице застыло какой-то молящее выражение. — Разрешила бы ты всё это поскорее, а тогда можно и прочь отсюда…

— Я нашла тебя, сестра, — сообщила ей Клара. Это была уже не первая их встреча, но каждый раз в неё отчего-то не верилось. Словно всё происходящее было иллюзией, мечтой, сном, настолько нереальным, что моргнёшь — и всё, не будет больше никакой сестры, никаких причудливых узоров. Клара снова проснётся, неизвестно где, неизвестно зачем, а весь её путь окажется всего лишь кошмаром — или мечтой.

— Наверное, ты мне снишься, — сестра (неужели она чувствовала то же самое?!) протянула руку и дотронулась до ладони Клары. На ощупь пальцы были холодными, хотя само касание было на самой грани чувствительности, так, что и не до конца было понятно, а было ли оно вообще. — Нет, не снишься. Так значит, ты настоящая?

— Я — настоящая, — подтвердила Клара. На всякий случай она сама осмотрела себя и ощупала. Одежда на ощупь была шершавой, плоть под одеждой — тёплой и материальной. Определённо, она была настоящей.

— Тогда нам с тобой лучше скорее разойтись, а то как бы из этого зла не вышло, — произнесла сестра. — Хотя не хочу я отпускать тебя — я ведь люблю тебя, люблю больше всех на этом свете!

— Я тоже тебя люблю, — Клара обняла её. Она не была уверена в том, насколько сильно любит свою сестру, но кроме неё, никого больше и не было. Новообретённая семья от неё отвернулась, а по городу уже то и дело ползли слухи, что именно она является воплощением песочной язвы. Но нет, воплощение болезни, сестра-смерть, находилась прямо перед ней и тоже обнимала Клару своими ручками. И даже несмотря на это, Клара любила её: в конце концов, сестра это сотворила не со зла — просто в этом была её сущность.

— Здесь так темно и холодно, всё так блекло и однотонно... — жаловалась сестра. — И я всё боюсь, что они придут за мной, — она испуганно смотрела прямо в глаза Кларе.

— Почему ты тогда не выйдешь наружу? — поинтересовалась Клара. — Там, снаружи, большой город, и цвета в нём — больше, чем ты можешь представить. — В доме же и правда обстановка была непрезентабельной: синюшные трупы, пелена на стенах, да засохшая и потерявшая весь свой цвет кровь, размазанная по ступенькам и перилам, — в полумраке комнат и коридоров она казалась грязно-чёрной.

— Ах, я совсем не хочу туда, — ответила сестра, — Я ведь слышу, что происходит за окном: все эти крики, вопли, вой... — её передёрнуло. — Я знаю это даже лучше тебя, пусть я и вижу меньше — но зато это не мешает мне понимать глубже. Там — страшно и так одиноко, — и сестра ещё сильнее прижалась к ней. — А знаешь, — она вдруг резко отстранилась от Клары, — я ведь умею красиво танцевать. Мне некому было показывать этот танец, но он такой: раз-два-три-раз…

Раз-два-три-раз-два-три-раз-два-три-раз… Клара и сама прекрасно знала, о чём идёт речь, она тоже двигалась в этом ритме. Почему? Возможно, потому, что в этом была её сущность — или сущность её сестры. Как и твириновые невесты танцевали, потому что не знали, не умели иначе. Наверное, Кларе стоило выгнать сестру из дома, точнее заставить её уйти — тогда за ней ушла бы и болезнь, и уже на следующий день район был бы чист. И Инквизитор наверняка отблагодарила бы её. Но она не могла заставить себя. В конце концов, она доброй вестницей. Тем более, Аглая не слишком-то ей благоволила, кажется, даже благодарила с издёвкой. И теперь Клара не знала, что ей и делать.

В доме нашлось немного чёрствого хлеба, и теперь её живот не сводило от голода. Конечно, никто в здравом уме не стал бы брать заражённую пищу — но Клара не боялась болезни. Поэтому и по улице, куда она вышла уже бесцельно, не зная, что же делать дальше, тоже двигалась спокойно, не шарахаясь от зачумлённых, — она их вообще практически не замечала, устремив свой взгляд в застланное сплошным облачным одеялом небо. По нему проносились то и дело более быстрые ватные огрызки, меняя рисунок и цветовую гамму — и казалось, будто даже облачный слой может выглядеть бесконечно разнообразно и красиво на фоне шиферных крыш. Нет, всё же жизни здесь было с лихвой, возможно, именно избытки жизни, проливающиеся наружу, неизрасходованные никем, и стали проблемой — и если всё сделать, как надо, то, наверное, можно вырваться, вознести Город к новым вершинам, сделать из него свой идеальный мир… Она снова опустила взгляд на мостовую. На одной стороне улицы корчился в муках очередной больной, и Клара мало чем могла бы сейчас помочь несчастному. На другой — сидела у стены дома, принюхиваясь, большая чёрная крыса. Это было хорошим знаком. Это определённо было очень хорошим знаком. Клара знала, что ей делать дальше.

— Крыса-крыса, приблизься ко мне, погрузись в глубину, да проведи меня к пророку вашему, крысиному, — нашёптывала она на ушко пойманному существу — для неё бесшумно подкрасться и схватить грызуна оказалось делом нехитрым. Заговорить — тем более. Что могла крыса там, где бессильны противостоять её голосу люди? Момент — и вот уже крыса бежит по улочкам, а Клара — следом за ней. Она примерно догадывалась, куда её заведут.

Крысиный пророк был существом забавным и даже милым, если не знать всей его сути. Похожий на крупную солидную крысу, он был одет в аккуратный костюм, носил шляпу-котелок и имел при себе тросточку. Коей и тыкал прямо в подбежавшую к нему Клару, будто она и не была во много раз его крупнее.

— О, какие гости к нам пожаловали! — воскликнул он. — Уж не ты ли это, Чума?

— Я Клара, — возразила Клара. — А ещё мне очень нужен твой совет. Прямо очень-очень, — она просящим взглядом уставилась на Пророка. Вообще говоря, он не был тем существом, у которого стоило спрашивать советов, — и опыт Катерины Сабуровой это хорошо показывал. Но знал он явно многое, и Клара догадывалось: главное — правильно задать вопрос и, возможно, поглядеть на ответ чуточку под иным углом.

— И уж не ты ли меня укоряла в том, что я советовал Катерине? — с издёвкой спросил Пророк. — Тебе же сказали, что я могу лгать, в отличие от хозяек?

— Не можешь, — возразила Клара. — Ты — порождение Земли, порождение той жизни, что разлилась в Городе, но не смогла найти себе выход, и ты не можешь лгать. — Клара поняла уже, что есть этот пророк и то странное существо из степи — Альбинос, нечто, напоминающее то ли ощипанного, но притом всё равно белого гуся, которого чья-то неведомая, но недобрая воля слепила вместе с цаплей и добавила что-то от человека. Альбинос говорил Кларе, будто он сделан из того, что осталось от неё… Что ж, возможно, это и было правдой, и эта маленькая человеческая частичка была именно её. Все эти существа не были до конца, по-настоящему живыми. Другими словами, они будто бы жили, разительно отличаясь от неживого окружения, могли даже казаться более живыми, чем большинство горожан, — но всё это было понарошку. Всё это было лишь порождением капель жизни, капель сути Города, разлитых в округе, но не нашедших себе применения. И Клара знала их суть — разрушение. Они искали эту разлитую в округе жизнь, чтобы поглотить её, приблизив конец, хоть они, возможно и не понимали, а Клара… Клара вспомнила. И все эти «порождения Земли», конечно, не могли сознательно врать — они тоже говорили только то, что считали правдой. Даже если это были противоречащие друг другу утверждения. Вероятно, именно это и сбивало с толку тех, кто спрашивал у них совета, кто им доверял — но не мог до конца понять и принять этих недоделанных существ. Это не они лгали тем, кто их спрашивал, — лишь правды было слишком много для одного ответа, и не всю её готовы были принять.

— Так что ты хочешь от меня узнать? — недовольно спросил Пророк, скорчив обиженную мордочку.

— Я нашла сестру, — начала она свои объяснения, — но не знаю, что делать. Мне жалко прогонять её, — изливала она свою душу, — ведь всюду ждут её страдания, страх и холод. Но если не изгнать её, если не заставить её оставить район, то болезнь продолжится…

— А ты не пробовала посчитать, что её нет? — осведомился Пророк.

— Как это? — удивилась Клара. — Ведь она же есть.

— Очень просто: ты не поверишь в то, что её нет? — повторил он свой вопрос.

— Я не могу, — беспомощно пожала плечами Клара. — Я ведь видела её, говорила с ней. Значит, я верю, что она есть. Как же мне после этого верить в то, что её может не быть?

— Значит, веришь? — с подозрением спросил Пророк. — Что ж, тогда это и вправду проблема. — Он начал ходить взад-вперёд, постукивая при этом своей тросточкой и нервно теребя усы. Последние, впрочем, двигались вверх-вниз и без помощи его лапки.

— К тому же, — расстроенно заявила Клара, — я не хочу больше рассказывать о ней инквизитору. Она словно и не верит мне, не слышит меня, а только хочет поиздеваться.

— Ну расскажи о ней кому-нибудь другому, — отмахнулся Пророк.

— Точно, — она воспрянула духом. — Потрошитель наверняка будет рад узнать о моей сестре. Тем более, он предназначен ей… — добавила она уже с сомнением. — Скажи мне, где его искать?

— Зачем ты спрашиваешь об этом меня? — удивился Пророк. — Пойди узнай у Грифа, он наверняка что-нибудь знает.

— Точно. Тогда я пошла, — Клара развернулась и резко направилась прочь от театра. Гриф наверняка догадывался, где, кого и когда нужно искать, — с его-то пронырливыми подручными. Девочка почти не касалась земли, едва ли не порхая над нею, пока бежала в сторону Складов. Наконец-то пошёл дождь, и теперь она была ещё и мокрой, с промокшей шапочкой, с промокшими волосами и одеждой. После каждого шага несколько капелек срывались с рукавов и кончиков её волос и медленно падали на мостовую. Кларе даже казалось, что она может слышать где-то на самой грани сознания все эти «кап-кап, дзынь!», «раз-два-три...». Дождь словно пытался успокоить её, помочь своими лазурно-серебряными каплями в поиске цели, в помощи сестре. Конечно, с её сестрой наверняка захотят встретиться как Гаруспик, так и Бакалавр. Правда, последнего она побаивалась, сама до конца не понимая, почему. Возможно, потому, что он, приехавший из Столицы, имевший в ней когда-то собственную лабораторию, был едва ли не противоположностью ей. Сила науки никак не сочеталась с чудом. А возможно, потому, что он мог оказаться самым непонятным из их троицы. Не хранитель, подобно Гарсупику, но и не творец, как она сама, — возможно, именно он был главным героем в этом спектакле, олицетворением всего этого мира, возможно, именно он мог бы изменить Город, сотворить из него нечто высшее, развив идеи Каиных до логического конца, впитав в себя всё — и всем же пожертвовав, пустив это на нечто высшее и недоступное пониманию. Но нет — сотворить чудо, выкормить и вырастить его должна она, Клара, и всем осталось только смириться с этим выбором самого Города, самих высших сил. Как смирилась и она сама. А Бакалавр… если вырезать ему глаза, вставив на их место пуговицы, если удалить ему сердце, оставив вместо него пепел и алмаз, — тогда он, возможно, стал бы таким, как Гаруспик, предназначенным для того, чтобы хранить, но не тратить. Либо… либо Клара ошибалась, и он изначально был предназначен творить, делать это иначе и лучше её, окрашивая всё вокруг всеми без исключения оттенками жизни… Но ведь чудотворцы не ошибаются?

Складские постройки более всего походили на сараи. Огромные сараи, сколоченные из досок или собранные из огромных листов железа. Будь на месте Клары кто-нибудь более рациональный, возможно, он задумался бы: откуда брался посреди степи лес для досок, если даже топили в Городе углём, — но Клара считала, что спрашивать о подобных вещах глупо, — так могут делать только чиновники да исполнители, чьей сутью и является подстраивание окружающего мира под законы мёртвой логики. Здесь, наверное, очень кстати была бы лазурь — цвет страха, — но сейчас воздух был наполнен лёгким янтарём да холодом серебра. Болезнь покинула этот район, и мир здесь спал, оставляя улицы на радость стервятникам и прочему бесчестному люду, главным олицетворением которого и был Гриф, к которому она направлялась. Огромная коробка из железных листов, бурых, разъедаемых жадной до металла ржавчиной, — вот и всё его логово. Внутри — склад всевозможных запрещённых вещей, контрабандных и ворованных. Гриф в мире распорядителей и исполнителей и сам являлся то ли одним из главных складских распорядителей, то ли кем-то ещё, до жути похожим и бессмысленным. Таким было всё в бумажном, задокументированном мире чиновников. Возможно, именно поэтому дети, узнав, что кто-то (и Клара, увы, в их числе) видит Многогранник сооружением из бумаги, не горели желанием впускать его — ведь это почти как впустить ложь и фальшь реального мира к себе в истину мечты. Так и здесь, тот, кто на бумаге распоряжался складом, по факту распоряжался ворами, убийцами и контрабандистами, запершись в своём убежище. Постучишься правильно — и тебя пустят внутрь, удостоверившись, что ты не несёшь угрозы… либо выпустят наружу кишки и утопят в бурых водах Горхона.

— Что ты здесь забыла, девочка? — Гриф улыбнулся ей своей мерзкой улыбочкой, но судя по всему, расслабленно. В данный момент в руках у него была дымящаяся трубка, а на лице застыло глупое выражение. — Хочешь тоже вдохнуть аромат твири, дабы выжечь ей болезненный воздух из лёгких? Али принесла мне добро, у честных людей отобранное?

— Нет, Гриф, — Клара улыбнулась ему в ответ. — Мне всего-то нужно узнать, где найти Гаруспика.

— И почему я должен тебе говорить? — он рассмеялся. Смех его не проходил долго, и всё это время Клара ждала. — Это ведь тоже товар, и он не достаётся за бесплатно. За доброе дело и плачу добром.

— Я уже сделала добро для тебя, тогда, когда ловили Брагу, — напомнила Клара. Улыбка сошла с лица её собеседника, и причина этому была. Нет, не то, что она знала тайну Грифа — когда-то просто Григория Филина, — а то, что перед ней самый опасный и беспринципный бандит был по сути беспомощен, подвластен её чарам, несмотря ни на какие развешанные под одеждой обереги.

— Птички напели мне, — сказал он тише и резче, — что направлялся он в степь, к Курганам, больше и не знаю ничего. — Клара не стала дожидаться, что же он скажет дальше, и вышла из сооружения.

От Складов идти до Кургана было не так уж и далеко: всего-то перейти по железнодорожному мосту и направиться мимо Заводов и Кладбища — и всё, дальше до него было рукой подать. Клара шла прямо по рельсу, расставив руки в стороны, для лучшего поддержания равновесия — и просто потому, что это чем-то походило на полёт. Воздух был очень пряным, и можно было даже заметить, как твирь раскидывает свои пятипалые лапы прямо на насыпи. Клара наклонилась и сорвала шершавую траву — её можно было обменять на настойки или же продать Стаматиным. Твирь не каждому давалась в руки, но в Кларе она чувствовала порождение Земли, как и в чтящих Уклад собирателях. Уклад появился словно в тех местах, где жизни почти не было, где она теплилась только в том количестве, которое не допускало бы окончательную, голодную смерть. По тем же правилам Уклад стал регулировать и жизнь Города. Возможно, менху были правы: ведь избыток жизни, разливавшейся бесцельно и беспричинно, и порождал неведомых полуживых существ вроде Альбиноса или Крысиного пророка, которые были предвестниками конца. А может быть, они ошибались, и каждая капля, каждый росток жизни, который Клара держала в своих крохотных ладошках, был предназначен для того, чтоб прорасти, вырасти и расцвести, чтобы потом впитаться, наполнить её до пределов — ведь именно тогда и можно будет совершить самое главное, самое важное чудо. То, что неведомо её сестре, заточившей себя среди покрытых болезненной вязью зданий. Для неё, наверное, и был предназначен Гаруспик: собрать её излишки, не позволив потратить их впустую, породив тем самым ещё непонятно кого. Клара знала: в конце концов именно он должен стать символом Уклада, самым главным хранителем, и кому как не ему сестра могла быть предназначена? Только ему, когда он отсечёт от себя живую часть, заменив её мёртвой, изменит механику своего тела — тогда надлежит ему охранять порядок вещей.

Аромат твири был слишком пьянящим, слишком терпким — и уже перед кладбищем Клара оступилась на рельсе. Но она не стала останавливаться, нырнув прямо вниз, на поросшую ковылём и рактиником насыпь — так же, как и шла до этого: раскинув руки в стороны, с полуприкрытыми глазами и улыбкой. Это было похоже… на прыжок с качелей. Кто-то на них делает «солнышко», вращаясь по кругу, и во время каждого цикла оказываясь в одном и том же положении, а кто-то разгоняется, раскачивается до самого предела, когда ноги невероятно напряжены и едва могут удерживать тело на хлипкой доске для сидения (используют-то её, конечно, для стояния — для чего ж ещё), и тогда совершает финальный рывок, прыжок навстречу чуду полёта. И она летела, а потом скользила вниз, цепляясь за жёсткие стебли, больно ударившись (так, что из лёгких вышел сразу весь воздух) о землю грудью — наверняка там остались ушибы, а на лице — царапины. Увы, это не походило на ощущение свободного полёта, о котором так мечталось временами, — скорее кто-то очень сильный тащил её и тащил куда-то… пока она не почувствовала руками листья, мягкие и шершавые, а в нос ей не ударил пряный и сшибающий с ног (если б она только была на ногах!) аромат. Твирь. Кровавая твирь. А теперь ещё и обагрённая кровью исцарапанных рук. Она тоже любила Клару и пришла ей на помощь, обняв её своими листами-пятернями, смешав её пурпурную кровь со своей, изумрудной.

Аромат был настолько сильным, что придавливал, притягивал к земле конечности — и поэтому Клара рывком поднялась и снова продолжила свой путь, как ни в чём не бывало. Царапины жгло вязкой изумрудной жидкостью, и это давало чувство защищённости, чувство, что всё должно закончиться хорошо. Курган вдалеке уже был виден, и снизу он казался таким высоким, что даже с такого расстояния невозможно было обхватить его руками, воображая, что он поблизости. А по сравнению с Городом и сам он был весьма невелик. Но что Город, если сравнивать его с просторами необъятной степи, и что Клара — песчинка, крохотный комочек жизни посреди бескрайней пустыни, неутомимо следующий своей цели. И как знать, вдруг именно этому комочку удастся обхватить, покрыть собой, объять всё это, сделать частью себя — и самой оказаться частичкой этого… она даже не знала чего.

Термиты, как их называли — и Гаруспик, к которому она шла, тоже к ним принадлежал, — верили, что Город в незапамятные времена был основан на огромном быке или авроксе — не так уж и важно, как они называли это существо, — живом, тёплом, взрастившем на себе жизнь. Клара тоже в это верила, скорее даже знала. Как знала своим нутром и то, что до недавнего времени это существо спало, а потом… возможно, даже не проснулось — это не было особо важно — просто дни его были сочтены. И этот вот всплеск жизни этой осенью, и приход болезни — всё было признаком того, что конец свершится вот-вот, а жизни осталось зарождаться совсем немного. Уклад был предназначен тому, чтоб охранять спящее божество, но в данный момент всё было бесполезно, не было никакого толку даже в том, чтобы тянуть время. Единственное, что можно было сделать, — это взрастить жизнь, вобрать её в себя, достигнув той самой точки максимального, невыносимого ни для одного живого существа напряжения, чтобы потом выпустить всё это до последней капли, — только в таком состоянии и могло получиться чудо, сотворение нового из старого, живого из мёртвого. Но менху не понимали… или наоборот, понимали слишком отчётливо — как и то, что они могут только собирать, но не тратить. И они боялись. И болезнь тоже боялась, покрывая своими лазурными нитями стены домов. А Клара неожиданно чётко поняла, что никогда не любила лазурь. Над верхушкой Кургана тучи на мгновение разошлись — и в лицо ударил луч показавшегося солнца. Луч тёплый, живой, ласкавший и жалевший её. Солнце тоже светило, потому что не могло иначе, и в этом было всё его предназначение, равно как у Клары просто не оставалось иного выбора, кроме как взять и совершить своё предначертание, своё чудо. Ведь на то она и чудотворница.

Клара знала: она обязательно найдёт Гаруспика, обязательно поможет сестре, а потом обязательно преодолеет болезнь, преодолеет агонию этого аврокса, — и тогда обязательно, точно-точно сможет сотворить Город, каким его видит: в загадочных сумерках сирени и несущих любовь лучах золотого солнца.